Текст книги "Гедонисты и сердечная"

Глава 9

Рядом с Филиппом тяжело, но совсем не угрюмо плюхнулась растрепанная Мария. Какая-то пружинка пискнула от боли, прощально выстрелив в диванную подушку. Свояченица широко раздвинула ноги, взглянула на бугорок и махнула рукой, даже не сдвинувшись в сторону: появившаяся горошина не потревожила ее пышные телеса.

– Ну, как там у вас, в Москве?

Мария заняла место, освободившееся после ухода последней тещиной подруги. Та тоже выспрашивала москвича, но гораздо прицельнее: внучка в будущем году оканчивает школу, собирается в МГУ, на экономический. Только, мол, собирает информацию, а почти земляк – по жене – сам должен догадаться и предложить помощь…

Но раз ни о чем не просят, то как вставить, что Филипп избегает участия в приемных экзаменах. Да и честные фраера вроде него там не очень-то нужны. Большинство кафедральных дают уроки абитуриентам и потом в июле с охотой приходят потеть в приемной комиссии, чтобы без проблем довести своих подопечных до поступления.

В общем, как на днях рождения после первых тостов обычно забывают об имениннике, так и на поминках скорбь долго не удерживается.

Летучее она вещество…

Если, конечно, с уходом человека не связаны никакие твои материальные потери. Тогда страдает не столько душа, сколько тело. Именно эту боль демонстрируют окружающим.

А душевная скорбь прячется не только от глаз посторонних, но и до самого человека она доходит не сразу – как свет угасшей звезды, застигает его не во время прощальных дней, а сильно после…

Когда вдруг учуешь, например, запах «Красной Москвы»… Собираясь в гости или в филармонию, мать Филиппа встряхивала флакон, ловко доставала тугую притертую пробку и дотрагивалась ею сперва до мочек отцовых ушей, потом прикладывала к своим, потом оттягивала ворот блузки и засовывала чуть согревшуюся стекляшку внутрь, в щелку между высокими грудями, которые опали только в последней ее больнице…

Пока Филипп отвечал на непрактичные вопросы любознательной свояченицы, Марфа справилась с засором в кухонной раковине и отдраила тарелки, кастрюли, сковородки с помощью уже забытого ею хозяйственного мыла: покойная экономила на моечных средствах – все, что больше привычных копеек, казалось ей дорого, наносило урон душе. Душе, а не кошельку: деньги, которые дарила ей московская дочь, остались почти не тронутыми. Лишь пятьсот долларов из всей суммы теща перераспределила за год до смерти – отдала их старшей дочери на заграничную поездку. В Турцию. Сказала, что подарок москвичей. Сама Клавдия Григорьевна ни разу за кордон и не взглянула. А так хотелось…

– Моя вина, – в своем недлинном тосте призналась Марфа, вернувшись за поминальный стол.

– Ну что ты! Не говори так! Ей бы сил не хватило на такую поездку! Зато вы меня отправили, вот уж спасибо! На всю жизнь память! – Мария привстала, потянулась бокалом к сестре, пошатнулась и снова плюхнулась. На колени к зятю. – Ой! Какой худой! Жена плохо кормит! Я тебя не раздавила своими телесами? Ну ничего, хоть меня, квашню, потрогай – жена-то худышка, подержаться не за что…

– Спасибо за комплимент… – перебила Марфа, выручая растерявшегося мужа. – Раз я не толстая, то съем пирожное, а ты бы пошла проветриться. И по дороге унеси что-нибудь со стола в холодильник… Хватит пустословия. – Строгость в ее голосе нарастала и почти перешла в сердитость. От горя, от усталости. – Не забыла – завтра мы уезжаем… – прозвучало мягко, примирительно. И даже радостно. Как будто отъезд из бывшего родного дома – спасительный свет в конце тоннеля…

– Так и есть, – призналась Марфа, когда они с Филиппом стояли в пустом коридоре купейного вагона, расплющив носы о холодное стекло.

Из стоячей заоконной темноты на них через равные промежутки времени налетали неяркие огни – мазнут своим светом и исчезнут… Даша уже ровно сопела на верхней полке, а им обоим не спалось.

– Когда папа умер, командные бразды подхватила мама… Я-то далеко, только голосом по телефону могла она дотянуться до меня – и то раздражало… А сестру мама поучала до последнего дня. Теперь этот микроб переселился в Марию. Я на себя со стороны посмотрела – точно такая же… Дашкой, тобой все время руковожу…

– Ничего, мне от тебя все приятно…

Бывают минуты, когда мужчины, особо не задумываясь, со всем соглашаются…

Филипп обнял Марфу за талию. Рука сама спустилась чуть ниже, на бедро, и попыталась ухватить в горсть кусок упругой плоти. Сравнение с обильными телесами свояченицы было в пользу жены. Модели Рубенса и Кустодиева хороши только на полотне, давно догадывался он.

Поезд замедлил ход, остановился. Вагон дернулся и задрожал. Котельнич. Станционные огни застукали их близость, и вдобавок в конце коридора появились новые пассажиры. Один – на незанятую верхнюю полку в их купе.

Даша повернулась на правый бок, бормотнула что-то, но не проснулась. Филипп про себя чертыхнулся: опять не удастся полежать с Марфой на узком твердом диване… Хотя бы губами убедиться, что живы… В следующий раз купим билеты в спальный вагон.

Глава 10

Голос Дубинина не встрепенулся, когда он поднял трубку и услышал Марфино «а-ал-ло». Она сбивчиво винилась за мужа – тот только что рассказал, как ее искали…

А где же ты, голубушка, тогда пропадала? – мелькнуло у Федора. Мелькнуло, но не задержалось. Пусть Филипп за ней смотрит. Муж он или не муж! Ну и бестолочь он все-таки! Взбулгачил его и исчез…

Пришлось одернуть себя за поспешность приговора, когда узнал про траурную поездку.

– Мои соболезнования, – автоматически, без выражения произнес Федор формулу простой учтивости. – Надо же, как у нас с тобой все запараллелено! И я занимался похоронами…

Не та интонация… Бодро получилось. Еще скажет, что он дубоват…

– Севка повесился… – помрачневшим голосом продолжил Федор. – Однокурсник. Мы с ним вечером расстались, а он вернулся домой и повесился. У него все решено было, продумано… Я не понял… Надо было захватить его с собой на дачу… Несколько дней за городом… солнце… он бы передумал…

И хотя слово «виноват» не было произнесено и Марфа ни в чем его не принялась переубеждать, не заохала – а все же подавленность последних дней подтаяла.

– Мать тяжело терять, я знаю. Моя умерла уже двадцать… двадцать пять лет назад, а до сих пор вдруг раз – и боль пронзит. Подожди, я сейчас… – Федор не суетясь сходил на кухню, налил себе чаю, вернулся в кабинет, сел на диван, закинув ноги на табуретку, и снова взял трубку. – Алло, я тут.

– Знаешь, я с детства всегда считала, что всем должна. – Как это часто бывало, без преамбулы, без объяснений Марфа вслух продолжила свою теперешнюю думу. – Мама внушила, что человек всегда должен другим. Так я и жила… Без рассуждений, не задумываясь, считала, что просят – должна сделать. Даже если не меня просят, а кого-то рядом. Уступить место в метро? Вскакиваю. Или на службе: у Мурата спрашивают чей-нибудь телефон – я тут же лезу в свою записную книжку. Отказывать кому-то – нож острый.

– Я заметил, – усмехнулся Федор.

– К тебе это не относится. С тобой – все по-другому. Если я что-то могу для тебя сделать – это как подарок. Я чувствую, что мы вместе, когда выполняю твое поручение, любое. Пусть ты в это время обо мне и не думаешь…

Хм, «не думаешь»… Федор мог бы вспомнить, чем он занимался, например, в то время, как Марфа выуживала из Интернета информацию о его потенциальном клиенте, или записывала на свой диктофон пресс-конференцию, на которую он поленился пойти, или… Но зачем сталкивать лбами его абсолютно параллельные, непересекающиеся жизни… Кому от этого польза?

– Тебе неудобно становится, когда кто-то глупости говорит или слишком подробно рассказывает всякую ерунду… Я сразу заметил, как ты стараешься поправить чужие ошибки, – пресек он ее упрек, а может быть, и намечающееся признание.

Получилось. Марфа вернулась к первой, более общей мысли – она еще не до конца исповедалась.

– А с близкими – меня и просить не надо, сама предупреждаю их желания. Так вот теперь, когда мамы нет, до меня вдруг дошло, что я никому не должна.

– Это же хорошо. Освобождение…

– Ну, пока только как идея брезжит где-то в голове. Постараюсь, чтобы она заработала в моей жизни…

То есть постарается не быть такой самоотверженной… Избирательно? Или по отношению к ней тоже? Интересно… Любопытно, получится ли у нее. И как на нее это подействует, если получится…

А скорее всего – это у нее обычная женская декларация. Сказать-то они все могут… Если баба брякнет: «Я больше никогда тебе не позвоню!» – через час жди звонка… В крайнем случае, через день…

– Ну ладно, давай прощаться, – закруглил Федор, даже забыв спросить, почему и куда она тогда пропала.

Но вместо «до свидания» – пауза. Небольшая, но глубокая, как бездна. И дрожащий голос:

– А мы повидаться не сможем?

Так и слышится, как напрягаются жилы ее гордости, чтобы попросить о свидании.

– Не получится. У меня еще в городе дела.

Сникла. Ничего не поделаешь. Хотя…

– Я послезавтра снова приеду, тогда и встретимся, – расщедрился Федор. И все же добавил, чтобы себя не сковывать: – Если у меня ничего не изменится. Но я тебе позвоню.

А изменилось.

Простудился, да еще как… Почки заныли. Попробовал попринимать антибиотик, который помог в прошлый раз. Через неделю лучше не стало. Моча мутная… По цепочке нашли другого врача.

В общем, когда на экранчике мобильника высветился Марфин номер, Федор даже подумал, не проигнорировать ли звонок: парировать упреки не было сил… Хотя… Ей-то можно сказать, что прихворнул. Она не растрезвонит. А то ведь у нас как принято: любую болячку преувеличат и под прикрытием заботы списывают человека со счетов. Тяжело болен – значит, не справится с работой, не может якобы никуда поехать…

Пришлось только потерпеть удар от слишком строгого Марфиного «алло». И постараться повеселее рассказать про перипетии лечения. Марфа рассочувствовалась. А что еще она могла? Даже врача посоветовать не в ее силах – у здорового человека не бывает на примете хороших докторов. И чуть не забыла известить, что его разыскивают. Предлагают жюрение. Конкурс на лучшего молодого экономиста по пяти направлениям. Дубинин – председатель.

– Вряд ли я соглашусь… – вслух размышлял он. – Но дай-ка телефон… Всегда надо поговорить, разузнать условия.

Вот и про Марфу не забыл, поучил…

А она вдруг осмелела:

– Спроси, можно ли меня записать в жюри? Хочется с тобой рядом побыть… Я бы тебе помогала…

Федор вспомнил, как года два назад она прочитала и пересказала ему все работы, выдвинутые на полугосударственную-получастную премию. Он тогда тоже председательствовал. Полезно было… Да и теперь помощь не помешает. Так что пообещал.

Но как только выздоровел, закрутился, потерял бумажку с телефонным номером и, когда его стали разыскивать уже через дочь, снова справился у Марфы. Записал цифры и тут же их набрал.

Что ж, условия неплохие. Кроме гонорара – неделя в подмосковном пансионате, чтобы поучить отобранный молодняк.

Минут через десять неспешной беседы, когда бабенка-начальница на том конце провода чуть расслабилась, он и назвал Марфину фамилию.

Э, тут стреляный… и не воробей, а кто-то покруче… Врасплох такую не застанешь. Федор даже восхитился быстротой реакции. Моментально выпалила, что поздно. Место, на которое-де могла бы претендовать Марфа, уже занято. И кем? Медяковой. А вот на оставшиеся его даже просят найти кандидатуры.

Ясно – бабенка почему-то Марфу не хочет… Пришлось проглотить, хотя была лазейка… Можно было надавить, используя то, что не совсем этично назначать члена жюри без согласования с председателем.

«Но мы вас так долго искали… Сроки-то поджимают…» – и тут отпарировала начальница. Что ж, справедливо…

Известить Марфу? С любым другим спустил бы дело на тормозах: гонцу с плохими вестями заливают глотку свинцом. Избегал этой роли. Но рука уже нажала кнопку.

Зря.

Марфа оказалась не на высоте. В повисшей тишине так и увидел картинку: сузившиеся зрачки, небольшой лоб спрятался в морщинах, губы сжаты…

– Что ты сказала? – Федор попробовал ей помочь, вывести из ступора.

– Ничего. Что я могу сказать?

– Да… ничего… Но я все-таки оттянул согласие – сказал, что на две недели уезжаю… а то она сразу хотела встретиться. Пусть полежит где-то в уголке, решение само придет.

Ну, теперь она уязвлена. И на него рассердилась. Вместо того чтобы спасибо сказать, что похлопотал. Причинив себе двойное неудобство.

И Федор не сдержался.

– Не надо было тебе говорить!.. Мне было бы удобнее, – вырвалось слишком уж зло.

А ведь сам терпеть не мог импульсивность…

Впредь будет с Марфой поосторожнее. Придется фильтровать информацию. А пока устало и нехотя он принялся объяснять:

– Ну что я мог тут сделать… Говорить тебе простые слова утешения…

Марфино робкое «да, мне твое утешение дороже всего…» он пропустил мимо ушей.

– Для меня этот отказ – пройденный этап, это камень, о который споткнулся и отшвырнул. Пустяк… Ничего не значащий. Мне самому неприятно, что там Медякова. Сколько сил и времени уйдет на то, чтобы ее переубеждать… С тобой было бы гораздо легче. Подумал даже, не бортануть ли ее… Но я же все сразу просчитываю: вряд ли бы у меня получилось от нее избавиться, но она бы точно узнала про мою попытку – и вони было бы на несколько лет. А ты… Что ж, ты поймешь…

В трубку было слышно насупленное, обиженное сопение. Еще не смирилась… Пришлось продолжить:

– Я не рассказывал тебе? Мы ведь с Медяковой тыщу лет знакомы. Вместе с ней и ее мужем учились в аспирантуре. Я несколько лет каждую неделю бывал у них дома. Приходил к ним после работы – я тогда преподавал в военной академии, рядом с их домом. Мне очень нравилось у них сидеть, обсуждать… Огромная библиотека – и по экономике редкие книги, и художественная литература. Отец был академиком… А я – провинциальный пацан с Урала.

– А почему они тебя приглашали? – осторожно спросила Марфа.

Любопытство отвлекло от обиды. Отлично!

– Ты же знаешь мою манеру во всем находить хорошее. Они думали – это моя слабость. Потом только увидели, что, наоборот, это сила… И еще… Когда Медякова стала работать обозревателем в «Известиях», она мне каждый день звонила и просила посоветовать, что писать. Бывало, я ей целые статьи надиктовывал. В каждом ее материале хоть одна моя мысль была…

– А зачем ты позволял себя доить? – Марфа забыла про себя и уже вникла в новую ситуацию. И посочувствовала, и азартно заинтересовалась.

«Совсем как я», – подумал Федор. На то и был расчет.

– У меня этих идей… Да ты знаешь. От ее вопросов искры какие-то выбивались… К тому же попутно я разобрался, как они мыслят, чего хотят. До самого дна подобных ей понял, и потом мне стало легко с ними управляться. Знал, что от них можно ждать, как своего добиваться.

– Разве тебе не жалко, что ты помог нелюбимому, недостойному человеку?

Господи, какое детство… И ведь правда так думает… Посмеяться над ней? Нет уж, стоит только поучить прагматизму, как тебя циником объявят…

И Федор воспользовался притчей:

– Человек ждал достойного его помощи и так и умер, никому не помогая… А я же с ними обоими дружил.

– Ты что, не замечал их мелочность, злобность, ревнивость?

– Люди как люди… Когда мне наскучило, я отошел в сторону. Да и они отдалились. Они же соревновались со мной и просто не выдержали, когда у меня пошли успехи… Медякова потом даже пару раз мне подставила ножку. Публично не погнушалась от меня отречься…

Все-таки правильно, что позвонил, похвалил себя Федор, когда удалось наконец попрощаться с Марфой.

Спустился вниз и весело кликнул Бульку. Пошли погуляем.

Глава 11

Последний майский день. Кафедру отменили – зав вместо декана улетел в Брюссель, на конференцию, и Филипп возвращался домой засветло. Когда свернул с Осеннего бульвара в безымянный переулок из трех бело-бордовых башен – в последней они и жили, – кто-то позади забибикал. Обогнавший «жигуль» остановился, распахнулась правая передняя дверь.

– Скажите! Где тут поликлиника?! – Из машины высунулась смуглая женщина с черными, гладко зачесанными назад волосами. Она не спрашивала – приказывала.

На цыганку похожа… Противная… И может, оттого, что плохо подумал про совсем незнакомого человека, наверное, больного, Филипп остановился. Наклонился, опираясь на дверцу, и стал выяснять, какую поликлинику они ищут. Детскую, взрослую или зубную…

– У тебя близкие есть? – вместо уточнения спросила цыганка. Свела черные брови и мазнула по лицу Филиппа свирепым взглядом.

– Есть… – растерялся он. И почему-то послушно начал перечислять: – Жена…

– Она в опасности! – перебила цыганка. – Надо разбить дюжину яиц и потолочь скорлупу…

– Как? – На лице Филиппа была написана благодарность за то, что ему хотят помочь…

– Как, как… Дай тысячу – сама сниму порчу.

– У меня нет с собой. – Филипп ругнул себя за забытый бумажник.

– Близко живешь?

– Да…

– Садись, поехали к тебе. – Цыганка перегнулась через спинку и открыла заднюю дверцу. – Иначе она умрет! – победно объявила она.

Умрет?! Марфа – умрет?

От испуга Филипп встряхнулся.

Увидел себя со стороны: идиот тут топчется и слушает всякую ерунду…

Рванул прочь. Не вперед, к своему дому, а вильнул направо, к детской площадке – взрослые мужики там резались в домино. Простой народ, к которому на цыганской козе не подъедешь.

Сбивая след, поплутал по крылатским дворам…

Дома, не глядя Марфе в глаза, заварил чаю и закрылся в кабинете. Мол, срочно нужно отправить письма по электронной почте.

Дал себе слово ни за что не говорить ей про угрозу. Решил в себе похоронить страх. Трудно… Часа через полтора только и успокоился.

Соображая, что бы скачать из Интернета – иначе в конце месяца пропадет оплаченный трафик, – Филипп уставился в ноутбук. На экране полуголая брюнетка в черном бикини и лаковых ботфортах легонько пробовала новый кнут – секунд пять хлопала им по своей ладони… Чтобы узнать, что дальше, надо заплатить… Рискнуть?

В дверь тихонько поцарапались. Даша еще не вернулась из универа – значит, Марфа. И хотя он знал, что жена не станет подглядывать, а все равно почему-то судорожно нажал мышку, заранее наведенную на крест, которым закрывалась фривольная сценка.

– У тебя ведь есть почтовый адрес на Рамблере? – Марфа подошла к Филиппу, обняла его со спины и чуть подтолкнула, чтобы он освободил ей кресло. – Мне нужно письмо отправить. Дубинин просил. С Яндекса не доходит. Открой, пожалуйста, свой Рамблер.

– Нет! Нет! – выдавая себя, громко крикнул Филипп. И с места не сдвинулся. Защищая свой компьютер, как девица невинность… – То есть я уже давно им не пользуюсь!

– Да что с тобой? Из-за Дубинина так взвился? – все еще не насторожилась Марфа.

И потом, когда успокоился, Филипп не смог самому себе объяснить, почему не ухватился за предложенную соломинку. Надо было согласиться, что из-за этой дубины… В конечном счете – не совсем и вранье: подругу по переписке он завел из подражания Марфе – у нее есть друг, значит, и он имеет право… Правда, Марфа не скрывала ни встреч в «Киш-мише», ни телефонных свиданий. Так громко говорила с Дубининым, особенно когда Дашки дома не было, что он сам прикрывал дверь в ее комнату. Неловко было подслушивать.

Но он-то и словом не обмолвился ей про свою корреспондентку…

– Хочешь, назову имя? Всего два письма и было!

Филипп побежал за Марфой в ее комнату, сел в кресло – конечно, не в то, что возле изголовья двуспальной кровати, а забился в дальний угол.

И тут же вскочил.

Обеими руками сжал голову – оторвать, что ли, хотел? – и понесся в коридор, потом на кухню, снова к Марфе…

Та молчит. Забралась на кровать, колени к груди прижала и молчит. А в глаза ей и взглянуть страшно.

– Я всегда любил только тебя! Там, с той… ничего не было! – выкрикнул Филипп и сам поверил. Ведь и правда не было ничего похожего на то, что он чувствовал к Марфе…

А она босиком подошла к двери, дождалась, когда дрожащий муж в очередной раз выбежит из комнаты, и свела вместе застекленные створки. Половинки сразу разошлись, тогда она терпеливо повторила манипуляцию, проследив, чтобы замок щелкнул.

О господи, как посмотрела…

Брезгливость и боль. Брезгливость к нему и ее собственная боль…

Что же он наделал, мудак…

Но остаться сейчас наедине со своей глупостью и низостью было абсолютно невозможно.

– Мне лучше все тебе рассказать! – Филипп распахнул дверь.

– Вот именно, что «мне»… – устало бросила Марфа.

Так, без надежды на результат, отмахиваются от жужжащего комара.

– А себя убедил, что в первую очередь всегда думаешь обо мне. «Мне лучше…» Тьфу! О себе, любимом, заботишься… Не хочу я выслушивать твою исповедь. И вправду, нисколько не интересно. И ты непременно соврешь. А так – может, что-то в твоей мелкой душонке засядет… И эта тяжесть придаст тебе хоть какую-то остойчивость. Перестанешь неприятно суетиться… Но сейчас – уйди, пожалуйста. Еще ляпнешь что-нибудь, в меня это вопьется – и я просто не смогу больше находиться с тобой под одной крышей…

…Филипп нервно раздевается. Носки только забывает снять. Голым животом ложится на мягкий желтый ковер в пустой детской. Распластался и ждет.

«Ну Марфа, ну пожалуйста…» – просит он, выворачивая голову. Не жалко получается, а почему-то и надменно, и виновато.

«Смотри-ка, у тебя ягодицы – как щеки! С ямочками», – смеется она, поднимая с полу самодельную плетку.

Он сам ее изготовил. Острыми ножницами разрезал старый ремень на узкие полоски и припрятал в кладовке.

Ее несерьезность мешает. Но первый же удар кожаной многохвостки, как… как первый аккорд увертюрной темы Виолетты в «Травиате», щемит и настраивает на новую реальность.

Будто очутился в пространстве, хором сфер объятом. Правильный ритм – не слишком быстро… но и без больших прогалин, через которые можно снова провалиться в месиво тяжелых ежедневных дум…

Сила удара та, что надо: красные полосы появляются на белых ягодицах, но долго не задерживаются. Как волна – не оставляют следов…

Филипп летит – невесомый, без мыслей, но не бесчувственный… С непонятной быстротой внизу вращается земля.

И напряжение, которое так природно каждому мужчине…