Текст книги "Рассветный сон. Повесть"

Рассветный сон
Повесть
Ольга Владимировна Покровская

Иллюстратор Ольга Владимировна Покровская

© Ольга Владимировна Покровская, 2017

© Ольга Владимировна Покровская, иллюстрации, 2017

ISBN 978-5-4485-9238-6

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Московской домохозяйке Вере Юльевне приснился кошмар. Липкое видение страшило не сюжетом, а муторным ощущением, которое не исчезает в яви, но тяжелым осадком уходит внутрь. Примерещился незнакомый голос, полный тоски и муки, – голос ее сына, который звал маму, жаловался и молил о помощи. Впечатление было настолько сильным, что сорокалетняя Вера, пробудившись и встретив осмысленными глазами тюль, занавески, зеленоватые тени спальни, не сразу вспомнила, что детей у нее нет.

Встала она больной и разбитой, а ноздри щекотал химический душок. Вера, ненавидевшая запахи краски и линолеума, замечала, что после ремонта в комнатах поселился ацетоновый призрак, который дружил с плохим самочувствием и сообщал о недуге, готовом к нападению. В такие минуты Вере переставала нравиться герметичная замкнутость домашнего микроклимата, ради которого поводила створками массивная конструкция под потолком, и жалко было, что на перекрестье загазованных улиц нельзя распахнуть окна и дышать воздухом.

Морщась от головной боли и пакостного осадка на душе, Вера Юльевна сервировала мужу завтрак, и Андрей Михайлович – в отглаженной рубашке и костюмных брюках – смешивал в пиале творог, напоминающий разведенный гипс, и вишневое варенье. Он – грузный, пожилой, потерявший форму к пятидесяти годам – смаковал с ложечки подслащенную массу и следил за утренней передачей, где говорили о непонятных вещах под названием «финансы». Иногда Андрей Михайлович комментировал:

– В таком галстуке не лезут на экран, деревня! Тебе только сидеть в кафе «Ромашка», пить «Жигулевское барное» и закусывать желтым полосатиком!

Потом Андрей Михайлович перевел внимание на жену – на дрожащие ресницы, на припухшие губы – и его проницательный глаз определил неладное.

– Что с тобой?

Вера знала, что муж не терпит упоминаний о бытовых проблемах. Андрей Михайлович считал, что этими вопросами должна заниматься жена – или кто-то, нанятый женой, – и что уровень его доходов позволяет наслаждаться домашней беззаботностью. Рассказывать, что ее задел фантастический сон, было вовсе глупо. Вера отговорилась плохим самочувствием, уловив в голубых глазах мужа искреннюю тревогу и беспокойство. В семейном дуэте роль больного исполнял супруг, жена играла врачевателя, и возможная перемена функций ставила Андрея Михайловича в тупик. Было даже что-то беспомощное в голосе, которым он велел:

– Ты должна показаться врачу.

Обычно после фразы «ты должна» следовало педантичное выполнение приказа – слова мужа были для Веры законом. Андрей Михайлович гневно покачал головой с седым ежиком.

– Когда ты была в поликлинике? Что за легкомыслие? Ступай немедленно.

Вера не переступала порога лечащих учреждений почти двадцать лет. Необъяснимый ужас перед людьми в белых халатах не имел основания – у нее было крепкое провинциальное здоровье. Хвороб, кроме редких простуд, у нее не случалось, даже зубы не болели. Поэтому в поликлинике, где Андрей Михайлович всегда обследовался и где его хорошо знали, она оказалась в положении плохого ученика, отвечающего невпопад. Она лишь прилежно, для галочки, совершала послушание: была уверена – истоки неприятного сна связаны не с ее болезнями, а с детьми Андрея Михайловича от первого брака. Дурные новости пришли как раз накануне. Старшая – художница – демонстративно не пригласила отца на свою выставку изразцов, а сын-студент подрался в ночном клубе, получил легкое сотрясение мозга и несколько швов на бровь.

Специалисты заполняли Верину карточку и, соблюдая формальности, выпроваживали из кабинетов с рецептами дорогих снадобий. На шестой или седьмой итерации Вера предчувствовала освобождение от повинности, как вдруг оказалось, что у гинеколога ее ждет сюрприз.

Суховатая женщина заполняла карточный разворот, блестя массивным золотом на пальцах, и, между многими вопросами, поинтересовалась:

– Беременность одна была?

– Не было, – ответила Вера.

Врач подняла голову и уперлась в Верино лицо ядовитыми глазами.

– Дама, – произнесла она, отчетливо выговаривая слова, будто пациентка страдала не болезнями женских органов, а головой. – Мы не побежим к мужу с вашими секретами… у нас врачебная тайна, а не завалинка, где языками болтают.

Вера растерялась и обиделась.

– Вы меня за сумасшедшую принимаете?

– По-вашему, мы тоже дурачки? – прошипела врач.

Последующий конфликт перетек в кабинет Павла Рафаиловича – величественного мужчины с белоснежными прядями и бугристым лицом. Рокоча чудодейственным басом, Павел Рафаилович уговаривал разволновавшуюся пациентку:

– Уважаемая, мы профессионалы в своем деле… шрам от кесарева сечения со следами аппендэктомии ни один доктор не перепутает, – и хмурил кустистые брови.

Абсурдность ситуации выбила Веру из колеи – ее возмутило не вздорное обвинение, а навязанная роль подопытного кролика, на котором проводят непонятный эксперимент по внушению. Едва не плача, она рассказывала, что аппендикс ей вырезали двадцать лет назад – до института – в родном городе… Павел Рафаилович насупился, кивал, не возражал, но Вера прекрасно видела, что он не верит, а, пропуская ее слова через фильтр, делает выводы. Выслушав Веру, он вкрадчиво предложил:

– Давайте, если мы не можем вербально установить истину, доверим дело технике?

Выйдя из кабинета импозантного заведующего, Вера задержалась у приоткрытой двери и разобрала обрывки телефонного разговора:

– Инна Алимовна, вы что – не помните, что родовой психоз никто не отменял? Еще как забывают! Мало ли какие тяжелые моменты… да, консультация психолога…

Вера была так поражена, что, оказавшись под ультразвуковыми лучами, не удивилась, когда ей заявили, что аппендикс на месте. Она понимала: против нее составлен заговор. Предстояло разобраться, кто замышляет против Веры и чью интригу проводят люди с медицинскими дипломами.

Она бродила по Садовому кольцу, нащупывая смысл разыгранного перед ней спектакля, но нить поисков ускользала и концы с концами не сходились. Попался рекламный щит, и Вера решилась немедленно уличить во вранье преступную шайку. Блистающая чистотой клиника в старинном бледно-розовом доме оказалась несусветно дорогой. Хирург, молодой бурят, долго мял ей живот костлявыми пальцами и бережно переворачивал с одного бока на другой, но заверил, что червеобразный отросток невредим. Ставя личный оттиск в карточку, он косился на ее убитое лицо, недоумевая по поводу странной реакции пациентки. От хирурга ватные ноги перенесли Веру к гинекологу, где приветливая девушка заученно поинтересовалась количеством родов, и Вера, опасаясь излишнего внимания к психике, непривычными губами выдавила:

