Текст книги "Адвокат’essa, или Поиски Атлантиды"

Глава 10
Кто бы мог подумать, или Замужество?

Неделю до отъезда на турбазу мы виделись с Петровым каждый вечер. Он радостно встречал меня, целовал, поил чаем. Я все-таки допечатала его статью. Мы подолгу говорили. Общение с таким умным и необычным собеседником особенно интересно. Иногда голос Петрова начинал предательски понижаться и подрагивать, он смотрел на меня особенным – уже знакомым мне – взглядом. После такого взгляда брал меня за руки или плечи и долго целовал. Несмотря на ежедневные наши свидания, я по-прежнему смущалась и не знала, как к нему обращаться. А если и называла, то по имени-отчеству. В субботу перед отъездом забежала к нему днем ненадолго – надо было собираться в дорогу. Совершая уже некий ритуал, А. Б. подхватил меня на руки, походил так по кабинету, целуя, потом усадил в кресло.

– Алюша, пожалуйста, послушай меня внимательно! Все, о чем мы говорили с тобой, – очень серьезно. Я понимаю, что не могу без тебя. Надо будет принимать серьезные решения и совершать ответственные шаги. Но прежде чем я сделаю все это, мне надо проверить кое-что. Необходимо встретиться с одним человеком. После этой встречи все станет окончательно ясно.

– Ну, если надо, конечно, встречайтесь, – с улыбкой, беспечно ответила я.

– Господи, до чего же ты еще ребенок! Чистый и светлый. Все-таки я объясню, в чем дело. Была одна Дама в моей жизни. Тоже Елена. Очень ты на нее похожа. Очень! Когда мы познакомились шесть лет назад, я на пятом курсе учился. Я же в университет поступил после армии. На пятом курсе мне уже двадцать пять лет было – совсем взрослый мужик. Родители мои погибли, когда мне исполнился один год. Вырос у тетки. Приехал сюда после службы на флоте, поступил учиться, жил в общежитии. Как и большинство наших ребят, все время подрабатывал: кочегаром, пожарным, вагоны разгружал. И тут в одной компании я ее увидел. Как будто толкнуло меня что-то к ней. Или даже – нас обоих друг к другу. Она на инязе училась и встречалась с моим приятелем Аркашей. Аркаша – сын знаменитого на весь мир ученого-гидротехника. Добродушный такой, кругленький, в очках. И мы начинаем с ней встречаться. Часами говорим обо всем. Ощущение такое, словно мы знакомы тысячу лет. И у нее, и у меня уже началась практика на пятом курсе, но мы старались видеться каждый день. При этом я знал, что она с Аркашкой не расставалась. Знал, что они продолжают встречаться. Я понимал, что по отношению к нему подличаю, но ничего не мог изменить. Она повелевала мною, как хотела. Водила с собой в филармонию на концерты. Читала мне вслух Фейхтвангера и Ромена Роллана. Я страшно удивился, когда ты мне сказала, что это твои любимые писатели. А к госэкзаменам сообщила, что выходит замуж за Аркашку и переезжает с его семьей в Москву. Через два месяца я женился на первой встречной. В Москве у Дамы и Аркашки родилась дочь – Алина. Через какое-то время у меня тоже родилась дочь. И ее назвали Алиной. Потом я стал работать судьей. С женой мы совершенно чужие люди. И вдруг появилась ты. Как чудо, как наваждение. Только юное чудо. Светлое, удивительное. Чем-то невероятно похоже на Даму. И не похоже. Вчера я узнал, что Дама прилетела сюда по каким-то делам. Я понял, что мне надо встретиться с ней обязательно, чтобы убедиться, что я освободился полностью от старых воспоминаний, от зависимости. Тогда я честно смогу сделать то, что хотел сделать. Смогу принять решение о нас с тобой…

Как это бывает, когда неожиданно к горлу подступает тошнота? И это не признак беременности. Я тогда еще собственно и не знала ни о беременности, ни ее признаки. Тошнота и ощущение, что куда-то проваливаешься. Что опора исчезает под ногами. Ноги сделались ватными и даже стул, на котором я сидела, вроде как и не поддерживал больше. Словно что-то внутри сжалось, прокатившись, словно бильярдный шар, и упало в лузу.

– Конечно, встречайтесь, – вымученно-спокойно-жестяным голосом ответила я.

– Солнышко, не сердись на меня. И прости, пожалуйста, меня, что я, старый болван, тебе это все рассказал. Все будет хорошо, вот увидишь! Ты вернешься с турбазы и сразу позвони мне. Договорились?

Я кивнула, помахала дрожащей влажной рукой и, не оглядываясь, вышла на улицу.

Как хорошо было бы сейчас умереть. Исчезнуть, раствориться в воздухе. У-ме-реть…

Боль такая, словно руки-ноги-голова отдельно друг от друга. Где ты сама? Где твое сердце? Зачем ты осталась жить? Или не осталась? Возможно ли лечь на асфальт и царапать его ногтями? Можно ли лечь на скамейку и кричать от боли? Можно ли забраться через решетку входа в бомбоубежище, которое находится на вершине сопки прямо напротив входа в суд и остаться там? И высохнуть, как мумия? Разве можно об этом позоре и ужасе рассказать кому-то? Разве поймет кто-то? Разве себе можно об этом рассказать? Разве я могу спасти сама себя? Разве кто-то найдет средство для спасения меня из этой пропасти отчаяния?

К вечеру до меня – обледенелой изнутри – дозвонилась все-таки Маришка. Услышав мой голос, приехала или прибежала минут через двадцать. Собирала мой чемодан в дорогу, наливала чай. Что-то непрерывно причитала-щебетала:

– Я тебе звонила каждые пять минут, ты не отвечала, я подумала – вдруг ты умерла, а родители на курорте и дома – никого?

«Да, я умерла», – вяло проплыла тусклая мысль.

– Он?

Я кивнула. Говорить не было сил. Оказывается, тело может шевелиться и двигаться отдельно от острого кусочка льда в груди.

Наутро мы уехали на турбазу. С собой Маришка положила мне в чемодан приготовленные заранее вязанье, книгу о Сен-Симоне и картинку-репродукцию под названием «Юность» из журнала «Огонек». На картинке в разноцветных одеждах были изображены три студентки в комнате – то ли общежития, то ли на отдыхе.

Картинку мы повесили в комнате на стенке возле моей кровати, когда приехали к месту отдыха. Красота окрестностей, озеро возле гор, на котором тренировались гребцы, невероятное количество цветов в палисадниках возле домиков в поселке и названия улиц, будто из песен Юрия Антонова – Бархатная, Липовая, Озерная, Луговая, Георгинная и даже Розовая – сделали свое дело. Вечерние танцы, вязание в лодке, в которой нас катал поклонник Агнешки – чемпион СССР по бегу, приехавший на сборы из Ленинграда – и чтение философских рассуждений Сен-Симона, притупили боль. Хотя вязкое ощущение пустоты внутри тела и тошнотворное чувство стыда оставалось. Острая льдинка в груди была запорошена – листьями, лепестками цветов, виноградными лианами, яркими красками листвы на окрестных сопках. Конечно, добавились к этому вороху впечатлений и ухаживания ребят на турбазе, и новые супермодные «юбки-годе», которые мы шили себе сами перед отъездом, и свежий воздух.

С ухаживаниями вообще был «веселый» случай. На танцы на территории турбазы приходили студенты, отдыхавшие в одном корпусе с нами, ребята-инженеры, приехавшие в отпуск, местная молодежь и молодые солдатики из какой-то воинской части. Один из них – явно грузин – очень симпатичный, пригласил меня на медленный танец один раз, потом второй. Во время второго танца под упоительное пение Ободзинского предложил мне пойти погулять, «посмотреть на цветы и озеро», как он выразился. Я ответила, что никуда не хожу без подруг, и вежливо отказалась. Он проводил меня к девчонкам моим и спросил разрешения еще раз пригласить на танец. Маришка быстренько спасла ситуацию, сказав, что мы скоро уходим. Смешным было то, что я поделилась с подругами своим наблюдением: «Девочки, послушайте, что-то странное происходило во время танца. И в первый раз, и во второй, Дато, танцуя со мной, весь трясся. Серьезно-серьезно, танцуем, а у него только что зубы «лезгинку» не выбивают. Словно его к электрическому току подключили. Я во время первого танца все больше в своих мыслях была, не очень обратила внимание, мы только имена назвали друг другу – он оказался Дато, то есть Давид, действительно из Грузии, а во втором, когда немного разговаривать стали, я заметила, что его и вправду трясет. Точно-точно, аж подпрыгивал. Я подумала – может, температура у него – горячий такой и лихорадит его – аж зуб на зуб не попадает».

– Да-да, – живо со смехом откликнулась Агнешка, – секта «трясунов – пятидесятников», мне как раз на экзамене по научному атеизму вопрос о сектанстве попался, помните?

– Да нет, не секта, но странно как-то, – проговорила я.

А Маринка серьезно резюмировала:

– Это от тебя ток какой-то идет, вот его и колотило.

Мы дружно рассмеялись. Наивные домашние барышни. И отправились спать. Любовался ли с кем-то Давид красотой озера и цветочных клумб, я так и не узнала, потому что на следующий вечер во время танцев вокруг нас все время были ребята-спортсмены из сборной Ленинграда по легкой атлетике – студенты Инфизкульта, приехавшие на тренировочные сборы.

Но это все не очень помогало моему внутреннему состоянию измениться. Конечно, самым главным спасательным кругом были подруги. Я все больше молчала, а они пробовали меня отвлечь. Но лед просто спрятался глубоко. И его уже не видно. И он не тает. Вечная мерзлота. А при глубоком вдохе он колется в ребра и мешает дышать. И если вдруг открывается в голове окошко, в котором чуть-чуть виднеется лицо Петрова, то словно все – и мозги и вся внутренняя «начинка» тела – рушится окровавленное вниз, под ноги. Тело пустеет. Взгляд вперивается в бессмысленность. Внутри – звук, похожий на мычание – «у-у-у…». Или будто все зубы заболели разом, ноют невыносимо и хочется их то ли выплюнуть, то ли вытащить через макушку. Хоть бы кто сказал что-нибудь, или – как в детстве – взял на ручки, покачал и прошептал: «Тш-ш-ш, это просто плохой сон, детка. Тебе что-то приснилось? Все, уже не страшно, я рядом».

Но рядом – никого. Даже себя нет рядом. Ухнула вместе с мозгами и телесной начинкой куда-то. Ис-чез-ла. И лучше бы не возвращаться. Как назвать то, что произошло? Как обозначить состояние ума, души? Еще и не знаешь таких определений. Еще не применял подобных слов, бьющих, словно хлыст, оставляющих кровавый след на теле и в сердце. «Предательство, обман, потеря».

Это уже потом, во взрослой жизни, узнаешь, что не надо бояться потерь. Теряются те, кто послан нам для опыта. Остаются те, кто послан Судьбой.

А в юности ничего этого не знаешь, не ведаешь. Просто очень больно. И непонятно. Из глубины появляются слова старой-старой песни, звучащей на затертой пластинке из родительской коллекции: «Мне сегодня так больно, слезы взор мой туманят,/ Эти слезы невольно я роняю в тиши./ Сердце вдруг встрепенулось, так тревожно забилось…»

А в припеве:

«Мой нежный друг, часто слезы роняю, /И с тоской я вспоминаю дни прошедшей любви. /Я жду тебя, как прежде, /Но не будь таким жестоким…» И в конце: «Я пишу тебе снова, / Видишь капли на строчках, / Все вокруг так сурово, / Без тебя, без любви…»

И тут же всплывает в памяти, как мой шутник-папа переиначивал текст на манер, с которым они мальчишками, в довоенном Ленинграде исполняли это душещипательное произведение: «Я пишу тебе снова – видишь сопли на строчках…» Злые насмешники-мальчишки, которым в тринадцать лет еще не ведомы были сильные любовные страдания. А тут – и капли, и сопли, и слезы. Уж, если и прорывается рев, то на всю глубину. Кажется, что у этой боли нет дна. Она бесконечно, по кругу тянется сама, разрушает тебя, вытягивает все силы, и ты остаешься просто кожаной оболочкой, пустой внутри. Тебя целого – нет. И собрать себя не из чего. На какой бок ни повернешься, как ни встанешь, как ни сядешь, все едино: боль, боль, боль. Хочется вытряхнуть это из головы, из тела. Хочется, но… Даже лишний раз потрясти головой опасно – покатится вместе с этой болью прочь. Когда ревешь – уже лицо все опухло, сопли вытираешь в мокрый от слез платок. Не приносит облегчения рев. Только еще больше жалеешь себя и не видишь ничего впереди.

