Текст книги "Стеклянная невеста"

Глава 20
МЕНЯ ПРИНЯЛИ В КОЛЛЕКТИВ

Менять что-либо в собственном распорядке я решительно не хотела. И это понятно. Главное отличие между мной и девушками, работающими в клубе, состояло в том, что я была независима. Для меня деньги, хоть и представляли естественную ценность, но не являлись единственным средством спасения. Для любой из наших танцовщиц увольнение означало новые унижения, поиск работы, потерю снимаемой квартиры и, как следствие, – прямой путь на панель. Большинство уже прошли эту стадию, но она постоянно маячила где-то на горизонте потаенных страхов и отчаяния.

Я воспринимала эту свою русалочью должность скорее как возможность окунуться в реальность, ранее скрытую от меня. Экзотический мир борьбы за место под солнцем, известный мне лишь по книгам, вдруг открылся в своей первобытной обнаженности. Я, ощущая себя полностью защищенной, была просто очарована открывшимся передо мной новым горизонтом.

Все, конечно, чувствовали мою независимость. Я в любой момент могла вильнуть хвостом и сказать этому миру «прощай». Возможно, Аркадий Николаевич, посылая меня мыть полы, и хотел, чтобы я, возмутившись, ушла.

И тех, кто понимал, и других – тех, кто просто ощущал эту мою независимость, мое положение не могло не задевать. Коллектив сплачивается единообразием положения членов. По сути, даже начальники вроде Аркадия Николаевича тоже были прикованы к своему месту: не хотели и боялись его потерять.

О Графе речь не шла, Граф был хозяином.

За моей спиной шушукались, сплетничали. Катя первое время разошлась вовсю – я ловила иногда отголоски этой ненависти. Но я продолжала приходить вовремя, плескалась в своем аквариуме, как и раньше, со всеми была приветлива, даже Катю старалась не задевать. А когда несколько недель спустя Аркадий Николаевич пожаловался кому-то, что готов был бы сам уложить русалку в постель Графу, только бы тот перестал отвлекаться на новую пассию, все с удивлением узнали, что я еще не уступила хозяину.

В общем, так или иначе, но все утряслось. Для меня – осмотренной, изученной, наконец оставленной в покое, нашлось здесь свое место. Я тоже стала своеобразной достопримечательностью, меня приняли в коллектив.

Возможно, однако, на самом деле все обстояло проще. Это я уже, по возникающей во мне профессиональной привычке, начинала все усугублять и доходить в анализе до обострения; внешне мои отношения с людьми не изменились: кто-то с самого начала был ко мне более добр, кто-то менее. Я просто стала своей.

А вот с Графом – все было сложнее.

Наши отношения, чем дальше, тем все более выглядели странными. Мы все время бродили по краю, но власть моя над ним лишь крепла. И в этом я находила отраду, неизъяснимое наслаждение. А главное, он меня действительно любил.

Иногда я таяла от нежности к нему. Особенно ночью, особенно после концерта классической музыки, после филармонии, куда он теперь нередко в мои свободные дни возил меня. После концерта Граф иногда привозил меня в одну из своих квартир, и тогда, чувствуя эту мою нежность, начинал целовать меня, обжигая короткими быстрыми поцелуями. Невыносимое, обморочное блаженство испытывала я, ощущая прикосновения его губ на шее, груди, по всему телу, но когда начинала понимать, что не только он, но и я перестаю собой владеть, мягко отстраняла его и уходила в соседнюю комнату или в ванную, чтобы прийти в себя.

Эта была игра с огнем, но за ее исход я не опасалась. В минуты нашего опьянения я почти желала, чтобы он поступил со мной, как, наверное, поступал со всеми своими женщинами: решительно, властно, пусть даже и грубо. Я знала, что в таком случае исчезнет романтика, исчезнет ожидание любви, того неземного блаженства, о котором грезит любая девчонка… пока не сталкивается с реальностью, да, это так. Но ведь придет другое!

Да, будет страсть, мы будем регулярно заниматься любовью – все это будет очень хорошо, пока не перейдет в область чистой физиологии, и тогда я вновь пойму, что мой любимый – бандит, что даже если он поднимется высоко-высоко, даже станет одним из тех депутатов, которых он принимает у себя в клубе, это не сможет изменить его уголовное мировоззрение. Танька не зря старалась, кое-что я все-таки понимала.

ЧАСТЬ II
МАТВЕЙ

Глава 21
Я ХОЧУ ВСЕ ЗНАТЬ

В этот вечер у меня был выходной, и, зная об этом, Граф заехал пораньше. Я увидела из окна темную крышу его «Мерседеса», приткнувшегося у тротуара под пышно разросшимися кленами, и стала спешно собираться. Тут же раздался звонок мобильника, Граф предупредил, что он уже внизу и ждет.

Вечер был мирный, солнечный. Листья клена давали густую тень и только по краю крон, разряжаясь, бросали на сияющий капот «Мерседеса» кружевную, подрагивающую тень. Граф вышел из машины и пошел навстречу, издали оглядывая меня смеющимися глазами. На мне было короткое черное платье и легкое летнее пальто – красное с черным, черные туфельки весело цокали каблучками по асфальту. По выражению его лица я поняла, что выгляжу прекрасно, и рассмеялась вместе с ним.

Надо сказать, что такого Графа, каким он был со мной, видели редко; со мной он всегда оживлялся и веселел. Его настроение передавалось и мне, я смеялась, хотя чаще всего молчала, предпочитая больше слушать.

– Ты чему смеешься? – целуя меня, спросил он.

– Не знаю, настроение хорошее. Хочешь, поедем к Арбату, машину где-нибудь оставим и погуляем? Я люблю старые переулки Арбата.

– Конечно, хочу, – поспешил сказать он.

– А то мы все в помещениях дни проводим, камнем дышим, – пояснила я.

– Я, знаешь, как-то привык…

– Да и я привыкла, поэтому иногда и тянет просто так прогуляться, посмотреть на старые особняки, представить, как люди раньше жили. Я иногда гуляю по старой Москве, вдоль оград с кружевом чугунного литья… А в глубине, за липами, прячется двухэтажный дом, к которому по аллее подъезжали на каретах… а сейчас там, наверное, коммуналки, и водопровод течет…

– Сейчас, наверное, там вовсю идет ремонт, чтобы мог въехать новый хозяин, банкир какой-нибудь, – смеясь, предположил Граф.

– Да, все забываю. А ты, Юра, сухой материалист. Все, едем.

Вечер и впрямь был чудный. Солнце уже село, но верхушки деревьев и верхние этажи высотных домов еще горели золотой эмалью заката, на тротуарах сновали голуби, а в определенных местах, видимо издревле им принадлежащих, группировались и нагло орали вороны. Граф вел меня за руку, изредка поглядывая с таким потерянным выражением, что я не выдержала, сказала с удивлением:

– Как же ты меня так любишь!

– Ты из меня, наверное, Матвея хочешь сделать, – сказал он и, наклонившись, поцеловал меня в висок.

В киоске, попавшемся нам по пути, Граф купил несколько банок пива и с этим грузом, болтавшимся в пластмассовых петлистых ячейках, мы прошли в ближайший скверик и сели на лавочку. Здесь было пусто. К лавочке напротив подбежала маленькая грязная дворняга, мельком обнюхала железную ножку и свернула к нам. Села на песок дорожки, посмотрела на нас сквозь густую нечесаную прядь, оценила и побежала прочь.

– А теперь рассказывай, кто такой Матвей, – решительно сказала я. – Давно хотела узнать, все как-то не получалось.

Граф удивленно посмотрел на меня, увидел, что я и в самом деле готова слушать, и задумался.

– Началось все давно, как раз после моей демобилизации из армии, – нерешительно начал Граф. – Меня тогда после института призвали, и я служил два года офицером, узнал жизнь…

Глава 22
ПРИЕЗД В МОСКВУ

Матвей попал в Москву лет пять назад, сразу после армии. Время было смутное, для многих безрадостное. Народ жил тяжело, трудно, зарплата повсеместно была символическая, да и ту не всегда выплачивали. Безработица, воровство, поборы властей – люди привыкли к подобным трудностям, как привык и Матвей, фактически выросший в этих условиях.

Матвей воспитывался в детском доме в городе Грозном. Имя и фамилию ему общими усилиями дали сотрудники детдома: кто-то был верующим и нарек именем Апостола, а кто-то из шутников снизил пафос имени фамилией Бездомный. Имя – как печать; так или иначе, фамилия роковым образом и в дальнейшем требовала от судьбы соответствия: жил Матвей где придется, да и сам был, кажется, совершенно равнодушен к своему очередному жилью.

Те, кто сталкивались с ним, говорили, что он был среднего роста, голубоглаз, с есенинским светлым чубом, спадающим на лоб, и доброй улыбкой, всегда неожиданно оживляющей его простоватое лицо. После окончания школы Матвея взяли в армию, и он попал в десантные войска. К концу срока службы началась первая чеченская война; он воевал, отличился и был неоднократно представлен к наградам.

Иногда он рассказывал о войне, и тогда слушателей поражало странное несоответствие между сутью рассказов и тем тоном, каким Матвей их излагал. Рисуя невозможные жестокости, свидетелем и участником которых он был, Матвей словно бы не понимал нравственной подоплеки происходящего. Для него поесть, выпить воды, лечь в засаду, пролежать в стылой грязи без еды и питья несколько суток, ворваться в село и бесшумно вырезать штыком-ножом семьи воюющих против федеральных войск чеченцев – все было набором однотипных вещей, в совокупности называемых войной. «Да и они за полмотка тесьмы убивали русских женщин и детей. А мы ведь действовали по тактической необходимости», – говорил он, с недоумением моргая светлыми, словно июльское небо, глазами.

Попав в Москву, где у него были лишь армейские приятели, да и то связи не очень надежные, Матвей некоторое время просто шатался по столице, испытывая сложные чувства какого-то возбуждения и придавленности.

Бродя по широким проспектам и шатким кривым улочкам, приглядываясь к серым окнам и грязным фасадам домов, глядя на кортежи «Мерседесов» с сиренами и мигалками на крышах, на толстых и важных «милиционеров», увешанных короткими автоматами, заглядывая в лица прохожих – озабоченных, с мутными от забот глазами, – Матвей чувствовал, что и его затягивает этот новый столичный мир, совсем оторванный от привычной ему реальности.

Москва в то время жила невозможной, пресыщенной, ночной жизнью. Вместе с темнотой оживали дремавшие доселе призраки – сумасшедшие, сладострастные, до конца еще не верящие в победу новой реальности и спешащие испить чужой кровушки до сытого икания. Куда ни попадал отточенный ночным голодным видением взгляд, всюду неистово вертелись рулетки на зеленых столах, легко постукивали фишки, звенела музыка, чавкали рты, плясали опьяненные колдовством и вседозволенностью фигуры. В Кремле толпились, оттирая друг дружку жирными плечами, новые придворные, спеша показать себя, предстать перед всевидящими очами всесильного и вечно пьяного владыки Руси. Спешно, как из воздуха, создавались грандиозные предприятия. Вырастали, точно по бесовской воле, сияющие зеркальным стеклом банки, казино, невозможные прежде кабаки, где вместе с шампанским текли реки валюты, перетекая из карманов в карманы. Сенаторы, бизнесмены, вспомнившие о благородных предках дворяне, вмиг разбогатевшие спекулянты – все одурманивались вином, наркотиками, голыми женщинами и мечтами. Все было доступно, все было создано для каждого – оставалось только протянуть руку, если не ленив и готов рисковать.

Матвей устроился работать охранником в небольшой публичный притон, организованный на частной квартире. Сам жил у одной старушки, снимал комнату за сто баксов в месяц, и пока не желал ничего лучшего. Через сутки на третьи была его смена, и тогда ночью ему приходилось оставаться дежурить на работе. Это было необременительно, потому что охранник чаще всего мог спать по ночам на каком-нибудь свободном диване. А в пустые ночи, когда клиентов было мало, можно было уговорить одну из девушек разделить с ним ложе. Матвей, однако, этим не злоупотреблял.

Вскоре оказалось, что девушкам Матвей нравится. И «мамочка» – двадцатисемилетняя Лиля, несколько лет назад приехавшая из Сухуми в Москву на заработки и за это время выросшая до бригадира, Матвея тоже заметно отличала.

Хозяин блатной квартиры, а также организатор этого публичного заведения, с ног до головы татуированный уголовник Сом, даже предлагал Матвею работать сутенером. Тот отказался, потому как специфика подобной работы его отвращала; что там ни говори, но женщин он любил и обращаться с ними как с товаром ему претило.

Глава 23
СВЕТА

В тот день он открыл глаза и долго смотрел на незнакомый узор синеватых обоев перед глазами. «Где я и что со мной?» – думал он, еще до конца не проснувшись. За спиной кто-то сонно сопел. В поле зрения возник таракан – бодрое голенастое животное с одним почти белым надкрыльем, – сделал быстрый бросок куда-то вниз и исчез. Кольнуло в голове, и вместе с болью кое-что стало припоминаться. Он повернулся; рядом спала Аня – добродушная толстушка из Молдавии. В голове еще раз болезненно отозвалось – вчера он явно перебрал.

Он перелез через Аню, которая что-то пробормотала, явно обращаясь к Матвею, но к тому, который ей продолжал сниться. Мелкие черты лица ее разгладились, стали чертами ребенка, и этот ее детский вид странно не соответствовал выглядывавшей из-под простыни большой белой женской груди, на которой отпечатался узор от смятой постели.

Матвей побрел в ванную, но та оказалась занятой: за дверью шумел душ и доносилось пение. Повернул в туалет. Долго мочился в покрытый ржавыми потеками унитаз. Зеленые стены после скорого ремонта кое-где вздулись пузырями, угол побеленного потолка потемнел от протечки.

С шумом спустив воду, Матвей вышел, едва не столкнувшись с Лилей, выходившей из ванной. Мокрые волосы ее были закутаны в полотенечный тюрбан, вместо халата она также завернулась в большое полотенце. Обогнув Матвея, Лиля на ходу оттянула резинку его длинных армейских трусов и отпустила со звонким щелчком.

Под струей горячего душа он вдруг вспомнил, что вчера встретил своего армейского командира, лейтенанта Шерстнева, который, узнав, что Матвей мыкается в компании проституток и сутенеров, пригласил заехать сегодня с утра к нему на работу – подумаем, мол, как жить дальше. Настроение, словно столбик атмосферного давления после тяжелой грозы, сразу пошло вверх; Матвей повеселел и стал насвистывать – кажется, ту же мелодию, что недавно напевала в ванной «мамочка» Лиля.

Сорвав с крюка забытое кем-то из девушек полотенце, он тщательно вытерся и, как был в трусах, пошел на кухню. На кухне Лиля, уже в халате, пила кофе и читала книжку, конечно, про любовь. Рядом с ней, на столе, дымилась еще одна чашка кофе, налитая для него, Матвея.

– Ну что, поедешь к своему армейскому командиру? – спросила Лиля, отложив книжку. – Решил нас покинуть?

– Что загадывать? – отмахнулся он. – Не работу же он предложил, а просто так приехать, вспомнить…

– Жаль, мы уж к тебе привыкли, – отвернувшись к окну и не слушая его, сказала Лиля. – Сом вместо тебя обязательно какую-нибудь уголовную мразь найдет – будет нас задаром трахать.

Через час Матвей уже мчался по улицам города на своем японском «звере» – мотоцикл ему уступил по дешевке охранник Петя – длинный и тощий парень, недавно отсидевший три года за кражу магнитолы из машины. Мотоцикл «Судзуки» был явно тоже украден; но яркий внешний вид, хищные обводы, а главное, стремительная мощь, проглядывающая в каждой линии и в каждой детали машины, так понравились Матвею, что он, не торгуясь, тут же его купил.

Петя по-дружески посоветовал перекрасить мотоцикл в защитный цвет, чтобы не привлекать «мусоров» – все равно документов на машину не было. Матвей послушался; из красно-синего мотоцикл стал черным, но нравиться не перестал. А «мусора», как оказалось, на мотоциклистов особого внимания не обращали, работы было полно и с дорогими иномарками.

Асфальт под колесами превращался в гладкую темную реку. Серое, пасмурное небо с воспаленным глазком солнца сочилось мелкой невидимой влагой, оседавшей на разноцветных капотах машин, на листья придорожных деревьев, на его черную куртку. Матвей хорошо научился ездить еще в детстве: у них при детдоме была своя мотосекция и даже небольшой парк машин из четырех стареньких мотоциклов «Ява». Сейчас он почти не смотрел на дорогу, полагаясь на интуицию и опыт.

Вчера лейтенант Шерстнев, или Граф, – так его все называли в роте за спокойную уверенность в себе, твердые манеры, выделявшие его из среды других офицеров, – объяснил ему дорогу, обозначив вехи примерно, поэтому сейчас Матвей с удовольствием отмечал длинный мост через реку, с горбами подпор, пахнущих мокрым железом, – запах перебивал даже привычную вонь отработанного топлива; обшарпанные корпуса давно остановленного завода, сквозь пустынный двор которого можно было заметно сократить путь; широко расставленные опоры мостового крана, с длинного крупа которого свисали тяжелые цепи с огромным крюком, – все напоминало исполинского паука, нацелившегося на что-то мелкое под ногами, да так и заснувшего; остов проржавевшей баржи, приткнувшейся у парапета набережной, на котором спрятался от дождя под мокрым капюшоном стойкий рыбак; длинное кирпичное здание, глухой фасад которого по давней привычке еще рекламировавший летать самолетами «Аэрофлота» – девушка в синей форме, за которой ракетой взмывала в небо стальная сигара самолета.

С треском газанув на повороте, Матвей пролетел кирпичный угол и остановился напротив клуба «Русалка», куда и пригласил его вчера Граф. Отыскивая глазами газовую трубу на фасаде или иную деталь, к которой можно было бы приковать свой мотоцикл, – нелишняя предосторожность, учитывая хотя бы Петрухину расторопность, – Матвей машинально отмечал, что клуб переживает не самые лучшие времена. Сомлевшая серебристая гипсовая баба с хвостом над тяжеленной темной дверью, ночью, видимо, освещалась неоновыми огнями, что, возможно, придавало ей сказочную достоверность. При дневном же свете название поверху скульптуры было уже явно необходимо для лишенных ночного воображения прохожих.

Раньше здесь, наверное, было какое-то учреждение. В этот момент входная дверь тяжело отворилась, и из темных недр вышел настоящий негр в синей, расшитой золотом ливрее. Негр прислонился плечом к белой колонне и закурил. Держа кофейными пальцами сигарету немного в стороне, негр внимательно и молча следил, как Матвей приковывает цепью свой мотоцикл к металлической ограде подвального окна.

Кто такой Юрий Шерстнев, негр не знал, но услышав имя Граф, тут же оживился:

– Граф у хозяйки в кабинете. Второй этаж и по коридору прямо.

Дверь вновь с усилием распахнулась, и в узкую щель быстро протиснулась маленькая фигурка. Показалась тоненькая девушка небольшого роста в джинсах, кроссовках и рубашке, расстегнутой на две верхние пуговки. Голова ее едва доходила до плеча Матвея. Светлые волосы были стянуты сзади в хвостик, а ресницы – длинные, темные, пушистые – как-то по-детски вспорхнули, уколов холодком синих глаз, и Матвей, уже готовясь идти дальше к своей цели, с сожалением отметил очередную потерю: сейчас разминемся – и навсегда, навсегда…

– Света! – сказал кофейный неф. – Граф у хозяйки?

– Когда я уходила, он был у тети, – ответила девушка.

Она вновь повернулась к Матвею, заставив его мгновенно перенестись в далекое детство, когда и он, уже с созревающим огнем в подростковой крови, уединялся с подружками в лиловых сумеречных тенях, наскоро обмениваясь жадными ласками, тем более пленительными, что запрет на материализацию каждоночной мечты был вбит многолетней системой воспитания.

Девушка внимательно и серьезно смотрела на него, потом в ее глазах мелькнуло что-то веселое, и она предложила:

– Хотите, я вас проведу? А то вы заблудитесь в нашем лабиринте.

И легко развернувшись на одной ноге, пошла впереди него по ступенькам к двери. Матвей помог открыть дверь, она так же легко, как только что выходила, скользнула внутрь и на мгновение исчезла в полутьме вестибюля.

Света потом говорила ему, что он ей сразу понравился. Поэтому она и решила проводить его. «У тебя было такое загорелое и простое лицо, а глаза добрые. А у нас тут все такие умные и хитрые – палец в рот не клади».

Осматриваясь по пути, Матвей прошел за девушкой сонный вестибюль. Старый паркет скрипел под ногами, на потолке, освещая крошащуюся от времени лепнину, горела одна из люстр, дневной свет почти не проникал сквозь плотные занавеси.

Вразвалку прошла пожилая женщина с ведром и тряпкой, сумрачно пробурчала что-то себе под нос. Девушку окликнул какой-то мужчина, и она отошла в сторону. Матвей осмотрелся: вверх на второй этаж шла широкая лестница, внизу коридор уводил к раскрытым сейчас дверям. С той стороны пахло едой. Пользуясь тем, что Света продолжала беседовать с мужиком, Матвей прошел по коридору к открытой двери и заглянул внутрь. Это был зал ресторана, и видно было, что клуб «Русалка» – ночной клуб, где прием посетителей начинается только ночью. Сейчас в огромном полутемном зале шуршали уборщицы. На столах, как в любой столовой в неурочное время, находились стулья кверху ножками, лепнина потолка казалась грязной, в глубине зала находился огромный квадратный предмет непонятного назначения. Подошла Света и вместе с ним стала смотреть в зал.

– Что это там в зале за ящик? – спросил Матвей девушку.

– Какой ящик? – сразу не поняла Света.

– Да вон тот, такой здоровый, темный.

– А-а. Так это аквариум. Там рыбы плавают.

– А русалки? – пошутил он.

– Русалок вот у нас здесь и нет, – засмеялась Света. – Русалок у нас и без аквариума хватает, если вы до вечера задержитесь, сами еще увидите.

Они поднялись по лестнице, покрытой старой ковровой дорожкой. Кое-где прутья, прижимающие полотно ковра к ступеням, отсутствовали. Наверху в длинном коридоре вдоль стен располагались двери без опознавательных знаков. Наверное, отдельные кабинеты, подумал Матвей. Света на ходу посмотрела на него и не удержалась:

– А вы друг Графа? Или пришли устраиваться к нам работать?

– А ты что же, здесь работаешь? – вместо ответа спросил он.

– Нет. Здесь тетя хозяйничает, а я к ней иногда захожу.

– Тетя – директор клуба?

– И директор, и хозяйка – все в одном лице. Ее здесь все Атаманшей называют. Смотрите, не ошибитесь и не назовите ее так. Хотя можете и назвать – она это любит, ей это нравится, – усмехнулась Света, и Матвею показалось, что к тете она относится немного свысока, насмешливо.

Они вошли в просторный круглый зал, голый паркет которого уже требовал ремонта – рассохся и скрипел под ногами. Здесь был длинный, казенного вида диван и несколько кадок с растениями, похожими на пальмы.

– Вот здесь они все сейчас и сидят, – сказала Света и указала на дверь в противоположном конце зала, к которой они как раз подходили. – Заходите, а я пойду. Я уже с ними сегодня распрощалась.