– Одни…

Уточняющие вопросы вогнали ее в ступор: она не знала, что отвечать. Воображение пасовало, потому что в эту область женского существования Вера не заглядывала. Заметив, что пациентка теряет адекватность, девушка прекратила расспросы и набросала программу обследований, сулящую учреждению многотысячный доход. Вера не слушала. Выйдя из клиники, она с приоткрытым ртом брела по улице, не замечая, что сжимает в руке ворох желтоватых бланков. Между бурыми домами ей увиделась пластмассовая детская площадка – яркая, но без детей. Вера села на скамейку, уставилась на зеленую лестницу с розовыми перекладинами и попыталась угадать причины заговора, направленного на скромную домохозяйку – жену не выдающегося коммерческого директора в полугосударственной структуре. Закралась мысль: может, она действительно что-то забыла? Воспоминания переносили ее во времена, которые она не любила: начало девяностых, когда заболела мама, денег не было, зарплату не платили… Сестра Ксения вышла замуж за Виталия, молодой супруг крутился из последних сил – занялся торговлей, чреватой опасными историями, но с непривычки у него плохо получалось. А Вера закончила десятый класс и перед экзаменом по математике угодила в больницу с аппендицитом. Ей думалось – на месяц, но выпустили через неделю. Правда, учителя пожалели ее и избавили от экзамена. Роды? Об этом речи не было… Однокласснику Саше разрешалось, провожая из школы, целовать Веру в подъезде. А через два месяца она уехала в Москву – поступать в институт. Возможно, Ксения заподозрила молодого мужа в симпатии к свояченице, но, так или иначе, старшая сестра в один прекрасный момент сказала младшей:

– Верка, уезжай, пока есть возможность. Сейчас в образование не рвутся… может, поступишь.

Перспектива московского института казалась в то лихорадочное время фантастикой. Дипломированные специалисты бросились торговать китайским ширпотребом, а подрастающее поколение не видело смысла тянуть пятилетнюю лямку. Максимум куда шли учиться Верины одноклассники – на курсы бухгалтеров. Вера страшилась отрываться от семьи, но в городе не было шансов: даже продавщицу в ларек нанимали по большому блату. Она робко возразила, что не на что жить в столице, но сестра заверила:

– Как-нибудь поможем.

Вера уехала с горьким чувством, что ее выгнали. После, одиноко мыкаясь по Москве, она проклинала сестру, а еще позже – выйдя замуж за Андрея Михайловича и наслаждаясь сытым благополучием – молила бога за ее здравие. Если были в ее жизни потайные двери, то ключ следовало искать у сестры – мама умерла, отца она не помнила.

Вера медленно, окружными путями повлеклась домой, обдумывая вопросы и одевая их в дипломатичные формулировки – свалиться в гости после пяти лет отсутствия и интересоваться подробностями собственной личной жизни выглядело странным. Но кого тогда расспрашивать? Школьные знакомства остались в отрезанном детстве, и даже с сестрой особенной близости не было. Еще она гадала, как отчитаться Андрею Михайловичу о визите и не упредят ли ее доброжелатели. Цену пресловутой врачебной тайне она знала хорошо, помня по нравам малой родины, как споро просачиваются щекотливые детали за пределы больничных стен. Потом дошло: конечно, больница. Выплыло видение: стены, облицованные кафелем… боль… дикий страх… Хирург Антон Васильевич потрепал ее по плечу… и она очнулась в палате. Все записано и положено в архив. Вспомнились справки на пористой бумаге, которые она роняла перед столом классного руководителя. Не было бы счастья, да несчастье помогло – она повидается с Ксенией, посмотрит, во что превратился родной город, увидит знакомых.

Вечером уставшую от впечатлений Веру посетила золовка Лилия Михайловна. Явилась с томным выражением, мимоходом бросила «привет». Бесцеремонно двинулась в квартиру, клича нараспев: «Фи-фа! Фифо-чка!..» Извлекла любимицу, свой подарок – сиамскую кошку, – и заворковала, причмокивая от умиления. Вера сидела напротив на кожаном диване и ревниво наблюдала, как странноватое создание льнет к гостье. Фифу, за два года не ставшую частью дома, она побаивалась. Было нечто противоестественное и змеиное в фосфоресцирующих глазах и вкрадчивых извивах шеи, и даже окраска – с подпалинами – вызывала у Веры неприятные ассоциации. Нормальными кошками она считала наглых бродяг, которые грызли куриные кости под крыльцом диспетчерской ЖЭКа. У Фифы была мерзкая привычка, усевшись на верхнюю полку, замерев и пугающе вывернув плечевые суставы, гипнотизировать бестрепетным взглядом хозяйку дома – Вера, чувствуя дискомфорт, поднимала глаза и, натыкаясь на потустороннее свечение синеватых хрусталиков, дергалась от испуга. Андрею Михайловичу Фифа не устраивала представлений, но если его авторитет она признавала, скрепя сердце и как бы под нажимом обстоятельств, то в присутствии Лилии Михайловны плавилась, как воск, и расслаблялась до неприличия.

– Соскучилась, моя ласточка? – спрашивала Лилия Михайловна шаловливо, но давая понять, что в шутке есть доля правды. – Некому тебя приласкать, приголубить… – Обчесав кошке все возможные места, она непринужденно уронила: – Может, и к лучшему, что детей у вас нет, – кошку обиходить не можете.

Это замечание стало последней каплей – Вера сжалась, словно золовка попала по больному месту. Прилипчивая детская тема уже резала ей слух, и упрек Лилии Михайловны вызвал тошноту недавнего пробуждения: едкий ацетон и уверенность в существовании сына. Пугающей болью кольнула сердце пригрезившаяся мольба о помощи. Иллюзия требовала решительного прекращения.

Через сутки Вера сидела в мягком купе поезда, идущего в родные края, и томилась от неудобной паузы перед отъездом. Оторопело глядя через пыльное окно на людскую суету, она подавляла тревогу и недоумение: что происходит? Зачем и куда она едет?

Плотный парень бесцеремонно, задевая колени, втащил чемодан. Соседкой оказалась старушка лет семидесяти. Когда ушел провожатый, она уставилась на Веру с блаженной улыбкой.

– Как вас зовут?

Вера назвалась. Старушка кивнула, получив подтверждение некой версии, которая сложилась у нее с первого взгляда.

– Очень красивое имя. Вы, должно быть, гордитесь?

– Чем? – опешила Вера.

– Именем.

Соседка казалась тронутой. Поезд вздрогнул, скрипнули колеса, и в окне поплыло асфальтовое полотно перрона – за ним стрелки и запасные пути, потом вагоны товарных составов, крыши промышленных корпусов и далекие коробки многоэтажек. Прибежала веселая проводница:

– Чайку, девочки?

Старушка завела беседу, а Вера откинулась на волглую подушку, собираясь с мыслями. Куда и зачем она едет? О чем спрашивать? Формально она, как ответственный человек, должна была забрать из больницы медицинскую карточку – так она объяснила Андрею Михайловичу внезапный отъезд, и супруг счел легенду правдоподобной. Он согласился, что в вопросах здоровья нельзя доверять почте или архивным службистам – работникам, получающим гроши и исполняющим обязанности пропорционально величине зарплаты. Когда ленишься потрудиться, получается соответственный результат: пришлют не то, потеряют бандероль… или вовсе не ответят. Но если Андрей Михайлович не ведал сомнений, то Вере мнилось со страхом, что она, поддавшись злокачественному мороку, отбывает в опасное путешествие. Обманность происходящего заставила ее – на всякий случай – проверить сквозь ткань дорожного платья, на месте ли шрам от операции. Убедившись, что тот не исчез, Вера вспомнила, что шрам с первых дней казался ей подозрительным. Общеизвестная анатомия утверждала, что аппендикс расположен справа, и длинный рубец на середине живота озадачивал. Но врачам виднее, где резать…

Она прислушивалась к мерному стуку, оживляя в памяти сложные годы. Представилось, как она, кутаясь в драповый зипун, мерзла на лекциях, потому что в институте не топили, как выводила каракули замерзшей ручкой, приноровив ее к кисти, одетой в варежку. Как перебивалась в общежитии на скудных сестринских подачках, как изворачивалась, перехватывая подработки в обнищавшей Москве, и как тяжело давались редкие копейки. Потом ей повезло – однокурсница, которая выскочила замуж и собралась в Германию, пристроила ее вместо себя ночной секретаршей, и потянулись бессонные мучения. Засыпая на посту, она падала со стула, пряталась в безлюдном здании от охранников, от пьяных маньяков в малиновых пиджаках… Потом волоокую секретаршу с броской внешностью приметил Андрей Михайлович – у Веры была пышная сахарная фигура и в красоте было что-то покорно-коровье, многим нравилась ее вальяжная повадка. Поначалу Андрей Михайлович не собирался жениться, но со временем обнаружил, что безропотная пассия честна, рассудительна, и главное – обладает даром обволакивать мужчину приятной теплотой и заботой, а он изрядно утомился от претензий истеричной жены и от гиперактивных детей, хронически создававших ненужные проблемы. Поэтому, застав в приемной на коленях перед Верой двухметрового нефтяника, трясущего букетом – размером с сибирскую сосну – и сулящего дом в Нефтеюганске, спохватился, что поезд уйдет, и решился на экстраординарный шаг.