Как же это? Почему так больно? Все шло так удивительно и прекрасно в одну светлую-пресветлую сторону и вот, все развернулось так неожиданно. Во тьму. В пустоту. И ты оцепенела. И окатило тебя всю…

Глава 11
Теория Большого Взрыва

Так бывало в молодости: полощешь белье в ванной. Ритмичные движения в одну сторону, в другую. Рука влево – «и», рука – вправо – «раз, два, три», как у дирижера – «и раз, и два, и три…»

Сильная доля на цифре – взмах, опускание в воду, взмах и снова, и снова – сильная доля – и, словно выныривающая из воды русалка, – предмет полоскания движется вверх, вслед за некой силой – правой рукой. Описывает плавный переворот в воде и возвращается к исходной точке. Опять мощный рывок и снова – вращение, стремление к началу.

Вдруг, повинуясь некоему внутреннему импульсу, рука сбивается с ритма, и ударная доля приходится на возвратное движение, на это самое «и». Русалка почему-то решает не выныривать на поверхность, а стремительно уйти на глубину, погрузиться в воды и вынырнуть совсем в другом месте. Игриво. Эх, русалка, русалка, сбившая с ритма весь оркестр!!!

Что происходит за этой переменчивостью ритма? Что случается за одним-единственным взмахом русалочьего хвоста в противоположную сторону? Что-что? А вот что: то ли возмущенный, то ли удивленный, то ли влюбленный, Нептун устремляется за ней, и все водное пространство вослед выносится на берег, то есть на пол ванной комнаты. Вода окатывает с головы до ног. Как вся эта масса, повинуясь единому рывку, выплескивается столь мощно? Какой-то про это закон есть в физике. Точно, есть! Только я не помню какой и как называется. И чьего он имени – не помню тоже.

А вся вода – совершенно по Закону – на полу.

Потоп. Залили всех. Ванна пуста. Вся вода ушла… Все чувства выплеснулись с этим всплеском-«цунами». Мир закончился. Осталось только время между. А будет дальше жизнь? Наступят Новые Времена? Родится ли что-то из Пустоты? Как в Теории Большого Взрыва?

Вначале была Пустота, потом произошел Взрыв, и все начало зарождаться.

Если опираться на мнение ученых и провести аналогию с моей ситуацией – то все наоборот: сначала все зародилось, потом о-о-очень Большой Взрыв, а уж потом – Пустота… Пу-сто-та…

И все-таки, через две недели отдых на турбазе завершился.

Тело отдыхом впечатлилось, загорело, связало для себя чудесную розово-сиреневую кофточку, прочитало – вместе с умом – от корки до корки книгу о великом философе-утописте. Можно сказать, что эти двое – тело и ум вели себя более-менее прилично.

А вот Душа…

Душа то рыдала и как раскаленная вулканическая лава извергалась слезами, то леденела и замирала в Безмолвии, то пустела.

Но как же ей хотелось, побежав к телефону-автомату в холле турбазы, вставив в прорезь пятнадцать копеек, набрать заветный номер – двадцать два – пятьдесят – девяносто девять и услышать удивительно теплый, бархатный голос, ставший почти родным, говорящий:

– Алюша, солнышко, привет! Ну где же ты? Я тебя так жду!

И волнующе-счастливый смех его.

Словно ничего страшного не произошло и тебе снова предоставлено место в жизни. Ты снова признана, любима, и твое место в сердце его никем не занято. А в голове при этом постоянно звучит прекрасная щемящая музыка из любимого мексиканского фильма «Есения». Такая пронзительная, такая завораживающая и столь же печальная.

Хочется, хочется, чтобы монетка провалилась в прорезь автомата, и через два-три гудка этот голос ответил и интонации снова были счастливыми. Что же за состояние такое?

Поезд привез нас домой.

Родители по-прежнему отдыхали на курорте в Юрмале. Я, как девочка Женя из любимой в детстве книги «Тимур и его команда», повязала волосы косынкой, подоткнула подол ситцевого платья и, вооружившись тряпкой, шваброй, ведром с водой и старыми газетами, чтобы протереть оконные стекла до блеска, полезла мыть наши высокие окна. По радио передавали какие-то бодрые песни, работа спорилась. Удивительно, но я довольно быстро управилась с четырьмя большими окнами, выколотила на балконе ковер, лежавший на полу в зале, постирала шторы и тюль, помыла полы, ковер вернула на законное место в зале.

Результаты проделанной работы меня порадовали. Умывшись, я приготовила себе чай, хотя долго сидеть за столом у меня не получилось. На часах было пять – то есть до окончания рабочего дня всего час. Значит, через час Петров закончит свою работу. Ну что там у него? Встретил, решил, понял? Но предчувствия были мрачные.

Как между собой договаривались мой ум, тело и душа, я не знала, но чувствовала, что ноги готовы бежать на улицу, душа то боится, то рвется вслед за ногами. А ум – ум позорно трусит. Мысли толпятся, наскакивают друг на друга, ссорятся: «Беги, звони, он же сказал тебе – «обязательно позвони, когда вернешься».

– Да, сказал, – внутренний голос вступал в диалог, – но ничего хорошего после такого заявления не будет. Ты вспомни, каким он тоном говорил тебе все это? Ты уже была вычеркнута из истории, ты уже была на втором… или на каком-то еще более дальнем месте.

– Все равно надо идти! Давай, собирайся! – это воля, дух явно подгоняли меня.

Я собралась. Правда, в этих сборах уже не было счастливой легкости и беззаботности. Коса заплетена, юбка, цветастая, но кофточку-«лапшу» я надела черную. Глянула в зеркало и подумала: «Ну вот, уже и в трауре». Вышла из дома – погода прекрасная, но это не радовало. Страх разлился по телу, и даже внизу живота все сжалось. Руки холодные и дрожащие. Я не стала звонить по домашнему телефону.

Надо было выйти из дома, дойти до центральной улицы и уже перед подъемом в сопку к зданию суда остановиться у телефонной будки, чтобы отрезать себе путь к отступлению. Или – может быть – какая-то часть меня специально вывела тело из дома, чтобы после неизвестно какого телефонного разговора я не осталась рыдать в квартире в одиночестве, а двигалась по улице хотя бы. Неизвестно…

Подталкивая сама себя коленкой, я продвигалась к заветному телефону-автомату. Вот что называется – «идти, как на заклание». Идешь, словно в жертву себя приносишь. И даешь себя «заклать». Заколоть то есть. По спине побежала струйка пота. «Странно – руки холодные, а телу жарко, аж вспотела». И не уйти, и не отвернуться. Точно «яко овца на заклание». Блеет, а бредет вместе со всем стадом за козлом, который на бойню ведет. Да еще и копытцами эта дурная овца постукивает по асфальту. Каблучками, то есть.

Вот и телефон. Будка пуста. Аппарат работает. И трубка, и шнур – все на месте. Рука дрожит, и две копейки никак не вставляются в прорезь автомата. «Вот появился бы духовой оркестр на улице и заиграл марш какой-нибудь бодрый. Гренадерского полка, например. Ага, Гренадерского. Держи карман шире. В лучшем случае – «Прощание славянки» или, что более вероятно, «На сопках Маньчжурии» – «Тихо вокруг, это герои спят…». Про погибших героев. Потому что после этого телефонного разговора мне только и останется слушать про «погибших героев». Я набрала номер. Диск был старый и вращался с трудом, да и рука моя дрожала. Раздался щелчок, потом несколько гудков. Никто не отвечал.

«Все, сейчас положу трубку, не могу больше. Страшно!» Живот просто свело, а под ложечкой образовался какой-то провал. Вдруг трубка ожила, и я услышала сердитый, как мне показалось, голос:

– Петров слушает!

Я проблеяла в трубку:

– Добрый вечер, Александр Борисович, я вернулась с турбазы сегодня утром, вот звоню вам…

– Ты знаешь, – сухо и строго, словно школьный учитель нерадивой ученице на уроке, произнес А. Б. – Извини, я сейчас занят и не могу с тобой разговаривать. Перезвони в другой раз.

– Хорошо, до свидания, – это из моего рта вылетели такие звуки.

Странно, что рот был способен еще что-то произносить. Как ужасно оказаться в таком положении незаслуженно обиженного и отвергнутого человека. Боже мой, как ужасно! Под звуки «похоронного марша» внутри меня я вышла на улицу и поплелась, дура, в сторону суда. Поднималась по крутой сопке словно тележка подъемника по канату в горах, движущаяся автоматически, потому что ее какой-то механизм тянет. Невидимый канат тянул меня вверх. Зачем? Чтобы еще больнее было? Или попробовать что-то изменить? Жизненного опыта для подобной ситуации – ноль, никаких представлений о правилах «техники безопасности», которой меня так усиленно обучал папа, не было. А кто и кому раздал в этой ситуации пресловутые «неоплаченные векселя»? Ответа нет. Опыта нет. Правил – нет. Знаний – нет.

А какой-то дурацкий предательский канат тянет меня-тележку вверх. И глупая надежда живет в какой-то единственной клеточке моей. И внутренний всхлип-вскрик вопрошает: «Как же так, за что, почему, что я ему сделала, зачем он так со мной? Мама!!!»

А вот уже и макушка сопки. Вот уже и вход в бомбоубежище, где я две недели назад намеревалась превратиться в мумию, вот уже напротив – открытая дверь в здание суда. Освещенный коридор. Освещенные три окна на первом этаже в петровском кабинете. Наискось мне видно, что окна зашторены. Я даже вижу – по тени на полу в коридоре, что дверь его кабинета распахнута. Это необычно. Так почти никогда не бывало. Только когда он меня встречал, дверь находилась в таком положении. Уже несколько секунд я стояла и смотрела, оцепенев, сквозь закрытую вторую половинку застекленной двери суда. И в следующее мгновение увидела сияющего Петрова, почти выбежавшего из своего кабинета. В руке он держал чайник. Лицо как у мальчишки – раскраснелся и что-то кому-то громко проговорил из коридора, продолжая, видимо, начатую фразу:

– Сейчас мы мигом все организуем, подожди.

Видно было, что неизвестный, с которым он общался, явно имел над ним безграничную власть. Что-то такое было в выражении лица, и в голосе, и в чуть склоненной к плечу голове, чего за ним раньше не наблюдалось, ибо был он всегда горделив, спину держал прямо, и в силу высокого роста смотрел чуть сверху вниз, что естественно. А тут я увидела совершенно другого человека. Словно он получил милость чью-то. И был рад несказанно этой милости. Все наблюдение и автоматический анализ продолжались несколько секунд, но я получила за этот миг столько информации, словно дар ясновидения проснулся.

Петров не заметил меня за входной дверью, слишком стремительно двигался. Я не могла отойти от двери и, хотя было очень страшно, продолжала, приклеившись, стоять у входа. Затем, словно лазутчик, сделала несколько шагов вправо и медленно-медленно на дрожащих ногах пошла вдоль окон кабинета А. Б. Шторы прикрывали окна не полностью, и я, прекрасно знавшая расположение всех предметов в кабинете, смогла увидеть и стол, накрытый к чаю, с двумя чашками, и стопку уголовных дел на краю судейского стола, и телефон, стоявший на приставном столике, и даже подлокотник кресла возле этого столика. И небольшую изящную дамскую сумочку, лежавшую у телефона. И чью-то правую руку, находившуюся на подлокотнике кресла. И правое плечо, и крашеные светлые волосы, лежащие на этом плече. И дым от сигареты, которую, вероятно, держала левая рука, закрытая от меня шторой вместе с головой и туловищем. Это было неслыханно! Никогда в помещении суда, а тем более – в кабинете Петрова, никто не курил. Я знала, насколько неодобрительно относился он к курящим женщинам. А тут, пожалуйста, курит. Да кто?! Эта самая Дама! У меня не было ни секунды сомнений, что это именно она. Окна были закрыты, несмотря на теплый августовский вечер, однако форточка как раз над головой гостьи распахнута, и я услышала странный, даже глуповатый возглас Петрова:

– А вот и мы!

«С кем это он вошел?» – ошалев, подумала я. Но продолжение фразы все разъяснило:

– А вот и мы, – повторил он, – сейчас мы с чайником вскипятим воду и будем тебя чаем поить.

Тон его голоса был заискивающе-радостным. Словно он на приеме у царицы, в ожидании милостей царских, и раболепно, да, именно так я подумала, не с почтением, а раболепно, склоняется в ожидании повелений. И тут дикий страх, что Петров увидит меня, подглядывающую сквозь оконные шторы, отбросил в сторону. Сделав огромный шаг, я оказалась у спасительного простенка, рядом с зарешеченным окном помещения, где хранился архив суда.

Одной – дикой части меня нестерпимо хотелось припасть к этой узкой полоске окна его кабинета, чтобы увидеть то, что еще глубже, словно клинок, пронзит меня. Другой, спасительной части моего существа, было очень важно утащить меня оттуда, увезти-унести-уползти, одним словом, как угодно, но защитить меня от невыносимого и опасного пребывания на этом острове, почти гибнущем в стихийном бедствии. Вместе с этим моим «внутренним спасителем» я зашла за угол дома. Рядом стояло несколько скамеек, но я побоялась присесть, хоть ноги не держали вовсе. Почему так говорят и пишут – «перед моим затуманенным взором»? Но действительно, дрожащая пелена перед глазами или в глазах, мешала ясно видеть очертания предметов. Однако заботливый внутренний спасатель развернул мое лицо так, чтобы я смогла разглядеть и вспомнить – рядом живет моя Катюшка. Я чувствовала – до своего дома не доберусь сейчас, да и страшно остаться дома одной в таком состоянии. Нужна – хоть на время – поддержка и чье-то участие. Идти к телефону-автомату, чтобы позвонить Маринке, и ехать к ней не было сил. И рассказывать сил тоже не было. А беззаботная и веселая Катюшка сейчас кстати. Попрошу их с Вадиком проводить меня домой потом, и я поплелась к Катиному подъезду. В голове шумело-звенело, руки и ноги функционировали несогласованно. Я продвигалась боком, словно каракатица. Наконец, долгий путь в тридцать метров был преодолен, и я смогла подняться на второй этаж. Дверь открылась почти одновременно с раздавшимся звонком. На пороге стоял Вадим, в одной руке он держал тарелку, которую, видимо, только что вытирал висевшим на плече кухонным полотенцем.

– А вот и наша любимая свидетельница! – прокричал он, чтобы услышали в глубине квартиры, – мы как раз ужинаем, теща голубцов приготовила целую кастрюлю, а я пирог испек с вишней – по-моему, ты такой любишь, – все это он произнес на одном дыхании и в этот момент в прихожую выбежала улыбающаяся Катерина.

– Аленка, как здорово, что ты пришла! Ты что, в суде была? Работала опять? – затараторила она и потащила меня внутрь квартиры.

– Руки вымою, – пробормотала я.

– Пойдем-пойдем. – Энергичная Катя повела меня в ванную и закрыла за собой дверь.

Я открыла кран и начала мыть руки, а она, стоя за спиной, вдруг перестала болтать, увидев в зеркале мое отражение. Придвинув свое лицо к моему так, что теперь в зеркале отражались обе наши физиономии, она неожиданно посерьезнела и, приобняв меня за плечи, переспросила:

– Ты сейчас из суда идешь?

Я кивнула.

– У тебя что-то стряслось?

Я не могла кивать, потому что голова кружилась, и лишь невразумительно промычала в ответ.

– В суде стряслось? – настойчиво повторила она вопрос, и интонация у нее была как у старой мудрой бабушки – заботливо-участливо-понимающая.

– Угу, – промычала я, опасаясь разреветься в голос.

– Так я и думала! Спрашивала же тебя месяц назад – «не идиот ли?», а ты – «нет-нет, не идиот!». А видно, что идиот и скотина! Негодяй, тварь, подонок, свинья, мерзавец, негодяй! – уже повторяясь, разбушевалась подруга и даже вызвала у меня подобие улыбки, как ни странно. Хотя слезами я была наполнена по самый рот.

– Тише, Катя, не кипятись, а то я немного качаюсь, могу завалиться тут у вас прямо в ванной. – Я постаралась выдавить из себя подобие улыбки, но вышло что-то среднее между зубной болью и оскалом больного зверя.

– Так, все, хватит, идем за стол! Поужинаем, чая попьем, если захочешь – расскажешь, а потом мы с Вадиком тебя проводим. А хочешь – оставайся у нас, родители уехали на дачу.

Мы зашли в кухню, стол был накрыт. «Странно, не воспринимаю запахи», – увидев на столе свежеиспеченный вишневый пирог, подумала я. Должен быть аромат, но я его не слышу. «Да, не зря я терпела столько страданий от Катьки в пионерлагере все детство, вот как заботится теперь», – вдруг подумалось. И я улыбнулась, неожиданно для себя.

– Ты чему улыбаешься? – поинтересовался внимательный Вадим.

– Да вот вспомнила, сколько лет я кормила твою жену в пионерлагере, отдавая ей практически всю свою еду. Видишь, какую справненькую ты получил? Щечки кругленькие, глазки блестят!

– А тебе тоже можно не жаловаться, – это уже подруга моя парировала, – ела ты, конечно, мало, я и вправду лопала за двоих, зато какие у тебя ямочки на щеках – прелесть. А так были бы как у меня просто круглые щеки, – засмеялась Катерина, довольная тем, что немного отвлекла меня.

Поковыряв вилкой я, давясь, съела начинку от голубца, а капустный лист с моей тарелки по привычке и с удовольствием, Катя, даже не спрашивая, переложила на свою.

Я улыбнулась, Катюшка засмеялась, а Вадим довольно поглядывал на нас. Чай был вкусным, пирог замечательным, я кусочек попробовала через силу. Но запахов по-прежнему не ощущала. Когда Вадим вышел из кухни, я поделилась с подругой – доктор будущий все-таки.

– Это может быть от сильного переживания, эмоционального потрясения, нервного срыва. (Слово «стресс» тогда еще не употреблялось). Давай я тебе валерьяночки накапаю?

Я кивнула, соглашаясь. За окном стемнело, и я засобиралась домой. Зашла в ванную поправить косу и взглянуть на себя в зеркало.

«Вы сегодня выглядите как картинка, Елена Марковна!» – проговорила я своему отражению. И вспомнила, как на первом курсе на занятиях по английскому языку переводили – по предложению нашего прекрасного преподавателя Александра Корнеевича Шувалова – чудесную книгу, которую я не читала до этого на русском. Книга американской писательницы Harper Lee «To kill a morking – bird» («Убить пересмешника»).

Это было весьма увлекательно, и мы нередко потешались над «тонкостями» нашего литературного перевода. Так вот, там была одна фраза, удачно переведенная мною в заданном куске текста и заслужившая пятерку. Отец двух ребятишек – главных героев – юрист по имени Аттикус, проходя с детьми мимо одной старой и странной дамы, всегда «учтиво снимал шляпу, кланялся ей и говорил: «Добрый вечер, миссис Дюбоз! Вы сегодня выглядите прямо как картинка». Он никогда не говорил, какая картинка».

Да, сегодня это было про меня. Потому что у этой картинки были черные круги под глазами, а глаза эти самые – в них было что-то такое, что говорило об ушедшей беззаботной юности. Двадцать лет – серьезный возраст, ничего не скажешь! Заглянувшая в ванную Катерина вручила мне пузырек с валерьянкой и какие-то таблетки, написала на упаковке, как их принимать, и мы втроем вышли на улицу. Во дворе дома я предложила:

– А давайте спустимся от вас по большой лестнице на центральную улицу? Что-то не хочется через эту сопку идти!

Катя поняла меня, а Вадим сообщил: