Текст книги "Часы"

Ольга Покровская
Часы

© Покровская О., 2017

© ООО «Издательство «Э», 2017

* * *

Ольга Покровская – очень красивая женщина и успешная актриса, сменившая театральную карьеру на писательский труд. В настоящее время живет в Стамбуле, работает над книгами и сценариями. Умеет проживать десятки жизней, поэтому созданные ею образы так достоверны и трогательны.

* * *

«Между нами всегда годы, всегда любовь, всегда часы».

– Аллах акбар, Ааааллаах акбар, – доносится из самого высокого минарета Голубой Мечети сильный, высокий, совершенный голос.

В Стамбуле наступает час полуденного намаза[1]1
  Каноническая молитва ислама. – Прим. ред.


[Закрыть]. Время застывает, словно наткнувшись на острие турецкой сабли. Вся площадь Нуросмание наполняется звенящей, тугой тишиной.

– Ашхаду Ана Моххамед Ан расулух Аллах, – по-арабски выводит муэдзин где-то под сводами Султан-Ахмеда. Тут же молитву подхватывают другие мечети, и вот уже отовсюду льется эхо намаза, и душа замирает, потрясенная древней гармонией и чистотой этого звука…

С самого детства я любила поразмыслить над тем, почему время не линейно, почему бывает такое, что одна секунда словно растягивается, замирает в сознании и остается в памяти отчетливее и ярче, чем несколько, казалось бы, таких насыщенных лет? Почему мы забываем лица, имена, иногда – целые жизненные отрезки, но случайно донесшийся до нас запах или мелодия способны извлечь из нашего подсознания целый вихрь воспоминаний – событий, диалогов, чувств, картин и красок.

И однажды, в тот самый момент, когда все вокруг наполнено величественным молчанием, вдруг слышишь отзвук когда-то любимого голоса.

Он, словно мираж, затуманивает сознание и мгновенно переносит тебя на пятнадцать лет назад.

Вот еще секундой ранее ты – российская писательница, автор повестей, романов и рассказов. Героиня твоей последней книги, романа «Останься со мной», известная во всем мире певица, биография которой окутана тайной.

Никому не известно, что на самом деле эта загадочная женщина с манящими и такими печальными глазами – агент российских спецслужб, и в Стамбул с гастролями она прибыла не случайно, а по заданию, в результате которого круто изменится ее судьба. Ты, как и твоя героиня, последние месяцы живешь в Стамбуле, вечном городе, где так причудливо переплелись Европа и Азия, в этой разноголосой, пряной, по-восточному яркой сутолоке, где каждому страннику найдется свое место.

В этот раз ты приехала сюда для работы над совместным российско-турецким проектом. Тебя пригласили в качестве сценариста будущего остросюжетного фильма: твоя история, твои герои, твоя недавняя опасная любовь – все то, что требует немедленного воплощения на экране.

Турецкие коллеги поглядывают на тебя с уважением и некоторым заискиванием, все они очень заинтересованы в том, чтобы фильм состоялся. Они знают, что ты из России, а значит, для них ты являешься представителем великого и могучего российского кинематографа, профессионалом, у которого им еще учиться и учиться.

А ты, в свою очередь, в свободное от работы над сценарием время гуляешь по Стамбулу-Константинополю, заряжаешься его атмосферой, живешь им, дышишь. Подставляешь лицо морскому ветру, прилетающему с Босфора. Стараешься навсегда законсервировать в памяти величественные своды Софийского собора. И совсем не боишься ни мятежных курдов, ни арабских фанатиков. Ты – русский писатель. А значит, тебе и море по колено. Ты живешь в Стамбуле, и на данный момент ты абсолютно счастлива.

А еще ты – отчаянная голова, и одним из главных удовольствий для тебя здесь являются набеги на знаменитый Гранд-Базар. Наверное, внутри у тебя сидит русский хитрый купец, и поэтому в этот полдень ты бродишь по Египетскому рынку, который открывает вход на Гранд-Базар со стороны Босфора. Здесь ты обожаешь болтать с местными продавцами; вот и сейчас ты вдыхаешь манящий запах шафрана и чабреца, улыбаешься быстроглазому, всегда готовому облапошить наивного покупателя турчонку-лоточнику. И вдруг краем глаза отмечаешь, как мимо тебя в тишине всеобщей молитвы проплывают и останавливаются у соседнего прилавка двое – скорее всего, отец и сын.