После искрящейся столицы вагон утонул в темноте, в коридоре говорили и смеялись, а Вера устроилась на ночлег, накрылась куцым одеялом и погасила лампочку над изголовьем. Едва она осталась наедине с собой, навалились тяжелые мысли. Сон не приходил, и томительное бдение нашептывало, что сумасбродная идея обречена: есть секрет, который ей не раскроют, и есть люди, которые уйдут от ее вопросов. В неприятной, стучащей колесами полудреме она промаялась ночь и едва успела к станции, собравшись в беспорядке. На вагонных ступеньках ударили в ноздри креозот и уголь, но, когда в утреннем свете, в весенней дымке возник перед глазами знакомый вокзал, подкрашенный и принаряженный, ночные предчувствия схлынули. Вере уже хотелось рассмеяться: ей помнилось, что сокровенной жизни в городке не существовало – каждый знал друг о друге любые тайные подробности. Она уже ничего не боялась – проснувшаяся радость безмятежного детства пересилила печали. За ее пятилетнее отсутствие вокзал почти не изменился, только киоск с быстрой едой перешел с привычного общепита на куриные изделия и дальний угол был огорожен лентами скотча. Вере было бы отрадно встретить знакомое лицо, она поискала по сторонам и, заметив ответный взгляд, приветливо кивнула человеку у касс, признав бывшего соседа, Константина Ивановича. Неприятно удивило, что опухший, сутулый Константин Иванович, который не только видел ее, но и настойчиво разглядывал, будучи обнаруженным, вздрогнул, смешался и выскользнул в боковую дверь. Веселое настроение немного повредилось, но Вера поняла, что, судя по виду, Константин Иванович сильно пьет – следовательно плохо соображает, и спрос с него никакой.

Вера приехала налегке, и не было смысла брать машину – она влезла в полупустой автобус до тепличного хозяйства. После маминой смерти Ксения с Виталием построили дом в коттеджном поселке и переехали на окраину. Вера подспудно дивилась, на какие деньги семья малоудачливого коммерсанта сделала роскошное приобретение, если иногда еле сводили концы с концами. Но задавать прямые вопросы о чужих деньгах она стеснялась и думала, что Ксения прибедняется.

Устроившись на заднем сидении, Вера рассматривала улицы. Легкая муть подкатила к горлу, потянув за собой тоскливое ощущение из кошмарного сна. Впечатление накатило так внезапно, что Вера вздрогнула, оглядываясь и ища причину. Причина нашлась – под сидением лежала, источая резкий запах, свежая банка из-под краски. Провинциальная простота нравов давала о себе знать, но Вера смирилась: в другом автобусе были возможны другие неприятные сюрпризы. Пока она подавляла эмоции, кондуктор – неряшливая тетка с денежной сумкой – поднялась и пошла по салону. Вера вынула мелочь, разбирая монеты на ладони – она не знала, сколько стоит билет. В последний ее приезд брали по двенадцать рублей, но цены росли периодически. Кондуктор протянула руку с облупившимися ногтями и ожоговым пятном на кисти, прикоснулась к пассажирке, и Веру ударило током.

– Ой! – Кондуктор отшатнулась и состроила возмущенную мину, точно Вера умышленно совершила проступок. – Что это вы, женщина? Стреляетесь…

Она оторвала билетный клочок, сунула Вере и, бурча что-то под нос, вернулась на место у передней двери. Уселась и, поджав губы, облила наэлектризованную пассажирку презрением. Вера внутренне рассмеялась. Чтобы отвлечься от испепеляющего взгляда, она принялась гадать, откуда у той фигурный ожог – в правильной форме капли, словно аккуратное клеймо. Вспомнила, что раньше был завод «Электролит», а там ожоги случались всякие. Потом ее внимание привлек новый торговый центр, облепленный вывесками. Вошла женщина в блестящем плаще и, поправляя газовую косынку, поприветствовала бурчащую кондукторшу:

– Как жизнь?

Но та не сменила гнев на милость и в ответ на улыбку бросила хмуро:

– Ничего.

– Юлик твой не объявился?

Необычное имя, кольнув Веру в подсознание, вырвало ее из созерцания городских новостроек. Ей за всю жизнь приходилось сталкиваться с редким мужским именем только в собственном отчестве, поэтому реакция была машинальной.

Кондукторша сделала гримасу.

– Пропадает где-то, падла…

– Что ж ты так о сыне?

– Сволочь, а не сын…

Разговор был неинтересным. Вера отвлеклась от грубой кондукторши, разглядывая вышитую корону, которая украшала рюкзачок подростка. Автобус, качаясь на битом асфальте, перевалил через мост и, петляя по деревянному пригороду, направился к кварталу, пятнадцать лет назад слывшему богатым. Но с тех пор роскошные особняки расползлись по дальним полям, и обитатели района считались – на фоне нуворишей – умеренно состоятельными.

Сойдя на остановке, Вера поспешно вдохнула воздух, прогоняя грезы. Она успела заметить, что наваждение последних дней связано с ненавистными ядохимикатами. Быть может, наркотический эффект вызывают у нее обычные лакокрасочные снадобья… но все вопиющие странности не укладывались в простое объяснение. Заставив себя улыбнуться, Вера подхватила сумку и направилась к сестриному дому. Крыльцо было обновлено, и балясины выделялись желто-оранжевыми тонами. После звонка отщелкнулась металлическая калитка: Ксения ждала сестру, отпросившись на полдня с работы. Хозяйка дома с благодарностью приняла подарок – норковый берет, а Вера содрогнулась от жалости, увидев, как расползлась и постарела сестра. Она словно увидела собственное изображение в искаженном зеркале и не сдержала разочарованного возгласа:

– Ох, мать… ну, раздобрела.

– Кормимся вдоволь, – откликнулась Ксения.

Распухшая фигура женщины, махнувшей рукой на внешность, – грудь подносом, а ниже гладкая тумба без признаков рельефа – насторожила Веру, знавшую, что Виталий держал себя в форме, гонял на велосипеде, ездил к прежним соседям играть с дворовой командой в футбол и наверняка смотрится моложе опустившейся жены, что не добавляет благополучия в семейную жизнь. Наблюдая, как морщатся складками сестрины бока, и сопоставляя со своей холеной фигурой, Вера подумала с облегчением, что переполошившие ее разговоры о возможных родах – дурная мистификация и ошибка. Ее живот никогда не растягивала беременность, а грудь, сохранившая красивые очертания, не кормила ребенка. Она отличалась от сестры именно тем, что избежала участи, когда привлекательное тело превращается в дрожжевую квашню. Фантом был точно навеян ацетоновым отравлением, а врачи разыгрывали дурацкую шутку, достойную судебного разбирательства. Следовало получить на руки документ – и, успокоившись, облегченно вздохнуть.

Но о цели поездки Вера все-таки рассказала уклончиво и озвучила протокольную задачу, которую декларировала Андрею Михайловичу. При упоминании о медицинской карточке Ксения молчала. Вере, которая разглядывала ее внимательно, показалось, что сестра недовольно поджала губы. Затем дунула на мех, наблюдая, как расходится ворс, – и не поднимала глаз.

– Ничего не получишь, – проговорила Ксения и, перевернув берет, увлеклась биркой на изнанке. – Архив в девяносто восьмом сгорел – зимой, перед дефолтом… в том крыле массажный салон был, арендаторы… на двадцать третье февраля так напраздновались, что два этажа спалили, и архив там был.

– А Антон Васильевич? – спросила Вера про старенького хирурга.

– Давно умер Антон Васильевич. Домой из больницы пришел, сел на диван и умер. Инфаркт. Счастливая смерть…

К напружинившейся Вере возвратились ночной стук колес и мучительное удушье от неизвестности. Препятствия, которые она предчувствовала в вагоне, воплощались наяву. До вожделенного облегчения было по-прежнему далеко.

– Может, помнит кто? – спросила она с надеждой.

– У Лики своей спроси, она еще работает. Помнишь, как она смотрела за тобой, в коридор тебя водила, уколы делала?..

Вера представила хрупкую приятельницу, которая, разглаживая на коленках белый халатик, после операции сидела рядом с Верой и ласково успокаивала, что все хорошо, все пройдет…

– Она все там?

– А куда ей…

Сестры обменялись новостями. Вера смирялась с предстоящим разговором об образовании племянницы Маши, которая училась в последнем классе. Не было сомнений, что родители отправят дочку в столичный институт. Вера держала в уме множество советов из учебного опыта, приготовляясь обсуждать выбор профессии и сплетничать о Машиных способностях. Ей хотелось заверить Ксению, что долг платежом красен, Маша поселится у них и она уже говорила с Андреем Михайловичем… но к Вериному изумлению Ксения вздохнула уныло и проговорила:

– Машку хочу замуж выдать скорее. Подобрать бы мужика хорошего.

– Замуж? – Вера заподозрила, что с Машей неладно.

– Внуков хочу… чтоб шумели, по дому бегали. Мрачно у нас…

Уюта и тепла не чувствовалось в доме, но Вера, не задумывалась о том, как воспринимают хозяева родной особняк. Возможно, порок заключался в некомфортных размерах: все комнатки были маленькие и на обитателей физически давила теснота. Ксения и Виталий, выросшие в малогабаритных клетушках, автоматически задали жилью привычную меру. Еще Вере казалось, что есть недостаток у выгребной ямы, потому что в стенах держался помойный дух. Но она не представляла, что острота проблемы заставляет принести дочь в жертву удобству.

– Я Константина Ивановича видела, – поделилась она. – Странный какой-то стал.

– Он же в аварию попал, – подтвердила Ксения. – Головой ударился и мозгами поехал. Не успел из больницы выйти – побежал хахалю своей Анастасии Павловны морду бить. И главное: кто шепнул-то ему? Никто ж не знал, и в уме не было. Потом запил…

Ксения предложила сестре полежать с дороги и выпить чаю, но Вера торопилась. Ей не терпелось испытать судьбу. Внутри вибрировала тревожная струна – предвидя препятствия, Вера боялась предположить, какой облик они примут и с чего начнутся. Она только не сомневалась, что препятствия обязательно появятся и будут такими же загадочными, как начало истории.

Запирая дом, Ксения сказала между делом, словно вспомнила пустую подробность.

– Я про папашу узнавала…

– Жив он? – ахнула Вера.

– Что ему сделается. Сидит в своем Благовещенске. И стерва его жива-здорова.

– А как… дела у него?

Сестра сморщилась.

– Не знаю и знать не хочу. Много он о нас справлялся, паразит?

Потом Ксения подергала калитку, проверяя прочность замков, ссутулилась и заспешила вдоль обочины, а Вера, прежде чем свернуть к автобусной остановке, оглянулась от угла. Деревья выросли с тех пор, когда она была здесь, и казалось, что белесое строение просело, утонув в посадках. Шутовские балясины выделяли дом из ряда сдержанных соседей. По крыше змеились потеки, и в одном месте к ней прилип распластавшийся полиэтиленовый пакет.

Больница находилась в центре, недалеко от главной площади с бывшим райкомом партии и торговыми рядами. Массивная сталинская постройка занимала половину квартала, а в другой половине, со стороны заднего двора, к ней примыкала стена Успенского монастыря, и на похорошевшей колоколенке непривычно золотился новый купол, а от монастырских построек пахло хлебом. Веру, помнившую монастырь в обличии унылых развалин, дивные метаморфозы ободрили, но в больнице было все без изменений. Выяснив, что Лика работает по-прежнему, переменив отделение, Вера медленно поднималась по лестнице, восстанавливая образы двадцатилетней давности. В больнице тогда было несладко – голодно; больных кормили манной кашей на воде, умудряясь готовить простейшее блюдо так, что многие травились и мучились животами. Но у Веры после операции не было аппетита – она ничего не ела, – а вынужденное безделье и отсутствие забот обращались в идиллическую радость, так что короткое пребывание в больнице оставалось в Вериной памяти приятным впечатлением. Тогда было лето, солнце, зелень кругом… а нежная Лика сидела вечерами у ее постели и гладила по руке, заговаривая слабость и нездоровье: «Через пару дней будешь как новенькая… Сдашь экзамены… выскочишь замуж за приличного парня…» Все получилось согласно Ликиным предсказаниям, и эти трогательные утешения невольно накладывали отсвет на Верину сложившуюся, благополучную судьбу. Домашняя обстановка уже тогда бывала тягостна – питались одной картошкой. Ксения ставила на стол чугунную сковороду с жареным, отнимала себе маленькую горку и многозначительно смотрела на Веру, подразумевая, что ее доля не должна превышать сестрину. Остальное предназначалось прожорливому Виталию, так что Верино больничное пребывание избавляло семью от одного рта, и пациентка не спешила возвращаться.

В отделении было тепло, стены традиционно украшали плакаты о профилактике гриппа и стенные газеты с неумелыми каракулями – поздравления с праздником и благодарность коллективу. Вера умильно разглядывала завитушки, выведенные фломастером, когда ее отвлекли ненавидящие глаза мясистой тетки – медсестры, которая стояла за барьером, отгораживающим пост, и раскладывала по флакончикам таблетки. Вере сделалось так неуютно от свирепого выражения глаз, обращенных именно к ней – незнакомой посетительнице, – что она отвернулась и только потом поняла, что бабища в халате, готовом лопнуть, и надвинутой на лоб шапочке и есть Лика.

С трудом переварив открытие, Вера улыбнулась робко, но Лика, заметив попытку контакта, углубилась в производственный процесс. Теперь она нарочно не замечала, что Вера стоит перед ней, положив руку на барьер.

– Галя! – зычно крикнула она, отворачиваясь. – Иди в тридцать восьмую, этот придурок опять градусник разбил!

Галя – с ведром и тряпкой – зашаркала по линолеуму.

– Лика, – пробормотала Вера. – Не узнаешь? Это я…

Лика сверкнула глазами.

– А это я, – отрезала она.

Таблетки сыпались и стучали о стекло, как горошины. За Вериной спиной возник мужичок с седой щетиной. Пока Вера растерянно припоминала, чем обидела Лику и какая кошка пробежала между ними, мужичок заканючил:

– Егоровна, а Егоровна! Пошли укол делать.

Больному достался свирепый взор, но медсестра отложила облатки. Готовые вырваться бранные слова застряли на губах. Было заметно, что в другое время надоеду послали бы далеко и громко, но сейчас хворый мужичок был для Лики предпочтительнее старой знакомой.

– Идем, – процедила она и двинулась всей тушей по коридору. Пояс белого халата перетягивал ее, как подушку. Больной еле успевал следом.

Пока Вера стояла, разинув рот, с коридорной кушетки подала голос женщина в линялой байке. Вера с трудом разобрала полушелест-полувздох:

– Она без сотенной и разговаривать не станет…

Нашлось скорбное, но убедительное объяснение. Вера, вернувшись в логичную действительность, приободрилась. Она вытащила из кошелька тысячную и, притулив к ящику с флаконами, накрыла ладонью. Мужичок выскочил из перевязочной, шипя и потирая зад – исцеляющая рука оказалась тяжелой, – а Лика вернулась на пост, игнорируя посетительницу по-прежнему.