Текст книги "Гуру и зомби"

Блондинка в «букашке»… Дорожная трагедия что-то не выходит из головы.

– Ну-с, куда вам? – с лукаво-ласковой улыбкой (ширма для посторонних, то есть для всех) оборачивается он к своим пассажирам.

Завтра надо будет позвонить Леле, если сама не объявится. А пока… пока будем наслаждаться…

4

Леля… О ней думал и муж. В то же самое время.

Мысли Василия были заняты ею. Охапка белых пионов в руках – для нее. Цветы пришлось держать на отлете – с кончиков стеблей капало, сколько ни тряси.

Букет Василий купил на коротком пути от гаража к дому: в неожиданном месте, рядом с беспризорной клумбой заметил аккуратно причесанную седовласую даму. Напряженно переминается с ноги на ногу возле цинкового ведра с шапкой из белых, свежепроклюнувшихся бутонов.

Прах к праху, цветы к цветам…

Явно не ворованное продает.

Застенчивость молодит.

Разрозненные клочки мыслей, наблюдений наслаивались один на другой, покрывая незнамо откуда появившееся неспокойствие.

Бывшая учительница или врачиха борется с пенсионерской нищетой.

В начале девяностых похожая на нее химичка, доктор наук, нанялась уборщицей к нему в офис. Никогда не опаздывает, работает в желтых резиновых перчатках и так чисто моет полы, что по утрам, особенно в дождь и слякоть, так и тянет снять следящие ботинки и в носках пробежать по коридору в свой кабинет.

И эта продает без обмана. Ни одного пиона-пенсионера, который по дороге из ведра в вазу терял бы свое оперение.

Купил всю тугую свежесть и получил вдобавок такую благодарную и незаискивающую улыбку…

Есть русская интеллигенция, есть…

Тротуар возле дома забит припаркованными машинами.

Нет синей Лелиной «букашки»…

Но это же ничего не значит. Ей тут просто не нашлось места. Наверное, поставила авто с другой стороны. Хочет постоянно видеть из окна мужнин подарок. Надо поторопиться с гаражным пристанищем…

Подъездная дверь открыта и приперта толстым томом. Голубой коленкор, стертое золото букв…

Василий наклоняется – потянуло разглядеть автора. На глаза налезают волосы. Светлые, но не прозрачные же.

Руки заняты портфелем и цветами. Тряхнул головой и, прежде чем прядь снова застила взор, успел прочитать: Алексей Константинович Толстой.

Чтобы купить по талону «Князя Серебряного», Вася, тогда восьмиклассник, сдавал двадцать килограммов макулатуры, а теперь самого князя Толстого в мусор отправляют… И дом ведь у них не простонародный, а кооперативный: в восемьдесят пятом в него въезжали не самые темные москвичи.

Пешком прошагал в свой «бельэтаж» – так они с Лелей прозвали вытянутый по жребию второй этаж. Элегантное слово помогало не комплексовать, а радоваться близости к земле, к палисаднику под окном, к прохожим, похожим на людей, а не на тараканов. С более престижной верхотуры все кажется черно-белым, и человеческие пропорции неразличимы.

Василий коленом толкает незапертую створку двери в общий холл. Оказавшись перед родной малиново-кожаной дверью, ленится лезть за ключами. Все пальцы заняты, выставился только мизинец. Вдавливает его в кнопку звонка. Молчание. Нажимает снова и вздрагивает, услышав, как к пронзительной трели присоединяется щебет домашнего телефона из недр их просторной квартиры.

Ни на одну мелодию никто не отзывается.

Где Лелька?

Куда подевалась?

Раз не предупредила, когда завтракали, и за весь день даже эсэмэски не скинула, то наверняка бросила на коврик записку. Нужно только поскорее достать ключи и открыть дверь, чтобы дикие мысли не успели червоточиной проесть сознание.

Черт, куда же связка задевалась!

Посеял?

Стоп, стоп!

Почему так паникую?

Так… Портфель на пол. Пионы к ногам. Выпрямился. Руки по швам, глаза прикрыты… Глубоко вдохнул и задержал выдох.

Несколько секунд ни о чем не думает – хватило, чтобы успокоиться. Прогнал ревнивое видение, в котором его Леля голышом прижимается к одетому, застегнутому на все пуговицы Нестору.

Ни разу не задал ей прямого вопроса…

Прошлой весной Леля в очередной раз обиделась на своего гуру. Страдала оттого, что Нестор давно не звонил. Дней десять молчал ее мобильник, купленный на следующий месяц после их знакомства. Бытовой аппарат словно превратился в капельницу, по которой каждую минуту в Лелину кровь поступал яд тишины.

Из гордости первой не звонила и так извела своим молчаливым страданием, что Василий предложил себя как бы в бодигарды – сопроводил жену на публичное камлание. Запер свои эмоции на замок и еще повесил табличку с заклинанием: ей будет хорошо, значит, и мне тоже.

Слушал Нестора, не слишком вникая, наблюдал. Сперва только за гуру, не за Лелей.

Ну, начитанный он человек…

Умный…

Не один же он такой…

Внимали солисту в основном женщины. Девяносто процентов зала мест на триста – разновозрастные, но не старые еще бабы. Парами, тройками и поодиночке пришли они на эзотерическую акцию. Пришли, чтобы заслониться от жесткой непредсказуемости жизни. Набор в группу начинающих.

С какого-то момента речь Нестора начала ввинчиваться в сознание.

– …Многое в мироздании можно ухватить точечно. Многое, но не все. Жизнь как таковую – нельзя ухватить, никак не получится. Скажем, вы видите жизнь в точке «А», и, пока фиксируете ее в этой точке, она уже добралась до следующей точки «В». Если она жива. – Нестор неспешно пошел в глубь рядов, продолжая говорить. Манера эстрадных певцов. Но они собирают букеты, а он – только любовную энергию. – А жива она, vita nostra, по определению. Всегда. Вдумаемся в простые слова: «Человек хочет жить». Что они, собственно, означают? Не просто существование белковых тел, не элементарные функции дыхания, кровообращения… Хотеть жить – это желание занять множество новых точек пространства и времени. Восполнять, дополнять себя тем, чем мы сами не обладаем. Допустим, я люблю Лолу…

Сказано было нейтрально. Произнесено с той же интонацией, с какой чуть раньше говорилось: «Допустим, я встал с этого стула». Но лектор помедлил возле Лелиного кресла. Задержался на долю секунды, незаметную для других. И очень явную для нее. Она заалела и как будто вознеслась.

Василий почти физически ощутил, что ее нет рядом. Он испуганно развернулся и схватил Лелину руку.

Она никак не отреагировала.

Она не заметила.

Она была не с ним.

А Нестор уже отсоединился от Лели. Вернулся в первый ряд и, глядя на немолодую мымристую тетку-щепку, ревновать к которой никому не придет в голову, продолжил:

– Люблю существо, наделенное некими качествами и в силу этих качеств пробудившее во мне любовное стремление. Так? Вроде бы так. А на самом деле мое стремление продуцируется расширительной силой жизни. Расширительная сила жизни! Вот оно, то самое заветное пространство, где уместно начать мыслить. Спрашиваю себя: ты любишь Лолу потому, что у нее голубые глаза, или ты любишь ее потому, что ты расширяешься во вселенной? От ответа зависит многое. Линия жизни сдвинется – пусть на градус, на минуту, на секунду, но бесповоротно. Так-то. – Нестор подпитал зал своим взглядом. Каждому, кажется, в глаза посмотрел, даже и Василию. Помолчал и продолжил: – Уловим существенное различие. Лола любима мной потому, что у нее голубые глаза, и потому, что она верх совершенства – это пред-став-ле-ние. Реальность же – причем та, которая скажет решающее слово в моей судьбе и начертает контур наших дальнейших взаимоотношений, – это нечто другое.

Ну, это уже просто хамство, успокоился Василий.

Лелины серо-зеленые глаза может назвать голубыми только дальтоник. Или тот, кому все равно.

Для этого пророка Леля – не верх совершенства. А для меня – верх! И она это ценит. Не может не ценить. Отряхнет морок и опомнится. Леля – умная.

А, не буду больше слушать этого краснобая!

Оглядывая ряды, Василий кололся о потаенное женское отчаяние – одинокое, беспросветное. Бедняжки… Одеты-причесаны не абы как – старательно. Нет-нет и сверкнет бриллиантик в ухе, высвобожденном от волос, или на шее, удлиненной глубоко расстегнутой кофтой. Брови выщипаны как надо, ресницы удлинены специальной тушью… Как невидимым покрывалом, соседки окутаны запахом неприторных духов. Смешиваясь с едва слышным ароматом чистых, непотных тел, он не отталкивает, а притягивает. Столько вкуса и труда. Напрасного… Никак же не замакияжишь ищущий взгляд.

Слева через проход торчит высокая брюнетка. Челка, аккуратная короткая стрижка… Слишком аккуратная… Парик, что ли? Напялила дымчатые очки, так сжатые губы выдают ее неспокойствие, нервозность. Длинные тонкие пальцы по подлокотнику постукивают – суетятся. Не тянется к лектору. Чужачка…

Василий не углядел ни одного лица, подрумяненного публичной известностью. Вначале несколько пар глаз готовы были ухватиться и за него (тоже мне, нашли соломинку…), но уже через четверть часа силовые линии почти осязаемо стали перестраиваться, соединяя слушательниц чувством сопричастности…

Нестор заканчивает, и дамы торопятся на сцену, обступают своего героя. Лишь брюнетка осталась на месте, а когда проход освободился, резко поднимается и энергично топает к выходу. Одна. Спина прямая, шаг от бедра, задница на выразительном отлете. Скорее гневается, чем обижается. Был бы Василий один…

Но…

Леля хватает его за рукав – мол, надо попрощаться с гуру.

Подходят к Нестору с тыла. Он окружен дамами с еще не врученными цветами. Ценой букета удостаиваются аудиенции?

Гуру оборачивается. Встретившись глазами с Василием, кивает ему – познакомился-поздоровался, и через плечо, негромко: «Подождите, вместе пойдем». Контролирует ситуацию…

Окормив метафизической харизмой всех и каждого, растворив толпящихся в своей вкрадчивой ауре, маг разворачивается. Несуетливо огибает сухопарую тетку, которая забрала с кафедры единственный разрешенный диктофон, – не споткнулся о ее ждущий, ревнивый взгляд – и передает Леле все целлофановые кульки с навороченными букетами. Одаривая? Скорее – освобождая руки.

Соглашается не вызывать свою машину. Открывает переднюю дверцу «бумера», на котором ездит Василий, садится справа от шофера. Правой рукой по-хозяйски, а не по-гостевому подкручивает винт, чтобы отодвинуть сиденье назад, и вытягивает длинные ноги. Лелю там, на галерке чуть не прищемил.

Соглашается выпить в ресторанчике неподалеку от своего дома, соглашается со всем, что изредка говорит пьющий только воду Василий, и не поощряет румяную разболтавшуюся Лелю… Вроде как мужская солидарность.

Расставаясь, Нестор предлагает в неопределенном будущем повторить такую встречу – он, мол, приглашает. Так что ревность Василия ничем не подпитывается.

Но в вареве их семейной жизни завелась плесень тревоги… Василий несколько раз снимал отравляющую пленку – вызывая жену на откровенный разговор, доказывал на ее же языке, что она нарушает заповедь. Нет, не седьмую, а вторую.

Не делай себе кумира…

По ее глазам видел: понимает. Даже соглашается.

Но, черт возьми, как это у них, у женщин, трезвые мысли капсулируются в голове и нисколько не влияют на эмоции.

Нисколько…

Все это было. Уже прошло. А сейчас, перед запертой дверью в собственное жилище, на него находит ступор. Связку все же нашаривает в портфеле, так теперь замок никак не поддается.

Василий нервно тыкает в скважину ключ. Не сразу соображает, что не тот. Выбирая нужный, топчется, наступает на букет, и только хруст раздавленных стеблей приводит его в чувство.

Как в омут, ныряет он в темень квартиры.

На половичке не белеет спасительный островок – записки нет…

И телефон уже замолк, не оставив никаких улик: уходя, Леля забыла включить автоответчик.

Потянувшись к выключателю над зеркалом, Василий нечаянно толкает коленом этажерку. Глухой стук. На пол упала деревянная расческа. Наклоняется – поднять, и видит длинный светлый волос, вырванный неострыми зубьями.

Лелин волос…

5

В это же самое время молодой старлей в дежурке районного ОВД считает минуты, оставшиеся до отпуска. У него уже начал вырабатываться желудочный сок: общежитие в десяти минутах езды на отремонтированной «девятке», а там…

Да он прямо видит, как закипает вода для пельмешек. Не покупных – его благоверная сама их налепила.

Там – запотелая бутылка: «Путинку» он еще утром предусмотрительно поставил в холодильник.

Там – последняя банка рыжиков…

Завтра спозаранку погрузимся и – в родненькое Бекасово. Если пофартит с погодой, то закатаем батарею свежих засолок. А нет – у матери по сусекам поскребем.

В девятнадцать ноль две, когда поступает вызов, старлей формально уже в отпуске. Формально… Не может он уйти, не сдав дежурство. Обещали квартиру дать. К рождению сына. Ну, или в конце года, пусть и только что начавшегося… Нельзя ему нарушать!

Черт, сменщик, московский разгильдяй, как всегда, опаздывает. Ему что, он тут ненадолго – пристроили родичи, чтобы не болтался перед поступлением в академию. Мобильник новичка, естественно, отключен. Записку бы оставить…

Старлей вырывает листок из блокнота и сосредоточивается. Первые слова катятся как по маслу: «Авария на пересечении Беломорской и Ленинградского шоссе…» А что дальше?

Он слизывает капельку пота, выступившую над верхней губой, и представляет, как напарник обсмеивает каждую фразу. Любую… В телевизор ему надо, раз такой остроумный!

И, скомкав листок, страж порядка сует его себе в карман, отмечается у дежурного и убывает на происшествие. Остывшие пельмени можно поджарить, тоже вкусно.

А меньше чем через час он уже выбирает слова, чтобы не напугать беременную жену. Со вкусом поедает поджаристые пельмешки, описывая погибшую блондинку.

Дамочка, наверное, недавно села за руль. Иначе бы не выехала без документов и не вляпалась в «Газель». Простой случай… Спешат они все куда-то! Без сумки, без мобильника эта фря выскочила из дома. По машине как-нибудь опознают. Не его забота…

Старуха местная, правда, что-то прошамкала насчет мотоциклиста в коже и в шлеме, который подрезал «букашку». Держит карга за рукав и бормочет: «Не человек, а дьявол!» Но он кино смотрит – научен, как с такими управляться. Раскрыл блокнот и строго так: «Ваша фамилия? Адрес?» Свидетельница прыткая оказалась: дулю ему под нос и шмыг в толпу.

Сама как черт.

Да мало ли что костлявая придумает…

6

Уже на следующий день Вера пожалела, что прилетела в Москву.

Чем муторнее было у нее на душе, тем сильнее раздвигала она губы. Следила, чтобы копящаяся злость не выплеснулась наружу и не смахнула так нужную ей сейчас американскую улыбку. Пришлось изображать радость. Как иначе просигнализировать тем, кто пришел на вернисаж, что у нее все в полном порядке.

Порядок…

Галерейщица хренова!

С каталогом прошляпила, об оплате дороги даже не заикнулась, а нольдебургский грант весь заглотила – не подавилась.

Ни одного сотрудника не обеспечила…

Рамок для картин не хватило. Геру сгоняла в магазин – до Цветного бульвара двадцать минут, на метро с пересадкой – полчаса. В одну сторону.

Когда он к ночи припер деревяшки нужного размера, Вера сама степлером натягивала холсты на подрамники. Потом дрель, пыль – в бетонную стену пришлось прибивать гвоздями фанерные подошвы, на которых наследили ее авангардные цайтструктуры…

Развеска в незнакомом помещении – это же так трудно.

Обычно Вера недели за две осматривала зал – и в Париж специально Густав возил ее, и в Варшаву, и в Цюрих. Надо же почувствовать пространство, освоить его, прежде чем вживлять в него свои детища.

Черт, столько сил разбазарила здесь на физическую работу!

Поужинали тут же, в подвальном кафе. Цены… О них лучше не думать. Переведешь рубли на евро, и самым элементарным салатом подавишься.

На сон времени не выкроилось, хорошо хоть, успела принять душ, пусть и холодный: плановое отключение горячей воды. Пришлось вспомнить здешние порядки. Все тут осталось по-советски. Поселили их в том же доме, в мансарде.

Шесть часов вечера, а народу – никого… Не считать же однокурсницу сына, страшненькую Софу с восторженной мамашей-танцоркой. В углу жмется отец Геры с ужас как постаревшей женой.

И я?! И я старая?

Вера взбежала под крышу, чтобы принести им всем подарки…

Подарки… Именно сейчас потребовалось взглянуть на себя в зеркало и убедиться: она-то не меняется.

Что хотела, то и увидела. Как будто разглядывала свое фото двадцатилетней давности. Желание первенствовать чуть подретушировало реальность, но не кардинально же. Неглубокие морщинки на лбу имеют две степени защиты: челку и беретку, надвинутую на правую бровь. Помада цвета спелой брусники отвлекает внимание от едва заметных носогубных складок, которые у Алексеевой жены – кстати, ровесницы – смотрятся как щипцы, схватившие лицо.

Вера успокаивается. Спускается в зал. Сходит с небес на землю.

Увы, ее равновесие тут же шуганули. У галерейщицы через два часа самолет – в Ниццу летит, там без нее никак. «Да не волнуйся, Веруш, мы сейчас торжественную часть проведем, а народ будет. Богема, она всегда, блин, опаздывает».

Но первыми явились юркие такие бабки и дедки. Не без внешнего эстетизма. Одна в выцветшей соломенной шляпе с пластмассовыми вишенками, другая в сношенных замшевых туфлях цвета электрик, предполагающего наличие в гардеробе обуви всех оттенков, что вряд ли… Подпоясанная таким же ремешком. Еще прямо-таки лубочный дед с окладистой седой бородой в льняной косоворотке навыпуск…

Вадим воскрес? Вырядился для смеху? – промелькнуло у Веры, но она быстро прогнала отвлекающее воспоминание.

Незнакомые старики честно прошлись вдоль стен, бросая непонимающие, но хотя бы не осуждающие взгляды на полотна. Отработали и равномерно распределились по периметру большого стола с обычным вернисажевским угощением: чипсы, крекеры, недорогие орешки и несколько пакетов с соками и холодным белым вином. Что смогли – схрумкали-сшамкали. Под недолгие приветственные речи кое-что ловко запихнули кто в ридикюль, потертый до потери цвета, кто в холщовую сумку, а кто и пластиковый пакет достал из кармана. Видела Вера такое и в Гренобле, и в Ганновере. Старость везде одинаково сообразительна…

Вскоре народу и правда прибавляется, но каждый все еще на виду.

В дальнем зале возле самой многолюдной картины, сложенной из сотни квадратов с международными лицами Вериных знакомых и Геркиной насупленной рожицей, маячит тонкая высокая фигурка. Свободный пшеничный пиджак, васильковый шейный платок с ярко-красной искрой и зеленая бейсболка, надвинутая на глаза. С пониманием смотрит: Вера чувствует нити, которые тянутся от ее полотна к незнакомцу. Или незнакомке? Пластика позы – женская, одежда… пожалуй, мужская. А сочетание красного с зеленым и бежевым – смелое, эстетское… Наш брат художник?

– Вам нравится? – на правах хозяйки спрашивает Вера.

Неопознанная фигура, не поворачивая лица, сиплым голосом шепчет «да» и юрк в сторону. Странно…

– Ты бы хоть по мылу нас известила! – подлетает Сашка. Приятель из прошлой жизни. – Мы же совершенно случайно узнали, что ты приехала.

– По мылу?.. – громко переспрашивает Вера, обнимая коренастого длинноволосого крепыша в серой хламиде.

Сашка сам назвался другом после того, как она тиснула несколько статеек про его пышнотелых безголовых ню, распластанных на полотнах как освежеванные туши. Вроде как раздетая кустодиевская купчиха на голландском натюрморте. Тогда это казалось и смелым, и концептуальным. Фронда какая-никакая. В те времена Вера напечатала рецензии, когда сама отчаялась пробиться со своими картинами и попробовала раздвоиться на художника и искусствоведа.

– Кес ке се – «по мылу»? – не без кокетства повторяет Вера.

Зарумянилась. Мол, не знаю я ваших новшеств.

Ей, как многим уехавшим, казалось, что в Москве жизнь законсервировалась. Хотелось, чтобы так и осталось, как было в советские годы: из села все в город стремятся, из областного центра – в столицу, и любая заграница лучше, чем Россия. То есть свысока говорила с неуехавшими.

– Ну, мать… – Художник картинно разводит руки, высвобождаясь таким образом из объятий. Верина худоба для него явно неаппетитна. – Совсем от жизни отстала в своей провинции. Может, еще и не знаешь, с какого бока подходить к компьютеру?

– Так я же давала галерейщице все ваши адреса… – Вера покрывается быстрым румянцем.

Рассвирепела, но тут же одернула себя. Нельзя гнев обнаруживать. Даже если Сашка поймет, что он тут ни при чем, осадок у него останется. Все мы люди личные. Всё на свой счет принимаем.

Сама виновата. Надо было продублировать приглашения. Но и себя поздно ругать за то, что не сделала рутинную работу. Перед каждой выставкой рассылала обычно до сотни зазывалок всем, чьи адреса могла разыскать. Независимо от личного знакомства. Но то в чужой Европе. А в родной Москве… Где-то в глубине была спесивая надежда, что и без ее собственных усилий должны все узнать о выставке и явиться сюда…

Глупо…

Галерейщица никого не известила… Дрянь баба! Вот почему и прессы нет, и художников так мало…

Большое отчаяние обычно скрывается за экзальтированными восторгами. Вера начинает кидаться на каждого вновь появившегося. Неумеренно благодарить за то, что пришел, расспрашивать про жизнь, не замечая, что путает бывших и нынешних жен, у бездетных интересуется учебой и судьбой несуществующих отпрысков, задает вопросы и не слушает ответов…

Натыкается на невысокого блондина. Хорошо подстриженный и хорошо обутый господин в синей куртке с крокодильчиком. Напрягает память. Но нет, абсолютно незнаком. Странно. От него совсем не пахнет амбициозным искусством, и на журналиста не похож… Возможный спонсор? И это нет – отшатнулся от нее и одиноко забился в угол. Между «Голубым иконостасом», законченным в ночь перед вылетом, и инсталляцией «Путь» шестого года.

Что же он тут делает? Как будто ищет кого-то…

Кто он?

– Привет, Вера… Хочешь, сведу тебя с милым корреспондентом радио «Культура»? – слышит она со спины неторопливый баритон.

Резко оборачивается. Нестик с бабой.

Черт, кто она ему? Вцепляется взглядом. Коренастая, бесформенная клуша. Редкие седые волосики неопрятно торчат во все стороны… Из тех, кто в старости держится за работу крепче, чем иные в молодости – за мужика. Сутулая, коротконогая. Широкая коричневая юбка позапрошлогодней моды, а сверху – майка цвета выгоревшего на солнце василька и синтетический платочек на шее. Желтый. Сочетание холодного и теплых оттенков так же нестерпимо, как скрежет железа по стеклу…

– Где тут можно уединиться? – Нестор помолчал, явно наслаждаясь Вериной ревностью. Улыбнулся и приобнял васильковые плечи: – Я здесь назначил встречу Светочке. А она, пока меня ждала, заинтересовалась картинами. – Нестор подмигнул Вере, мол, без меня не обошлось. – У тебя тоже хочет взять интервью.

Господи, хоть что-то… Хоть какой-то пиар.

Спасибо, дорогой…

Злость сработала вхолостую. Суровый приговор замухрышке мгновенно отменен, Вера уже готова опекать несчастную, помогать ей…

Но это потом, а пока она обнимает журналистку за то место, где должна быть талия, и тащит ее с Нестором под крышу, в свою комнату. Мгновенно наводит там порядок – сдергивает с кресла пропыленные брюки и тишотку, порванную в рабочем раже.

– Чаю? – бросает в пространство и, не дождавшись хотя бы кивка, хватает электрический чайник, с ним – в ванную, набирает воду, возвращается в комнату, дожидается, пока он закипит, заливает плюющимся кипятком два пакетика и выскакивает, чтобы не мешать.

Спускаясь по лестнице, замедляет шаг и в выставочную залу входит, вплывает степенно, не без самодовольства оглядывая свои временные владения.

Черт, опять этот блондин… Неприятно все же, что молодой мужчина отворачивается от нее… Чары уже не действуют?