Отец… Да, время никого не щадит, оно словно провело своим неумолимым ластиком по некогда начертанному на листке бумаги карандашному портрету, сгладило скулы, смягчило линию подбородка, рассыпало морщин под глазами и вокруг рта и припорошило снегом волосы.

Рядом с ним сын. Ну конечно же, это его сын – ему сейчас должно быть около двадцати, ты это точно помнишь, – полноватый, простоватый, совсем непохожий на него парень. Он тянется к кривому выгнутому клинку… «Подделка, русские туристы!» – хочется тебе крикнуть. «Дешевка, дрянная копия. Если ты хочешь приобрести настоящую турецкую саблю, я могу показать, где ее можно найти».

Но ты молчишь… И парень наклоняется, проводит пальцами по отполированному серебристому металлу и восхищенно улыбается. Отец брезгливо морщится и что-то коротко ему говорит.

Посреди звенящей тишины ты различаешь его голос – и в ту же секунду становишься двадцатилетней. Переносишься прямиком в бледное подмосковное лето, запахи зелени и речной воды, поздние сиреневые закаты, теплые сумерки и чувство всепоглощающей любви. Такой, что случается в жизни только раз. Но призрак ее затем преследует тебя всю оставшуюся жизнь, словно тень из твоей доверчивой и отчаянной юности, заставляя снова вспоминать то, что давным-давно следует забыть.

Тогда я училась на первом курсе ВГИКа, и голова моя полна была самых светлых и новаторских идей о волшебном мире кино, искусстве, восторге творчества и самоотдачи и о великом предназначении всех служителей муз.

Конечно же, я мечтала о «больших» ролях – Гертруда, Бланш, Раневская…

Мне всегда казалось, что я как-то по-другому вижу мир. Чувствую слова и звуки не так, как другие. Я уже тогда понимала, что вначале было слово. Именно текст, произносимый со сцены, увлекал меня более всего.

«Не важно, кто вы такой… я всю жизнь зависела от доброты первого встречного…»

Однако мне категорически не повезло с педагогами. Тогда я сама себе казалась гадким утенком, которому не место в искусстве. Благодаря денному и нощному втолковыванию этой истины со стороны педагогического состава я окончательно в этом уверилась. Более того, моего любимого педагога Поглазова попросили покинуть сие учебное заведении. Играть мне стало совершенно нечего, так как его спектакли сняли с репертуара студенческого театра. Так я осталась у разбитого корыта. Трамвай «Желание» увез меня в никуда.

И вдруг однажды, посреди моей депрессии, в тот самый миг, когда я томилась за дверью возле учебной сцены, дабы выйти репетировать в массовке очередного замшелого мастодонта, мне на мобильный позвонили.

Я отлично помню, как собиралась уже в тот момент взобраться на сцену. Там меня уже поджидал мой друган Андрюша Терехов, ныне великолепный артист Театра на Малой Бронной. С ним мы немного покривлялись, посылая из одной кулисы в другую самые коварные замечания относительно происходящего безобразия на сцене.

И вот в разгар этого веселья мне позвонили. Я попыталась ответить достаточно громко. Каюсь, я была та еще хамка. Меня вместе с телефоном тут же выперли вон и, в принципе, отстранили от репетиций. Оказавшись наконец за дверью, я перезвонила по номеру и услышала:

– Вас приглашают на кинопробы.

Мне объяснили, куда и во сколько нужно будет приехать. Я же отвечала достаточно бодро и обещала явиться в назначенный час.

К тому времени я уже достаточно много снималась в кино. Это был мой способ спрятаться от тоски, которую навевал ВГИК с его лицемерным и погрязшим в интригах педагогическим составом.

В день проб на студии меня сразу одели в узкое платье с открытыми плечами, на голову приладили шляпку с пером – действие картины происходило во времена Гражданской войны – и сфотографировали. Я лишь мельком успела заметить седоватого мужчину в очках – режиссера Азарова, оператора с бородкой, маленькую полную ассистентку Алену. Потом мне сунули в руку лист бумаги с напечатанным текстом и попросили зачитать его перед камерой. Я не нервничала, потому что никогда не думала, что если мне сейчас откажут, то это закроет для меня путь в кино навсегда. Я знала, что вопреки вгиковским интригам я должна остаться в искусстве. И свое место под солнцем не собиралась отдавать никому и ни за что.

После окончания проб мне сказали:

– Спасибо, вам позвонят.

Но несколько дней телефон молчал. Я тоже затаилась и помалкивала. Где-то в глубине души я была уверена, что эта роль станет моей. И вот почти в двенадцать ночи раздался звонок:

– Здравствуйте, Оля, это Константин Геннадьевич Азаров, – сказала трубка приятным баритоном.

И у меня все задрожало внутри. Азаров! Азаров сам мне звонит! Господи!

– Поздравляю вас, вы приняты на роль Зинаиды, – тем временем сообщил он мне, пока я глотала ртом воздух. – О начале съемок вам заблаговременно сообщат.

Вот так это все и началось.

По сюжету я должна была играть певичку из мюзик-холла, которая влюбляется в белого офицера и впоследствии отправляется за ним в эмиграцию. Действие картины включало в себя множество трюковых сцен, погонь, драк, прыжков, а также две экспедиции. А я, несмотря на то что это была не первая моя роль, в трюковом кино еще никогда не снималась и, конечно, слегка нервничала.

Тут следует отметить, что в институте нас, разумеется, обучали сценическому движению, однако лучшие уроки нашего преподавателя сценобоя Айдара я пропускала совершенно нахально. Я попросту боялась сломать себе какую-нибудь важную часть тела. Надо сказать, что такие случаи бывали во вгиковской практике, и не раз. Словом, я решила положиться на удачу и свое кое-какое спортивное прошлое.

Итак, Азаров подвел меня к высокому мужчине, одетому под денди двадцатых годов, и сказал:

– Дмитрий, познакомься, это Ольга. Она будет играть Зинаиду. Пообщайтесь тут пока.

Я даже не поняла, кто это – то ли актер, которого взяли на роль моего возлюбленного, белого офицера, то ли кто-то из массовки. Подняла на него глаза и…

У меня двадцатилетней в голове сразу всплыло выражение «ковбой Мальборо». Он, этот Дмитрий, действительно как будто сошел ко мне прямо с телеэкрана. Высокий, плечистый – от его фигуры прямо веяло силой и какой-то животной ловкостью. Я никогда еще не видела такого волевого, мужественного лица, такого упрямого подбородка, цепких темных глаз, разглядывающих тебя пристально, без стеснения, и словно заманивающих куда-то. И мне страшно стало, словно я почувствовала, что последую за этим красивым мужчиной всюду, не думая, куда он меня заведет.

– Привет, давай знакомиться, – весело сказал он и протянул мне руку. – Меня Дмитрий зовут, как ты уже, наверное, поняла.

Я прикоснулась к его горячей сухой ладони пальцами, и меня внезапно бросило в жар. Я глубоко вдохнула, пытаясь справиться с этим непонятным чувством, преодолеть его, обрести наконец дар речи, и выдавила:

– Да… Мне… Меня… – Потом снова перевела дыхание и начала снова: – Мне сказали поговорить с вами, и вот…

– А, ну да, я понял.

Он задрал голову и посмотрел куда-то вверх. Проследив за его взглядом, я заметила под потолком студии крепившийся к деревянной балке толстый металлический крюк.

– Вон, видишь крюк? – он указал мне на него рукой.

Я кивнула.

– Когда будет взрыв, тебя подбросит волной. Так вот, ты хватайся за этот крюк и держись за него изо всех сил. Смотри не упади, а то поломаешься. А мы потом тебя снимем. В конце смены…

Лицо его было совершенно серьезным. Я снова взглянула на крюк, попыталась мысленно прикинуть высоту и испуганно пролепетала:

– Хорошо, конечно. Но как же…

– Шучу, – вдруг беззаботно бросил он.

Я обернулась к нему и увидела, что в его темных глазах плясали искорки смеха. И снова вспыхнула – ужасно неловко было из-за того, что выставила себя такой идиоткой.

– А вы кто? – сердито буркнула я.

И он непринужденно объяснил:

– Постановщик трюков. Меркович Дмитрий.

Чуть позже, когда я сидела в гримерной, туда заглянул этот шутник и сунул мне какой-то странный рукав из специальной плотной ткани.

– Вот защита, – объяснил он. – Надень на руку, сейчас трюк будем репетировать.

А я, все еще злая на него из-за этого его остроумия, отбросила в сторону защитную ткань и решила про себя: «Подумаешь, какой великопафосный красавец. Без твоих штучек обойдусь».

Зато потом, когда Азаров объяснил мне, что нужно делать, и я по команде вырвалась из рук державших меня актеров, высадила гитарой специальное безопасное стекло, выскочила через прорезанное в декорации окно и свалилась на подготовленную на полу каскадерскую подушку, я от души пожалела, что не подчинилась распоряжению Дмитрия. Я весьма крепко приложилась локтем – и это не осталось незамеченным.

– Ты чего? – спросил меня Меркович. – Ударилась? Неужели защита лопнула?

И рванул вверх рукав моего платья. Затем удивленно уставился на обнаженную руку, провел по ней пальцами и спросил:

– А где рукав, который я тебе принес?

Я растерянно пожала плечами, снова чувствуя себя кромешной идиоткой.

– Детский сад какой-то, – покачал головой он. – Мне что, тебя проверять надо?

А затем сам принялся натягивать на меня этот злополучный рукав. Я замерла, затаив дыхание, и каждое прикосновение его великолепных пальцев словно ожогом оставалось на моей коже…

В этот день у меня появилось новое поле деятельности. Я вдруг поняла, что жизнь состоит не только из постылых вгиковских стен и попоек с унылыми однокурсниками, такими же мятежными существами, как и я.

Нет, в моей жизни еще присутствовало и кино. Но все равно его волшебное таинство, заканчиваясь, не могло наполнить до конца мой внутренний мир чем-то важным и существенным.

И вот появился он. Моя душа, измученная потребностью кого-то любить, приободрилась. Я нашла своего героя, наполнила мысленно самыми необходимыми для моего избранника качествами и создала себе кумира.

Вскоре состоялась и запланированная киноэкспедиция. Нужно было отснять несколько сцен на натуре, и вся наша развеселая съемочная группа выехала в подмосковное Протвино. Стояло самое начало июня, и все кругом зеленело, цвело и благоухало. Еще не запыленная, чистая листва опьяняла свежим запахом, во дворе нашей простенькой провинциальной гостиницы цвели на клумбах яркие – оранжевые, малиновые, сиреневые – цветы. Кругом чувствовалось яростное биение чистой молодой жизни. И я сама от всего этого словно сошла с ума. Блестела глазами, двигалась порывисто и легко, то замирала по углам, то вдруг принималась напевать. Меня переполняло острое, пьянящее, булькающее внутри, словно шампанское, ощущение радости. И то, что Дмитрий о моих восторгах не знал, нисколько меня не смущало. Меня не волновала ни разница в возрасте – Дмитрию, как я теперь уже знала, было за сорок, – ни то, что кроме съемочной площадки мы почти не общались. Мне, как всякой романтически настроенной молодой особе, казалось, что однажды все сложится само собой, мы возьмемся за руки и неспешно уйдем в закат.

В один из дней нам предстояли съемки эпизода, где Зинаида со своим возлюбленным должны были выпрыгивать из горящего поезда. Вернее, из горящего поезда должна была выпрыгивать пара каскадеров. А в сцене, в которой была задействована я, поезд стоял на месте, а камера ехала вдоль состава на специальной тележке, что создавало иллюзию движения. Моей задачей было повиснуть на шее у моего возлюбленного офицера и вместе с ним нырнуть в пустоту из двери вагона. Камера показывала офицера со спины, зато мое лицо давала крупным планом. Именно поэтому вместо актера Колесова, исполняющего роль офицера Белоклинского, в сцене задействован был дублер – Дмитрий. Можно себе представить, в какой трепет привели меня предстоящие съемки.

Я раз за разом представляла себе, как окажусь на руках у человека, которым все последние дни были заняты мои мысли. Как мы с ним вместе шагнем в открытую дверь вагона и полетим на землю. Все это казалось мне очень символичным – как будто сама судьба хотела показать моему прекрасному каскадеру, что мы с ним должны быть вместе, шагнуть в бездну и либо выжить, чтобы никогда уже не разлучаться, либо погибнуть.

Дмитрий и сам заметно волновался перед съемками этой сцены и на время прекратил свои вкрадчивые шуточки. И я, разумеется, решила, что он переживает из-за меня, боится, что в такой напряженный момент не справится с чувствами и выдаст себя. И в его темных внимательных глазах мне уже чудились проблески настоящей страсти. Думаю, он, конечно, догадывался, что за пожар пылал в моей трепетной душе, и осознание это ему льстило. Он и сам вроде как с удовольствием поддерживал игру – порой позволял себе долгие взгляды, какие-то особые интонации в разговоре со мной. И все это я, разумеется, принимала за признаки зарождающегося чувства ко мне.

– Оля, – наставлял он меня в тот день перед началом съемки своим тихим голосом. – Значит, смотри, все происходит быстро. Азаров тебе кричит: «Прыжок!», ты хватаешься за мою шею, а дальше я все сделаю сам. Ты, главное, держись за меня. Поняла?

И я кивнула, глядя на него как завороженная.

– Мотор! Камера! Начали! – скомандовал Азаров. И почти сразу же крикнул: – Прыжок!

И я прыгнула, всем телом прижалась к нему, поражаясь тому, какой он сильный, теплый, как хочется мне вот так повиснуть на нем и никогда-никогда не разжимать рук.

– Стоп! Снято! – крикнул Азаров.

Но я, кажется, его не услышала. Опомнилась только когда со всех сторон раздались смешки и я поняла, что сцена уже закончена, а я все так же болтаюсь на Дмитрии и не собираюсь расцеплять руки.

– Эй, ты чего? – мягко сказал он и слега потряс меня за плечо. – Испугалась? Уже все, самое страшное позади.

И он негромко рассмеялся своим низким, ласковым смехом.

– Ну-ну, – попытался успокоить он, когда мне удалось наконец разомкнуть руки. – Все хорошо. Знаешь, я ведь тоже волновался – как отработаем. Опыта у тебя никакого, а Азаров, сволочь, уперся, не хотел заменять тебя дублершей. Ну да ничего, слава богу, без травм обошлось.

Каждый день я как завороженная следила за всеми трюками, что выполняли Дмитрий с ребятами на площадке. За всеми драками, падениями, взрывами, погонями… Однажды – в тот день мы снимали в заброшенном заводском цеху – молодой парень из группы никак не мог выполнить сложный трюк: с огромной высоты спрыгнуть с троса в сооруженный внизу бассейн. И тогда Дмитрий вызвался сам выполнить прыжок, вместо него. Он сгруппировался, разжал руки и полетел вниз – прекрасный, как греческая статуя, и свободный, как ветер.

Кажется, только в ту секунду, когда его облепленная темными вьющимися волосами голова показалась из воды, я осознала наконец, что теперь жить не смогу без него и с этого момента последую за ним хоть в преисподнюю. Моя восторженная двадцатилетняя душа запылала огнем любви.

По окончании натурных съемок в Подмосковье наша группа выехала уже в следующую киноэкспедицию, на этот раз в Израиль. Там, в пустыне, нам предстояло снимать послеэмиграционные мытарства Зинаиды и ее возлюбленного Белоклинского.

Я тогда была в Израиле впервые, и эта удивительная земля с ее богатейшей историей, где невозможно было каждую минуту не представлять себе, как бродили тысячелетия назад по этим же местам библейские персонажи, заворожила меня. Мне казалось таким правильным, таким естественным, что именно здесь наши с Дмитрием отношения обязательно изменятся, он обязательно оценит мой талант и искреннее к нему чувство. И когда я наблюдала, как где-то за горизонтом зарождается новый день, белоснежное марево как будто бы отражает ультрамариновые небеса, все мое естество наполнялось ожиданием настоящего чуда.

Съемочные дни шли своим чередом. Мы выезжали в пустыню и снимали там, на фоне бескрайних песчаных барханов, пламенеющих закатов и нежных рассветов. И вот уже экспедиция начала приближаться к концу.

Оставалось всего несколько съемочных дней, и веселье, охватывающее группу после окончания рабочего процесса, входило совсем уж в пике́. Вечерами теперь засиживались еще дольше, смеялись веселее, пили больше. И у всех на лицах было написано желание успеть ухватить последние крохи этой нашей свободы, этого единения, где все мы казались одной семьей, занятой общим делом.

Мы все были опутаны этим самообманом, восхитительной мистификацией, которой не суждено больше повториться. И правда, этих людей я не встречала больше никогда. Как не встречала более никогда многих из своих однокурсников и педагогов. О, великая иллюзия театрально-киношной сплоченности, тогда я еще не ведала, каким опасным и разрушительным явлением ты можешь быть!

В последний день решено было снимать сцену, в которой погибал возлюбленный моей героини, и Зинаида оставалась одна, в чужой стране, без прошлого, без будущего, с растоптанной душой и разбитым сердцем.

Над раскаленным Синаем гулял вечерний ветер, принесший с собой едва уловимый запах оазиса, моря и пряностей. Повеяло ночной прохладой. Черная мгла постепенно опускалась на эту давно не ведавшую дождя, спекшуюся от солнца пустыню. Но над горизонтом еще горело темно-красное солнце, окрашивая все кругом в тревожные тона.

Азаров дал команду. Я заняла свое место на съемочной площадке, и вот со стороны пустыни показался всадник на черном коне. Я, вернее – не я, а Зинаида, замерла, стиснув руки у груди, зная, кто несется к ней и что сейчас наконец состоится их долгожданная встреча. В этот момент откуда-то слева появился другой всадник, поскакал наперерез. Раздался выстрел, и всадник как подкошенный рухнул, повис, запутавшись в упряжи. Его шляпа слетела и покатилась по выжженной земле.

Зинаида отчаянно вскрикнула. А конь, испуганный выстрелом, рванулся в сторону, унося безжизненное тело к пламенеющей в закатных лучах линии горизонта.

Сцена, в которой Зинаида рыдает над гибелью Белоклинского, давно была снята, и во время съемок я практически ничего не чувствовала, просто честно выполняла свою работу. Потому что человек, чье бесчувственное тело обнимала и целовала в холодный лоб, был актером Колесовым, с которым мы отлично ладили на площадке, но – и только. Сейчас же я твердо знала, что там, на коне, Дмитрий. Что это он, подстреленный, безжизненно повис в стременах. Нет, я не сошла с ума, я отлично понимала, что все это – иллюзия, что сейчас Азаров скомандует «Стоп! Снято!» и морок развеется. Но черт возьми, наверное, сработала какая-то магия кино. Мне вдруг показалось, будто я в самом деле никогда больше не увижу Дмитрия. Господи, как же я жить буду без этой надменной горделивости, уверенности, что лучше него только боги, этого лукавого притворства, которым он окутывал мое сознание? Как я смогу дальше жить – после этого?

И потом, когда Азаров уже отдал команду и поздравил всех с окончанием съемок, когда вернулся Дмитрий и встал чуть поодаль от меня, стирая бумажным полотенцем песок со лба, когда все засуетились, убирая реквизит, снимая софиты и пряча технику, я все никак не могла избавиться от этого наваждения. Во мне зрела какая-то отчаянная решимость, необходимость высказать наконец все до конца, потому что после может быть поздно. Желание схватить в охапку ускользающее от меня счастье и держаться за него любой ценой.

И когда Меркович пошел к своей машине, мне наплевать стало на все условности, лишь бы еще хоть немного побыть с ним, услышать его голос.

– Дмитрий! – окликнула я.

Он обернулся уже от машины и застыл с ключами в руке.

– Вы что, уже уезжаете?

– Ага, – кивнул он. – Пока, Зинаида. Здорово было вместе поработать.

– Вот все и закончилось… – пробормотала я. – Наверное, мы больше не увидимся?

– Да ты что! Увидимся, конечно, – улыбнулся он. – Ты ведь актриса. А киношный мир очень маленький. Тем более нас, как ты понимаешь, известных постановщиков трюков, раз, два и обчелся…

Он помолчал с минуту, снова взглянул на меня и вдруг предложил:

– Хочешь, подвезу до отеля?

Может быть, его и самого хоть краем зацепила эта иллюзия, которую мы создали сегодня. Какое-то ощущение того, что уходит, улетучивается, опускается за горизонт вместе с закатным солнцем наш единственный шанс на счастье.

Так или иначе, мы оказались в его взятом в аренду в аэропорту Бен-Гуриона джипе, мчащемся по освещенной фонарями дороге. Я говорила что-то бессмысленное, дурацкое, он отвечал мне, и я с каждой минутой чувствовала, как утекает сквозь пальцы отписанное нам время. И уже когда он притормозил автомобиль у ворот отеля, вдруг решилась. Обернулась к нему и проговорила обреченно:

– Я люблю тебя!

Он вздрогнул и в первую секунду посмотрел на меня так, словно мне удалось достучаться до него, пробиться сквозь эту его внешнюю оболочку вальяжного мускулистого античного бога. Но тут же поморщился, сжал пальцами переносицу и отозвался:

– Оля, не надо… Ты актриса, я понимаю. Кино, искусство – все это завораживает, внушает иллюзии. Но я взрослый женатый человек. И все эти игры мне уже не по возрасту.

Мне стало так больно, будто он наотмашь ударил меня по лицу. Наверное, надо было зарыдать, но лишь одна проклятая крупная слеза театрально сползла по щеке.

– Очень кинематографично, – сказал он, протянул руку и стер ее пальцем. – Но, поверь, в моей жизни все это уже было.

И тогда я, каким-то образом найдя в себе силы не сорваться, улыбнулась и спокойно спросила:

– Можно я тебя поцелую?

И он ответил:

– Да.

Больше всего на свете я тогда желала его всего – его сны, его мысли, его спокойствие и непоколебимую уверенность в завтрашнем дне. Я хотела видеть, как он ест, спит, дышит. Я хотела на веки вечные запомнить его запах, запомнить блеск его иссиня-черных глаз.

Никогда в жизни я не целовала никого так: обретая и тут же прощаясь навсегда. Никогда не любила так сильно, не доверяла и не протягивала рук.

И никогда более не шла так покорно на заведомый провал, не покорялась необратимому времени.

Он, будто заранее зная всю внутреннюю драматургию этой сцены, мягко отстранился и молча открыл дверь машины. Я вышла в жаркую душную ночь, и джип с визгом унесся от меня.

Наверное, в этот момент я окончательно повзрослела.

Мне еще неведомо было, что люди могут бояться слишком сильных эмоций. Что человек может сознательно делать выбор в пользу налаженной комфортной жизни, отказываясь от чего-то неизведанного, непонятного и потому пугающего. Тогда мне еще казалось, что на свете нет ничего важнее любви…

Оказалось, что это не так.

Много лет я, заходя на «Мосфильм», ловила себя на странных мыслях. Я все ждала появления Дмитрия. Везде – в кафе, в коридоре, на различных съемочных площадках. Везде мне чудился его великолепный профиль. Это было похоже на наваждение, на морок, который преследовал меня из года в год.

Я не забывала его ни на миг. Я давно поняла, что тот, который любил тебя, или тот, кого любил ты, где-то в глубине души всегда с тобой…

Дмитрий же продолжал быть успешным постановщиком трюков, купался в лучах славы первого красавца «Мосфильма», крутил романы с приятными, но не отягощенными сложными амбициями и намерениями костюмершами и гримершами. Он ни в чем себе не отказывал.

Вскоре моя жизнь тоже понеслась в бешеном ритме. Я выходила замуж, разводилась, меняла города и страны. С годами идея кино все меньше влекла меня. Я становилась актрисой одной роли. Это начало выводить меня из себя, и я устала биться в депрессии. И вот тогда мир литературы открылся для меня в полной мере.

Я отчетливо запомнила ту ночь, когда, проворочавшись несколько часов без сна, поднялась с кровати, вытащила из ящика стола толстую тетрадь, перевернула ее, открыла с обратной стороны и вывела ручкой на верхней строчке заглавие «Моя чужая жена». Роман.

В книге рассказывалось о невозможной любви юной студентки Али к взрослому семейному человеку, кинорежиссеру, обласканному властью и зрителями. В сюжете причудливо перемешались реальные события, которые я знала по ВГИКу и «Мосфильму», и мои личные эмоции и переживания. Конечно же, прототипом главного героя моего романа был он, Дмитрий.

Вся эта история, перемоловшая меня, переломавшая, опрокинувшая впервые, и побудила меня взяться за перо. Я вылепляла этого персонажа, пытаясь вложить в него все то, что виделось мне в образе моей первой любви. Отчаянную бесшабашную смелость, какую-то глубинную порядочность, красоту и грацию – и тепло, то тепло, с каким он тогда обращался со мной. И по мере того, как оживал и наполнялся собственными чертами мой герой, я вдруг стала задумываться – а были ли в Дмитрии все эти качества? Существовали ли они на самом деле? Или я изначально, еще много лет назад, подсознательно сочинила этого великого и ужасного кинорежиссера Редникова?

Наверное, жажда творчества тоже сидела где-то внутри и неосознанно искала сильных эмоций, которыми могла бы напитаться и выдать что-то стоящее. Все причудливо переплелось, закрутилось, заискрило…

Так родилась моя первая книга.

– Ольга! – вдруг окликают меня.

И я, вырвавшись из омута прошлого, снова оказываюсь в своей нынешней реальности, в своем любимом городе, на шумном Стамбульском рынке. Среди ярких красочных тканей, благовоний, пряностей, украшений, старинных кофейников и расписных тарелок.

– Аллах акбар, Аллах акбар… – несется над нами в оцепеневшем воздухе.

Дмитрий, как в замедленной сьемке, подходит ко мне. За ним следует его сын, удивленно разглядывая меня с каким-то веселым интересом.

Я смотрю на Дмитрия – на человека, который когда-то заставил меня ощутить весь восторг и горечь первой безответной любви. На того, благодаря кому я впервые отчаянно мечтала и была так отчаянно несчастна, благодаря кому однажды начала писать – и теперь, к моему нынешнему положению, можно сказать, добилась в этом нелегком деле определенных успехов. Смотрю на его темное от загара лицо, на морщинки вокруг глаз и у рта, поседевшие волосы. И вдруг очень отчетливо понимаю – я свободна. Прошлое больше не держит меня. Я уже не та юная девушка, отчаянно цепляющаяся за желание жить и любить; но еще и не стара. И жизнь лежит впереди – длинная, непредсказуемая, наполненная взлетами и падениями, радостями и разочарованиями.

Все это длится всего лишь несколько секунд – пока муэдзин оканчивает молитву. Время – все то же неумолимое время, способное растягиваться, замирать и ускоряться, словно пускаясь вниз с отвесной горы, секунда, в которую можно пережить целую жизнь, и вихрь прожитых лет, пролетающий перед глазами в одно мгновение.

Вся суета, сутолока, пряная разноцветная канитель вдруг оживает, и сквозь шум многоголосой толпы я отчетливо слышу:

– Ольга, неужели это ты?

– Sorry, you have been mistaken[2]2
  Вы, должно быть, ошиблись. – Прим. ред.


[Закрыть], – отвечаю я и поспешно отхожу в сторону.

Еще успеваю услышать за спиной: