Текст книги "Воспоминания о России. Страницы жизни морганатической супруги Павла Александровича. 1916—1919"

VII

Хотя подробности отречения императора Николая хорошо известны, я хочу здесь напомнить о них, чтобы не забывалось, что это отречение стало отправной точкой всех несчастий России. Проклятье и вечный позор тем, кто его спровоцировал и поддерживал!

Покинув Ставку 27 февраля/12 марта, чтобы вернуться в Царское, император узнал, что поезда на Петроград больше не ходят. Было решено, что он направится в Псков, куда императорский поезд прибыл вечером 1/14 марта и где император получил телеграмму генерала Алексеева, сообщавшую ему об успехах революции и умолявшую о максимально возможных уступках. Командующий Северным фронтом генерал Рузский, находившийся в Пскове, стал настаивать перед императором, чтобы пойти дальше, чем говорилось в телеграмме Алексеева. Эта телеграмма пришла в Псков до приезда императора, но час спустя Рузский получил другую, от Родзянко, в которой говорилось, что любые уступки опоздали, что единственный способ спасти династию – отречение. Разумеется, Родзянко разослал депеши в том же смысле командующим фронтами, поскольку великий князь Николай[34]34
  Николай Николаевич Младший (1856–1929) – внук Николая I, двоюродный дядя Николая II. С 20 июля 1914 по 23 августа 1915 г. Верховный главнокомандующий русской армией; после поражений весны – лета 1915 г. был смещен с этого поста императором (Верховным стал сам Николай II) и отправлен наместником на Кавказ.


[Закрыть], генералы Брусилов и Эверт отправили императору телеграммы, и все трое, в различной форме, советовали ему уступить… Одновременно с получением этих депеш император узнал, что его любимый Конвой предал его и перешел на сторону мятежников. Это стало для него болезненным ударом. Когда знаешь, как император и императрица баловали служивших в Конвое, как заботились об их семьях, их детях, как осыпали их подарками, становится понятно, почему столь черная неблагодарность так больно ранила государя.

Во второй половине дня 2/15 марта Рузский вернулся в вагон, где жил император, и продолжил убеждать его отречься. Он без конца повторял ему одно и то же: «Ну, ваше величество, решайтесь». Наконец император уступил. Он составил телеграмму Родзянко, в которой говорилось, что он идет на эту жертву, отрекаясь в пользу сына, при условии, что тот останется при нем до совершеннолетия. Он передал телеграмму Рузскому и ушел в свое купе. Рузский, увидев, что император в депеше не упомянул о регентстве великого князя Михаила, дописал то, что считал необходимым, и попросил графа Фредерикса, министра двора, показать телеграмму императору. Фредерикс вынес исправленную телеграмму, а также и другую, генералу Алексееву, в которой император сообщал о назначении великого князя Николая Верховным главнокомандующим, а также о своем отречении. Фредерикс добавил, что император желает дождаться приезда Гучкова и Шульгина, которых к нему послала Дума, прежде чем две эти депеши будут отправлены. Двадцать минут спустя император передумал и послал своего адъютанта к Рузскому, чтобы забрать обе телеграммы, но тот их не вернул, однако дал слово чести (чести?) не отправлять их до прибытия двух парламентеров.

Как только те прибыли, император пригласил их и объявил об отречении за себя и сына, что обескуражило посланцев Думы, поскольку их инструкции предусматривали только отречение императора, но не наследника.

Только много позднее мы узнали, что заставило императора решиться на двойное отречение. Он вызвал к себе своего врача, профессора Федорова, и сказал:

– В другое время я никогда не задал бы подобный вопрос, но сегодня серьезный момент, и я хочу, чтобы вы ответили мне со всей откровенностью. Будет ли мой сын жить и сможет ли когда-нибудь царствовать?

– Ваше величество, – ответил Федоров, – должен признаться вашему величеству, что его императорское высочество наследник не доживет до шестнадцати лет.

После такого удара в самое сердце решимость императора стала непоколебимой. Этот монарх, столько колебавшийся, давать ли конституцию или хотя бы ответственное министерство, махом подписал огромной важности акт, разрушительные последствия которого для России неисчислимы. В час ночи Гучков и Шульгин увезли акт об отречении в пользу великого князя Михаила, а тот уступил давлению революционеров, что привело к бедствиям, от которых мы страдаем по сей день. Ужасным бедствиям, унесшим столько невинных жертв и ввергшим Россию в скорбь и разруху!

VIII

Около шести часов вечера 3/16 марта командиры резервных полков, находившихся в Царском Селе, собрались у великого князя, чтобы поговорить о новой ситуации, возникшей вследствие отречения великого князя Михаила. Этот однодневный император издал следующий манифест:

«Тяжкое бремя возложено на Меня волею Брата Моего, передавшего Мне Императорский Всероссийский Престол в годину беспримерной войны и волнений народных.

Одушевленный единою со всем народом мыслию, что выше всего благо Родины нашей, принял Я твердое решение в том лишь случае восприять Верховную власть, если такова будет воля великого народа нашего, которому надлежит всенародным голосованием чрез представителей своих в Учредительном собрании установить образ правления и новые основные законы Государства Российского.

Посему, призывая благословение Божие, прошу всех граждан Державы Российской подчиниться Временному правительству, по почину Государственной Думы возникшему и облеченному всею полнотою власти, впредь до того, как созванное в возможно кратчайший срок на основе всеобщего, прямого, равного и тайного голосования Учредительное собрание своим решением об образе правления выразит волю народа.

3/16 марта 1917, Петроград.

Михаил».

Офицеры, собравшиеся у великого князя на совет, предвидели, что после падения монархии будет крайне трудно удерживать войска в руках и принуждать их к повиновению. Многие роты целиком перешли на сторону мятежников. В Петрограде сформировалось Временное правительство, и у великого князя было принято решение следовать последним инструкциям, данным императором, которые заключались в повиновении этому правительству, помощи ему во всем, в том, чтобы единственной целью стало доведение войны до победного конца. Из этого видно, что император больше не думал о себе, что сердце его занимала одна лишь судьба России. Совсем недавно, благодаря публикации нашего бывшего посланника в Лиссабоне Петра Боткина[35]35
  Петр Сергеевич Боткин (1865–1933) – русский дипломат, посланник в Португалии (1912–1917). Брат доктора Е.С. Боткина, расстрелянного вместе с Николаем II и его семьей в Екатеринбурге.


[Закрыть], нам стало известно восхитительное обращение императора к войскам после его отречения, когда он вернулся в Ставку. Вот оно, это обращение, доказывающее красоту и благородство души несчастного государя:

«В последний раз обращаюсь к вам, горячо любимые войска. В продолжение двух с половиною лет несете вы ежечасно тяжелую боевую службу.

К вам, горячо любимые мною войска, обращаюсь с настоятельным призывом отстоять нашу любимую землю от злого противника. Россия связана со своими доблестными союзниками одним общим стремлением к победе.

Нынешняя небывалая война должна быть доведена до полного поражения врагов. Кто думает теперь о мире и желает его – тот изменник своего отечества – предатель его. Знаю, что каждый честный воин так понимает и так мыслит. Исполняйте ваш долг как до сих пор. Защищайте нашу великую Россию из всех сил. Слушайте ваших начальников. Всякое ослабление дисциплины и порядка службы только на руку врагу.

Твердо верю, что не угасла в ваших сердцах беспредельная любовь к нашей Родине. Да благословит вас Господь Бог на дальнейшие подвиги и да ведет вас от победы к победе Св. Великомученик и Победоносец Георгий.

Николай».

Позволю себе заимствовать у г-на Боткина несколько мыслей относительно этого обращения, изложенных в его книге «Мертвые без могил».

«Этот исторический документ должен был появиться 21 марта 1917 года, в приказе дня по армии № 371, но военный министр Временного правительства г-н Гучков телеграммой запретил показывать его войскам. Генерал-адъютант императора Алексеев, бывший также начальником его штаба, подчинился приказам Гучкова. Так это обращение осталось неизвестным большинству русских людей.

Вместо благородных слов государя армия услышала пресловутый приказ № 1 нового военного министра Гучкова, который дал сигнал к разрушению дисциплины, вызвал анархию и, естественно, привел к развалу фронта.

Между тем Временное правительство, которому Николай II, в порыве высшего самоотречения и любви к Родине, призывал войска верно служить, это самое Временное правительство арестовало императора в его царскосельском дворце, а вскоре после того выслало вместе с семьей в Сибирь.

Что же касается послов союзных держав, аккредитованных при императоре Николае II, они поспешили поздравить Временное правительство, явившись 24 марта 1917 года к г-ну Милюкову приветствовать „начало в России новой эры процветания, прогресса и славы“. Для великодушного государя, истинного, верного и безупречного союзника, эта новая эра началась с ареста, а через год с лишним страданий должна была завершиться ужасным убийством.

И только подумайте, что до последнего своего дня этот государь-мученик, которого самые снисходительные в союзных странах называли слабовольным, проявлял сверхчеловеческую силу характера, чтобы безропотно, не высказывая ни единой жалобы, сносить жуткую клевету и оскорбления, от которых его полностью не избавила даже смерть.

Есть что-то бесконечно трагическое и печальное в убийстве императорской семьи перед лицом невозмутимой, почти равнодушной Европы.

Можно поверить, что человеческая мораль полностью перевернулась, если человек с таким величием души, как император Николай II, государь, так желавший добра своему народу и своим союзникам, вдруг был разом брошен вместе со всей своей семьей, чистой и невинной, и отдан во власть диким зверям…»

Вечером 3 марта великий князь Павел вновь ездил к императрице; он нашел ее спокойной, безропотной, бесконечно прекрасной и благородной. Уже появилось некоторое подобие ареста, потому что двор Александровского дворца был полон солдат с белыми повязками на рукавах. Они находились там по приказу Временного правительства, якобы для безопасности императрицы и детей, а в действительности из страха, что верные люди не организовали бы их побег. Императрица наконец получила новости от императора, который выехал в Могилев проститься с войсками и встретиться с императрицей-матерью, которая выехала из Киева, чтобы увидеться с сыном.

Когда великий князь, выходя от императрицы, оказался на высоком крыльце Александровского дворца, он обратился к собравшейся толпе солдат со следующими словами:

– Братцы, – сказал он им, – вы отлично знаете, что наш любимый император отрекся от трона своих предков за себя и сына в пользу своего брата, который, в свою очередь, отказался от власти в пользу народа. Теперь в этом дворце, который вы охраняете, больше нет ни императрицы, ни наследника престола. Есть только женщина, сестра милосердия, которая ухаживает за своими больными детьми. Обещайте мне, вашему старому командиру, сохранить их целыми и невредимыми. Не шумите, не кричите, помните, что дети еще очень больны. Обещаете?

Раздалась тысяча голосов:

– Обещаем вашему императорскому высочеству, обещаем. Батюшка великий князь, будь спокоен, ура!

И великий князь сел в свой автомобиль, немного успокоенный.

Тем не менее на следующий день, 4/17 марта, ситуация совершенно изменилась. Всех охватил бунтарский дух. Антинациональная пропаганда, поддерживаемая авантюристами из Временного правительства, глухо ворчала вокруг дворца. Я вышла с Владимиром погулять вокруг императорского дома, чтобы составить представление о состоянии умов солдат и удостовериться, что дворец в полной безопасности. У меня сжалось сердце, когда я услышала, как один казак конвоя, гарцевавший на лошади, крикнул другому:

– Что ты обо всем этом скажешь, товарищ? Мне кажется, хорошо сделано. Долго они над нами тешились, теперь наш черед…

Было видно, как менталитет людей меняется прямо на глазах. Боязливые и осторожные вчера, они стали наглыми и дерзкими сегодня. Эти несознательные существа следовали в направлении, задаваемом Временным правительством. Эти темные, опьяненные лозунгами люди, неожиданно дорвавшиеся до власти, были в глубине души мелкими, жалкими, напуганными тем, что совершили. Революцию совершила интеллигенция, и именно ей принадлежит честь расправ, убийств, грабежей, голода и всей сегодняшней разрухи. Царская власть все триста лет правления дома Романовых строила, создавала, укрепляла и обогащала страну. Такие императоры, как Петр Великий, Екатерина II и вся славная линия, последовавшая за ними, создали великую, величественную Россию, основанную на чести, силе и славе. Основой всему был Порядок, без которого страна не может жить. Любой порядок предполагает дисциплину и подчинение. И вот, едва лишь бездарности, захватившие власть, даровали все возможные свободы ради завоевания популярности и любви масс, наступление анархии, раньше или позже, стало неизбежным. Я часто размышляю над разговором, который состоялся у меня когда-то с г-ном д’Оссонвилем[36]36
  Очевидно, имеется в виду Отенен Поль-Габриэль де Клерон, граф д’О ссонвиль (1843–1924) – французский политический деятель, писатель и историк культуры.


[Закрыть].

– Поверьте мне, дорогой друг, – говорил он мне, – порядок мстит за себя…

О Господи! Если бы всемогущий порядок мог отомстить России! Как можно было даже на мгновение поверить, что какой-то Керенский способен усмирить и удерживать массы? Толпа легко угадала, чего стоят этот паяц и его приспешники. Каким же низким должен был быть их моральный уровень, чтобы устроить в разгар войны антинациональную революцию, результатом которой стал развал русского фронта и гибель тысяч людей на фронте французском…

IX

Распространился слух, будто старый генерал Иванов идет на помощь императрице с отрядом из пятисот георгиевских кавалеров; действительно, он дошел до Колпино, где был остановлен мятежными войсками, намного более многочисленными; после этого, 3/17 марта, Временное правительство, дрожа от страха, поместило императрицу, детей и их окружение под арест. Объявить об аресте императрице пришел генерал Корнилов. Князь Путятин и генерал Гротен были арестованы в царскосельской городской управе, куда оба пришли по делам службы по поводу снабжения дворца продовольствием. Начальник дворцовой полиции полковник Герарди и граф Татищев также были арестованы, и все они были помещены в одну из царскосельских гимназий, где с ними грубо обращались, лишали пищи, а затем заточили в Петропавловскую крепость. При императрице оставили лишь обер-гофмейстерину г-жу Нарышкину, графа и графиню Бенкендорф и фрейлину графиню Гендрикову. Г-жа Вырубова, тоже больная корью, также осталась с ней. Новый военный министр Гучков назначил дворцовым комендантом штабс-ротмистра Коцебу, надеясь, что он станет настоящим тюремщиком, как тот ему и обещал; но Коцебу, к чести его, принял эту должность лишь для того, чтобы помогать узникам и смягчать их существование, насколько это было возможно. Он передавал им не прошедшие цензуру письма, сообщал содержание телефонных звонков, тайно покупал то, что было им нужно, и т. д. Поэтому, как только до Керенского дошли слухи о его благородном поведении, он удалил его из дворца, а на его место поставил своего друга, грубого Коровиченко, которого мы однажды пригласили к себе, чтобы из первых рук узнать новости о государе и его семье. Этот субъект явился по первому зову, уселся, закинув ногу на ногу, и закурил в нашем присутствии папиросу, не спросив у нас разрешения.

Сколь бы это ни были печальны подобные воспоминания, я должна вспомнить, сколько офицеров и генералов было убито в эти трагические дни. Одним из первых погиб генерал граф Густав Штакельберг, муж моей нежно любимой подруги[37]37
  Граф Густав Эрнестович Штакельберг (1853–1917) – генерал-лейтенант в отставке, женат на Фекле Павловне Шуваловой (1863–1939).


[Закрыть]. Революционные солдаты ворвались в их дом на Миллионной и заставили генерала следовать с ними в Думу. Едва они вышли на улицу, раздался выстрел. Испуганные солдаты решили, что это погоня, и принялись палить в ответ. Граф Штакельберг побежал вдоль улицы, но солдаты застрелили его в нескольких шагах от его дома. Этот прекраснейший, благороднейший, миролюбивейший человек стал одной из первых жертв новой власти. Граф Менгден, граф Клейнмихель, генерал Шильдкнехт, инженер Валуев и множество других были замучены и убиты в начале этой революции, которую князь Львов хвастливо называл «бескровной». В тот момент говорили, что жертвами становились в первую очередь офицеры с немецкими фамилиями. В таком случае Франция не должна была бы допускать ни единой эльзасской или лотарингской фамилии.

Невозможно без отвращения думать о том, что происходило в Выборге, в Финляндии, где стоял крупный гарнизон из запасных. Солдаты и матросы убили многих адмиралов и множество офицеров. «Выборгские утопления» навечно останутся образцом кошмара. Несчастному маленькому ребенку, цеплявшемуся за отца, которого солдаты собирались сбросить в Финский залив, ударом сабли отрубили обе руки…

Лично для меня к страданиям за судьбу императорской семьи прибавилась страшная тревога за моего сына от первого брака – Александра Пистолькорса. С начала войны он стал добровольцем и был зачислен в петроградское отделение цензуры; но он хотел сражаться, добился зачисления в знаменитую Дикую дивизию и всю войну воевал с австрийцами в Карпатах. Он дошел до крайнего пункта, занятого нашими войсками, – до Турки. После двух лет лишений и боев в ужасных условиях врачи потребовали его удаления из действующей армии; в декабре 1916 года он был переведен служить к финляндскому генерал-губернатору генералу Зейну. В Гельсингфорсе его и застала два месяца спустя революция. Утром 4/17 марта – к счастью, я узнала об этом много позже – пьяные солдаты ворвались в его номер в отеле «Социетатсхус», начали оскорблять, сорвали с него погоны и ударами прикладов выгнали на улицу. Ему сказали, что отведут на площадь, чтобы расстрелять… Он поручил свою душу Богу и мысленно попрощался со всеми, кого любил. Приведенный на площадь, он увидел много других офицеров, обреченных, как и он. Их выстроили полукругом, и солдаты, с мерзкими шуточками и насмешками и с утонченной жестокостью, принялись убивать одного за другим. Мой сын, стоявший одиннадцатым из девятнадцати, видел, как упали первый, второй, третий, четвертый, пятый… В этот момент на площадь с шумом въехал автомобиль, набитый флотскими офицерами со связанными со спиной руками… Произошла жуткая сцена. Толпа пьяных от крови и вина солдат набросилась на этих несчастных и в несколько секунд растерзала их… В этот момент оставшийся неизвестным спаситель, какой-то солдат, хмурым тоном бросил застывшим на месте четырнадцати обреченным:

– А вы чего тут торчите? А ну, живо топайте в тюрьму… – И с его губ слетело грубое ругательство.

Все последовали за ним, дрожа от боязни, что этот маневр сорвется. В тюрьме их заперли в камеры, но они спаслись от ярости толпы, а через сорок восемь часов были освобождены.

Читая в газетах описание жутких гельсингфорсских сцен, где ни одна из жертв, за исключением нескольких адмиралов, не называлась поименно, я дрожала за сына. Временное правительство назначило губернатором Финляндии одного из своих лучших ораторов и, возможно, одного из редких среди них порядочных людей, кадета Родичева. Не будучи с ним знакомой, я телеграфировала ему, умоляя сообщить мне новости о сыне. Вот в точности, что он мне ответил:

«Труп Пистолькорса среди жертв не обнаружен.

РОДИЧЕВ».

Я дрожала от страха и успокоилась лишь наполовину. К счастью, едва выйдя из тюрьмы, сын отправил мне телеграмму о том, что он жив и здоров, а завтра выезжает в Петроград. Через несколько недель он вступил в английский танковый отряд под командованием полковника Локера-Лэмпсона и надел британскую форму, «не желая, – по его словам, – снова надевать погоны, данные ему императором и замаранные грязными руками».

Возобновляю свой рассказ о первых днях революции в Царском. 5/18 марта, в половине двенадцатого вечера, мы – великий князь Павел, мой сын Владимир и я – собрались в моем будуаре. Затрезвонил неизменный телефон. Я ответила; звонил Волков, камердинер императрицы, который раньше долго служил у великого князя. Он сказал мне:

– Ее императорское величество просит его императорское высочество немедленно прибыть к ней.

– Господи, что случилось? – воскликнула я.

– Успокойтесь, ваша светлость, ничего дурного, даже, скорее, хорошее: военный министр Гучков и командующий округом генерал Корнилов велели передать ее величеству, что придут ее навестить в полночь.

Удивленный этим ночным визитом, великий князь быстро приказал подать авто (два автомобиля, имевшиеся у нас в Царском, были конфискованы лишь при большевиках) и поехал в Александровский дворец, взяв с собой Владимира, поскольку считал, что оба они могут быть полезны. Разве в подобные минуты можно что бы то ни было предугадать? Я ждала, решив не ложиться до их возвращения. Они вернулись в 2.30 ночи и вот что мне рассказали. По приезде во дворец их встретили обер-гофмаршал граф Бенкендорф, Коцебу и граф Адам Замойский, чье поведение в эти дни испытаний было превосходно. Граф Замойский оставался при государыне в качестве постоянного дежурного адъютанта до возвращения императора и наверняка разделил бы с ними их заключение, если бы позволило Временное правительство. Великий князь немедленно прошел к императрице, которая была одна, в платье сестры милосердия, абсолютно спокойная. Она повторила ему, что Гучков и Корнилов, проводящие инспекцию царскосельского гарнизона, попросили ее принять их в полночь. Она сочла невозможным отказать, несмотря на свое совершенно естественное отвращение к встречам с подобными людьми. Великий князь пробыл с ней два часа. Наконец около 1.30 ночи – мое личное впечатление, что они нарочно заставили императрицу ждать, чтобы унизить ее, – Гучкова и Корнилова провели к ее величеству.

Великий князь нашел обоих отвратительными на вид, антипатичными до крайной степени. Лживый бегающий взгляд Гучкова скрывали черные очки, тогда как Корнилов, ярко выраженного калмыцкого типа, смотрел в пол. Вид у обоих был сильно смущенный. Наконец Гучков решился спросить императрицу, есть ли у нее какие-либо пожелания?

– Да, – ответила она, – прежде всего я прошу вас освободить невиновных, которых вы увели из дворца и которые находятся под арестом в гимназии (князя Путятина, Гротена, Герарди, Татищева и др.), затем я прошу, чтобы мой госпиталь ни в чем не нуждался и продолжал работать.

Эта благородная женщина ничего не просила для себя… Когда Гучков и Корнилов уходили, великий князь немного прошел вместе с ними.

– Ее императорское величество не призналась в том, – сказал он, – что ей доставляет крайние неудобства стража, окружающая дворец. На протяжении сорока восьми часов эти люди кричат, поют, позволяют себе открывать двери и заглядывают внутрь. Не угодно ли вам будет призвать ваших солдат к порядку и приличиям? Они себе черт знает что позволяют!

Оба пообещали отчитать охрану (Временное правительство, не имея никакой реальной силы, могло лишь уговаривать). Гучков и Корнилов ушли, а великий князь не пожелал пожать им руки.

На следующий день великий князь отправил Гучкову прошение о своей отставке с должности генерального инспектора гвардии, а Владимир – из лейб-гвардии Гусарского полка, где он был поручиком. Им было противно служить этим вновь пришедшим. И они правильно поступили, потому что через три дня генерал Алексеев, который после того, как на протяжении войны был ближайшим сподвижником императора, оставался сейчас на своем посту в Могилеве и полностью перешел на сторону Временного правительства, прислал великому князю следующую телеграмму:

«Вы освобождены от ваших обязанностей генерального инспектора гвардии.

АЛЕКСЕЕВ».

Великий князь немедленно ответил:

«Я подал в отставку за четыре дня до вашей телеграммы.

Великий князь Павел Александрович».

Начинались унижения, удары по самолюбию. Еще не было организованного грабежа, легализованного большевиками ограбления, но в воздухе уже витал ветерок хамства. В своих бесконечных речах Керенский, брызгая слюной, не упускал ни единого случая напасть на императорскую фамилию.

– Нам больше не нужны Распутины и романовы! – кричал он перед замершей ошеломленной толпой…

3 марта, простившись – увы, навсегда – с императрицей-матерью и войсками, император, по-прежнему под надзором не упускавшей его из виду стражи, прибыл в Царское Село. Автомобиль привез его, а также его верного гофмаршала князя Василия (Валю) Долгорукова к воротам парка, к ближайшему входу во дворец. Ворота были заперты, однако караульный офицер не мог не видеть прибытия государя. Император прождал десять минут и произнес слова, переданные мне графиней Бенкендорф, матерью князя Вали Долгорукова: «Вижу, мне здесь больше нечего делать…» Наконец караульный офицер соизволил выйти и приказать открыть ворота, которые затем сразу же закрылись. Император оказался узником вместе с детьми и женой. Их встреча была волнительной. Император зашел поцеловать больных детей, а потом уединился с императрицей, и они, наконец, смогли излить друг другу свою боль и молить Бога дать им силы перенести эти первые испытания.