Текст книги "Молния Господня"

– О да, как верно! Это причина причин, causa causarum, – пробормотал Джеронимо, вспомнив бабёнку, пришедшую жаловаться на сглаз.

– «Женщины более, чем мужчины, склонны к суеверию. Демон жаждет главным образом испортить веру человека. Этого легче всего достигнуть у легковерных женщин, более подверженных воздействию со стороны духов. И, наконец, их язык болтлив. Всё, что они узнают с помощью чар, они передают подругам. Так как их силы невелики, то они жаждут отмщения за обиды с помощью колдовства. Они иначе понимают духовное, чем мужчины. Здесь мы сошлемся на авторитеты. Теренций говорит: «У женщины рассудок легок, как у мальчиков». Лактанций в «Институции» утверждает: «Ни одна женщина никогда не понимала философии».

Вианданте блаженствовал. Леваро счёл нужным испортить ему духовный пир.

– Всё, что грех Евы принес злого, то благо Марии подвергло уничтожению. Женщины делают мужчин счастливыми и спасают города. Всем известны высокие поступки Юдифи, Деборы и Эсфири. В Книге сына Сирахова читаем: «Блажен муж хорошей жены, и число дней его – сугубое». В Новом Завете их хвалят не менее, упоминая о девственницах и о святых женщинах, привлекших языческие народы к свету веры. Цена хорошей жены выше жемчугов. – Впрочем, ещё не договорив, Леваро прикусил себе язык и умолк.

Вианданте бросил на него лукавый взгляд и мягко согласился. «Конечно, выше жемчугов…» Он без труда прочёл мысли Леваро. «Зачем же ты данные тебе жемчуга поменял на свиней?» Империали потянулся к прокурору и дружески похлопал по плечу. «Расслабьтесь, Леваро, вы устали сегодня. Продолжай, Лелло, мой мальчик».

– «А как она ходит и как себя держит? – продолжал канонист. – Это – суета сует. Не найдётся ни одного мужчины, который так старался бы угодить Господу, как старается женщина – будь она не совсем уродом – понравиться мужчине. Примером тому может служить Пелагея, ходившая разряженной по Антиохии. Когда её увидел святой отец по имени Ноний, он начал плакать и сказал своим спутникам, что он за всю свою жизнь не выказывал такого усердия служить Богу, какое показывает Пелагея, чтобы понравиться мужчинам».

– Сама мудрость глаголет устами отцов! Но здесь они, боюсь, правы не вполне. – Элиа и Гильельмо обернулись к нему. – «Будь она не совсем уродом!» Как бы ни так! И уродам ничего не мешает выряжаться как павлинам.

– «Среди скверных женщин господствуют три главных порока, – читал Лелло, – а именно: неверие, честолюбие и алчность к плотским наслаждениям. Последний из указанных пороков особенно распространен. Согласно Екклесиасту, он ненасытен. Поэтому, чем более честолюбивые женщины одержимы страстью к плотским наслаждениям, тем безудержнее склоняются они к чародеяниям. Таковыми являются прелюбодейки, блудницы и наложницы вельмож. Их колдовство имеет семь видов, как говорится в святой папской булле «Summis desiderantes»: они воспламеняют сердца людей к чрезвычайной любви; они препятствуют способности к деторождению; они удаляют органы, необходимые для этого акта; с помощью волшебства они превращают людей в подобия животных; делают женщин бесплодными; производят преждевременные роды и посвящают детей демонам. Когда женщина ненавидит того, кого прежде любила, то она бесится от гнева и нетерпимости. Разные авторитеты говорят об этом. Вот Екклесиаст: «Нет гнева большего гнева женщины». Сенека: «Ни мощи огня, ни силы бури, ни удара молнии не надо столь бояться, как горящего и полного ненависти дикого гнева покинутой супруги». Вспомним и гнев женщины, которая возвела ложное обвинение на Иосифа и заставила бросить его в темницу оттого, что он не хотел впасть с нею в грех блуда. Немаловажное значение для увеличения количества ведьм надо приписать и жалким раздорам между замужними и незамужними женщинами и мужчинами. Иероним в своем труде «Против Иовиниана» рассказывает следующее: «У Сократа было две жены, характер которых он выносил с величайшим терпением, но все же не мог освободиться от их укоров и злоречия. Однажды, когда они снова на него напали, он вышел, чтобы избежать раздоров, и сел перед домом. Видя это, женщины вылили на него грязную воду. На это философ, не раздражаясь, сказал: «Я знал, что после грома следует дождь». Подведем итоги: всё совершается у них из ненасытности к плотским наслаждениям. Притчи Соломона говорят «Троякое ненасытимо…» и так далее, «а четвертое – это то, что никогда не говорит: «Довольно», и именно – отверстие влагалища». Вот они и прибегают к помощи дьявола, чтобы утишить свои страсти. Можно было бы рассказать об этом подробнее. Но для разумного человека и сказанного довольно, чтобы понять, почему колдовство более распространено среди женщин, чем среди мужчин. Поэтому правильнее называть эту ересь не ересью колдунов, а ересью по преимуществу ведьм, чтобы название получилось от сильнейшего. Да будет прославлен Всевышний, по сие время охранивший мужской род от такой скверны. Ведь в мужском роде Он для нас родился и страдал, поэтому и отдал нам такое предпочтение».

– Какое знание жизни являют отцы наши Джакомо и Энрико! – восхищённо пробормотал Иеронимус, закатив глаза под своды Трибунала. – Просто жуть берёт…

Однако этот вечер закончился далеко не так хорошо, как начался. На кладбище денунциантами был найден новый труп – и снова женский. Обнаруживший его толстый стражник по прозвищу Пастиччино, после того, как передал новость прокурору, таинственно исчез, и был обнаружен лишь час спустя в малопристойной позе над выгребной ямой.

Беднягу рвало желчью.

Между тем на погосте в неверном свете чадящего факела открылась картина, заставившая насмешников Трибунала подавиться ироническими замечаниями в адрес Пирожка. Все с ужасом разглядывали разверстые женские руки и ноги, белеющие на фоне чёрной земли в неглубокой могиле, их покрывал плавающий в телесном месиве окровавленный скелет.

Отодвинувшиеся стражники и денунцианты, которым ещё предстояло возиться с трупом, обсуждали, не лучше ли оставить всё как есть до утра? Хоть и близится полнолуние, но лучше этим заняться по дневному свету. Элиа мысленно сравнивал это убийство с двумя предыдущими, а Джеронимо, отодвинув палкой скелет, во что-то внимательно всматривался и, наконец, заявил Леваро, что, кажется, узнаёт покойницу. Прокурор изумлённо посмотрел на инквизитора, перевёл взгляд на обезображенное лицо убитой. Стражники тоже подошли поближе. После мастерского расследования убийства Фогаццаро Гоццано в Трибунале к любому слову его милости мессира Империали были готовы прислушаться с той же готовностью, с какой евреи внимали Синайским заповедям Моисея, но как…

– Возможно, я и не прав, Леваро, но это вполне может оказаться донна Анна Лотиано.

Прокурор пронзил инквизитора взглядом. Лотиано? Обернулся на труп. Джеронимо тем временем распорядился принести носилки, после чего, велев двум стражникам дежурить до утра, а пока пойти перекусить, отпустил всех остальных и остался наедине с трупом и Леваро.

– Почему вы думаете, что это она?

Вианданте поморщился и, убедившись, что все ушли, неохотно проговорил:

– В тот день, когда мы посетили подеста, донна Анна так старалась, чтобы я обратил внимание на красу её бюста, что я волей-неволей вынужден был сполна насладиться этим волнующим зрелищем. На её груди была такая же странная бородавка – с тремя волосками. А главное, этот непереносимо зловонный запах пота… отдает гвоздичным маслом и чуть розмарином. Слышите? Я и вправду тогда взволновался, опасаясь, чтобы со мной не случилось то же, что с несчастным Пирожком. Но, оказывается, это испытание было промыслительно. – Империали снова брезгливо принюхался, – запах-то тот же. Это она, ей-богу.

Леваро изумился, ибо никакого иного запаха, кроме запаха земли, травы и крови, не ощущал, но, всмотревшись, был, пожалуй, готов согласиться с Вианданте. Донна Анна? Похожи руки и плечи. Он, правда, никогда внимательно к ней не приглядывался, однако, возможно, это и вправду она.

Выпрямившись, инквизитор в мрачном молчании замер над трупом. Наконец апатично проговорил:

– Помните принца Мирандолу, его дурацкую «Речь о достоинстве человека», Леваро? Я еле прочёл до конца этот бред сумасшедшего. Как это он сказал? «Человека по праву называют и считают великим чудом, подлинно достойным восхищения…» Д-да, идиот. Тут неглубоко. Давайте перевернем её. – Вианданте взял труп за ноги.

– Зачем, Боже!?

– Вы говорили, что ваш Ликантроп клеймит женщин.

Элиа Леваро никогда не считал себя ни сентиментальным, ни чувствительным, но сейчас снова изумился этому удивительному человеку, которому, казалось, ужасающее преступление служило лишь иллюстрацией для изучения недостатков человеческого рода. Вдвоём они с трудом перевернули тяжелый труп, причём инквизитор с досадой пожаловался, что убитая весит, как бычья туша, а затем внимательно рассмотрел клеймо, алевшее на белой коже ягодицы, как рубрика в старинных фолиантах, переписываемых в монастырских скрипториях. Вгляделся и в рогожу, на которой лежало тело. Уточнил: «В предыдущих случаях клеймо было такое же?» Леваро кивнул. Когда они уложили покойницу на прежнее место, Джеронимо приказал пригласить завтра людей из дома Лотиано и утром вызвать к нему донну Лауру Джаннини.

Прокурор побледнел и, немного помедлив, спросил:

– Донну Джаннини?

«Вы не ослышались, Леваро. Донну Джаннини». – «Но зачем? Она не была близка с Анной Лотиано». – «Зато была дружна с Амандой Леони, и знала всех троих. Дайте ей спокойно позавтракать, и приведите». Леваро вяло возразил, что напрасно мессир Империали намекает, что он… «Намекаю на что?» – деланно изумился Вианданте, причём даже не дал себе труд скрыть наигранность.

Леваро с досадой махнул рукой.

Встреча с донной Лаурой на этот раз насторожила инквизитора. Узнав о гибели Анны Лотиано ещё от Леваро, она оказалась куда сдержаннее, чем неделю назад. Она не знала, кто мог убить её подругу Аманду, они виделись за неделю до её гибели: «она не говорила ничего, что натолкнуло бы на подозрения». – «Имела ли подруга любовника?» – «Как можно!» – «Что она знает о Джиневре Толиди и Анне Лотиано?» – «О, совсем ничего, они никогда не ладили и не были близки… Анна Лотиано? Мы вместе росли, но плохо знали друг друга, мало общались». Губы её плотно сжимались и то и дело белели, глаза почти зеркально отражали дневной свет.

Джеронимо молча смотрел на неё. Неожиданно приметно вздрогнул всем телом, закрыл глаза, прижав пальцы к вискам. После минутного каменного молчания, отрывисто распорядился: «Можете идти».

Прокурор-фискал, проводив свидетельницу, быстро вернулся в зал трибунала. Вианданте всё ещё сидел молча, погружённый в тяжёлые, сумрачные мысли. Застывшая красота этого лица показалась Леваро какой-то щемящей, мраморно-скорбной. Фискал ничего не понимал. Можно было подумать, что мессир Империали просто вдруг возжелал донну Лауру, но Леваро давно понял, что ничего простое к этому человеку неприменимо. Но что с ним? Между тем Вианданте, словно проснувшись, приказал подать лошадь и, накинув капюшон, стремительно вышел, сделав знак не сопровождать его.

Коня Империали остановил у старого палаццо дельи Элизеи в конце Набережной улицы и, бросив поводья конюху, приказал доложить о себе. Служанка, вышедшая на шум, повинуясь его непринужденной властности, спросила лишь, что сказать хозяйке, но тут сама донна Альбина Мирелли, закутанная в чёрную шаль, неожиданно показалась в дверях. Их взгляды встретились, и старуха, храня молчание, посторонилась, пропуская гостя в дом. Оглядев гостиную, Вианданте увидел, что шторы завешены, а комната, напоминающая келью, полупуста. Инквизитор молчал. Донна Альбина тоже не заговаривала. Империали на мгновение вдруг усомнился в том духовном родстве, что прочёл тогда, в ратуше, в её взгляде, и подумал, что мог и ошибиться. Но вот глухой, потаённый голос донны Мирелли зазвучал в комнате, словно шум крыльев ворона.

– Толпа не лжёт? Стало быть, и потаскушку Лотиано прирезали?

Империали улыбнулся. Нет, он не ошибся. Любая женщина, наделённая большим умом, подумал он, являет собой особый тип ведьмы. Такая, если поклоняется Дьяволу, становится подлинным исчадием ада, если Богу – то превращается в человека, понимающего женщин в такой немыслимой, запредельной глубине, которая выбрасывает обычного мужчину, как океанская толща – бутылочную пробку. Такие неподсудны Трибуналу. Их можно даже заставить служить ему. Пока их самих это забавляет. Донна Альбина откровенно забавлялась. Вианданте опустился на стул и расслабился, но голос его утратил мягкость, зазвучал отрывисто и язвительно.

– Что происходит в этом клоповнике? Чьи это столь милые кладбищенские развлечения?

Старуха глухо рассмеялась – словно шуршали осенние листья, словно терлись друг о друга шелка.

– Вы очаровательны, мой мальчик. Не ожидала увидеть здесь ничего подобного. – Донна Альбина помолчала, зябко кутаясь в шаль. – В клоповнике – клопиная возня, чего ещё ждать от клопов-то? – наконец задумчиво проговорила она. – Что до развлечений… – Она бросила на него быстрый взгляд. – А как, кстати, вы догадались, что именно «развлечения»?»

Вианданте поморщился.

– Я видел последний труп. Слишком много театра. И тебе скелет, и клеймо, и кладбище… Убийцы вменяемы и даже веселы, хоть и пытаются выглядеть одиноким маньяком. Да только дотащить эту пышнотелую красотку к могиле – труд немалый. Весит она, как справная коровёнка. А убита не на кладбище – крови под ней почти нет. И это не простолюдины. Те просто стукнули бы по голове, обобрали, ну, попользовались бы, конечно. А это аристократические забавы. Но я плохо знаю этих людей. Вы – хорошо.

Донна Альбина кивнула.

– Я не ошиблась в вас, мальчик. Кровь Империали… Но есть одно обстоятельство, которого вы не можете не понимать – как вы почувствовали отторжение от них, так они – отторгают меня. Я не пользуюсь доверием. Знаю лишь, что все три убитые потаскухи состояли в тайном местном обществе, называемом тоже весьма мило… вы посмеётесь. «Giocoso lupetto» – «Игривый волчонок». Место их сборищ – подвал дома Массимо ди Траппано. Причём, бегали эти дурочки туда не скопом, а поодиночке, или я чего-то не понимаю. Я не знаю ничего про Леони, не заметила. А вот перед тем, как нашли эту… Джиневру… Так она точно там побывала. Дом Траппано внизу, через мост, под склоном. У него бывают приёмы. Потом некоторые, званные, так сказать, остаются.

– Даже так… – Джеронимо ничуть не удивился. Он ожидал и предчувствовал нечто подобное. – Ну, и кто там, кроме самого Траппано, забавляется?

– Не знаю. Там все забавники, каждый на свой манер, но кто отличается таким изуверским умом, мне сказать трудно.

– Прокурор вхож туда?

– Веронец? – удивилась донна Альбина. – Нет, он всегда выходил. Помню его серую кобылу. К тому же… Он ведь был человеком Гоццано. Ему не доверяли. Он кривляка и шутник, но становится куда менее сговорчивым, когда доходит до дела. Вы, кстати, тоже доверия не вызвали, – старуха помолчала, потом, словно невзначай, проронила, – а вы, что, видите в происходящем – вызов инквизиции? Себе лично?

Вианданте поднялся и прошёл к просвету окна.

– Помните? «Превысший дар Создателя вселенной, – пробормотал он дантовы терцины, – его щедроте больше всех сродни и для него же – самый драгоценный, – свобода воли, коей искони разумные создания причастны…»

Донна Альбина, закрыв глаза, тихо продолжила:

– «Без исключенья все – и лишь они…»

– И когда подумаешь, до чего в этой свободе воли доходят иные из разумных созданий – оторопь берёт. – Империали поморщился. – Что до вашего вопроса… Нет. Это не вызов Трибуналу. Началось всё, когда Гоццано уже был мёртв. Не вижу здесь и вызова мне. И даже вызова Ему – Создателю вселенной – я в этом тоже не вижу. Что они в своём ничтожестве могут сделать Ему? Потрясать гениталиями? Тоже мне – вызов… – Вианданте умолк.

Странно, но он впервые столь явственно осознал это разграничение мерзости – на заурядную и запредельную, о чём раньше не думал. Убийцы, раздевающие умерщвлённого ими и запихивающие его в лупанар, и капуцин-распутник, совративший чертову дюжину монашек, ещё вчера казавшиеся ему пределом падения, – но что они по сравнению с Мессалиной-аристократкой, добровольно отдающейся дюжине выродков, и если о чём и сожалеющей, то лишь о том, что их – всего дюжина? И он… Неужели он обречён на постижение этих мерзостных глубин, этих адских кругов, он, который так жаждал Высот, так алкал Неба? Ему стало тошно.

Старуха тоже молчала. В её годы, когда получают дар бескорыстного любования красотой, она не пользовалась им. Её изумляла в этом мальчишке именно высота Духа, кровь Властителей и отцов Отечества, безошибочно читаемая ею не столько в чертах, сколько суждениях инквизитора. Неужели они ещё остались в опошлившемся и ничтожном мире – люди истинного благородства, святые? Она молча смерила его странным взглядом.

– Значит, предоставите гостям Траппано забавляться и дальше? – В бездонных глазах старухи что-то замерцало. Инквизитор искоса взглянул на неё и усмехнулся.

– «Близок день погибели их, скоро наступит уготованное для них», – тихо процитировал Второзаконие. – Со мной лучше не воевать. Однако, пока есть время, я хочу знать поимённо всех – остающихся там ночами.

Старуха тоже усмехнулась. Её глаза, подобие свинцового неба, смотрели в его глаза – цвета вод Лигурийских.

– Я стара и глаза мои, в скорби потерь моих, потемнели…

– Что из того?

 
«Никто не числи жита,
доколе колос в поле не поник.
Я видел, как угрюмо и сердито
смотрел терновник, за зиму застыв,
но миг – и роза на ветвях раскрыта»,
 

– снова процитировал Империали великого флорентинца.

Оба расхохотались. Старуха проводила инквизитора до порога и долго смотрела ему вслед. Он знал, что теперь эти глаза цвета грозовой тучи стали его глазами. Хотя ему показалось, что он что-то понял не до конца.

Но было и ещё нечто, тяготящее его. Лаура Джаннини. Это требовало нового откровенного разговора с Леваро. Что связывает прокурора с этой женщиной, которая столь нагло пыталась сегодня обмануть его? Почему синьора Джаннини сначала сама же спровоцировала его, а теперь не хочет быть с ним откровенной? Но потом Империали решил, что это бессмысленно: прокурор уходил от разговоров о донне Лауре, всё отрицал… Но почему? Леваро вдовец, не связан никакими обетами и свободен спать с кем вздумается, и если не хочет говорить о своей пассии – это его право. Вианданте покачал головой. Да и что ему, в самом-то деле, до галантных похождений его подчинённого? А то, что ему показалось… могло ведь и померещиться. Он махнул рукой.

«Ниспошли мне, Иисусе претихий, – бормотал дорогой, – благодать твою, да пребудет со мной до конца. Даруй мне всегда желать, что Тебе угодней. Пусть Твоя воля мне будет волей, и моя воля Твоей воле всегда следует и с нею во всем да согласуется. Даруй мне превыше всякого желания сердце свое умирить в Тебе, Ты – единое моё успокоение. Кроме Тебя, во всем тягота, во всем беспокойство…».

На следующее утро Аллоро предложил пройтись по окрестностям, и Джеронимо охотно откликнулся. После мерзейших ночных кладбищенских впечатлений хотелось глотнуть чистого горного воздуха. Они медленно брели по тропинке, зигзагообразно пересекающей горный склон. Вокруг города поднимались восточные отроги Альп – Виголана, Монте Бондоне, Паганелла.

Гильельмо, остановившись, тихо произнёс несколько дантовых терцин:

 
Как ниже Тренто видится обвал,
Обрушенный на Адидже когда-то
Землетрясением или падением скал,
И каменная круча так щербата,
Что для идущих сверху поселян
Как бы тропинкой служат глыбы ската…
 

Когда Джеронимо говорил с Гильельмо, собратом по духу, их слова были наполнены тем же смыслом, что в первый день творения, когда Божественное Слово было смыслом мира и не было ложью. Ведь всякая изречённость, всякое слово, приобщённое к Логосу, истинно. Но чаще и слова были не нужны. Полувзгляда, полуулыбки хватало для понимания. Каждый, не осознавая этого, постоянно искал в другом отзвук своей души.

Джеронимо не считал себя человеком легким и приятным, его жестокий, проницательный ум доставлял ему порой немалые скорби, ибо слишком много он видел, слишком многое понимал. Аллоро был для него умиротворением и тишиной, и стоило ему взглянуть в карие глаза друга – он успокаивался, замирал в тихой радости. Сегодня Гильельмо видел, что Джеронимо не столь благодушен, как обычно, но тот, старательно обегая чистоту друга, не хотел рассказывать ему о ночной находке. Несколько минут они молчали, остановившись у куста дикого шиповника, вдыхая аромат розовых цветов и не глядя друг на друга. Потом глаза их встретились. Гильельмо протянул ему руку, которая тихо легла на ладонь Джеронимо. «Дав руку мне, чтоб я не знал сомнений и, обернув ко мне спокойный лик, он ввёл меня в таинственные сени».

Они сели на траву у речного берега и некоторое время следили за накипью пены на перекатах. Много лет исповедовавшиеся друг другу, оба знали каждое движение души друг друга, и сейчас, глядя, как ветерок слегка ерошит волосы Аллоро, как кружит над цветком клевера большой чёрный шмель, прислушиваясь к пению хора насекомых, душа Джеронимо успокоилась, обретя всегдашний покой. «Открой Псалтирь», – попросил он собрата. Это он иногда делал и в монастыре. В минуты затруднений вопрошал Господа и просил Гильельмо ответить словами Псалма. Так сделал и сегодня. «Господи, я теряю дорогу свою в море открывшейся очам моим мерзости. Это ли путь мой? Скажи мне, Господи, что делать мне?» Аллоро вытащил из холщовой сумы Псалтирь. Наугад открыл. «С раннего утра буду истреблять всех нечестивцев земли, дабы искоренить из града Господня всех, делающих беззаконие». – «Это сотый Псалом. Странно. Он никогда тебе раньше не открывался…»

Джеронимо взял книгу, внимательно перечитал.

– Что нашли на кладбище, Джеронимо? – взгляд Аллоро был участлив и спокоен.

Тот поморщился.

– Леваро тебе сказал?

– Нет, Пастиччино. Так что там – труп?

– Да. – Джеронимо снова поморщился, понимая, что Пирожок уже рассказал Гильельмо всё самое худшее. – Убили женщину, аристократку. Я её видел в местном высшем обществе. Зверское убийство, лицо изуродовано, – он помолчал и добавил, – жертва изнасилована.

– Пастиччино говорил, что это уже третья жертва неизвестного убийцы?

– Да. Началось всё в мае, сразу после убийства Гоццано.

– Он сказал, что большего ужаса в жизни не видел.

– Ну… – Джеронимо лениво посмотрел в небо, – я бы не сказал, что это ужас, но приятного, что и говорить, мало.

Аллоро чувствовал по односложным ответам Джеронимо, что он не расположен говорить о ночном происшествии. Они поднялись выше по склону. Вианданте, вынув кусок пергамента, принялся тщательно срисовывать расположение улиц города, лежащего перед ним как на ладони, крестиком помечая церкви и административные здания. Он уже неплохо ориентировался на улицах, но хотел знать город досконально.

– Ты уже доверяешь Леваро?

Вопрос Аллоро прозвучал неожиданно.

– Да. Почему ты спрашиваешь?

– Мне казалось, что ты вначале в чём-то подозревал его.

Джеронимо чуть кивнул.

– Это прошло. Он не нравится тебе, Джельмино?

– Нравится. Он порядочный человек. Очень милый. Жаль, что он так одинок и несчастен…

Джеронимо с изумлением посмотрел на собрата. Его всегда удивляло это в друге. Будучи удивительно наивным в житейских вопросах, ничего не понимая в делопроизводстве и не умея зачастую отличить правду от лжи, Аллоро всегда ошеломлял его странно истинными суждениями о человеческих душах, умея заметить нечто запредельно сокровенное в каждой из них. Его слова не шли вразрез с наблюдениями самого Джеронимо, скорее, дополняли и углубляли их. Он вспомнил, как однажды, ещё в монастыре, случайно услышал разговор Гильельмо со страдавшим от блудных искушений братом Оронзо Беренгардио. Тот спросил, как умудряется Вианданте избегать этого? «Тут дело не в добродетели, – спокойно ответил тогда Аллоро, – иные святые катались на терниях, чтобы побороть похоть, а ему не нужно противоядие, ибо он не ведает силы этой отравы. Похоть просто сгорает в горниле его страшного ума».

Джеронимо долго размышлял тогда над словами друга.

Теперь Вианданте изумили слова Аллоро о Леваро. Он дорого ценил состояние благодати, но человеческое счастье не было категорией его мышления. Счастье – это когда неотвратимое умеешь принять с радостью. Вот и всё. Джеронимо недоумевал, слыша некоторых безумцев, считавших счастье достижимой величиной. Кто-то звал счастьем теплое стойло да сытое пойло, кто-то – жалкие мирские блага, но Гильельмо говорил о беде и одиночестве человека, который был дорог Империали. Инквизитор решил внимательнее присмотреться к Леваро. Неожиданно снова вспомнил о донне Лауре. Неужели дело в ней? Ох, быть беде. Но вскоре эти мысли растаяли в воздухе. Джеронимо смотрел на мягкий профиль Джельмино, на его каштановые кудри, которые после купания всякий раз завивались, словно лепестки гиацинта, на разрез карих глаз и густые ресницы. Аллоро всегда казался ему красивым, и красота эта – зримая только для него – согревала и одухотворяла Вианданте.

Он и сына не мог бы любить сильнее.