Текст книги "Ласковый ветер Босфора"

Ольга Покровская
Ласковый ветер Босфора

© Карпович О., 2018

© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2018

Глава 1

Черный, поблескивающий под фонарями гладкими боками автомобиль свернул с широкой трассы в узенький проулок, и на женщину, сидевшую в нем, сразу обрушилась чернота. Дорога запетляла по пригородным поселкам, перелескам и пустырям. Исчезли фонари, витрины, разноцветные билборды, растворилась суета и круговерть мегаполиса, осталась лишь кромешная, чернильная, дышащая теплом, морем и звездами южная ночь. Автомобиль мчался по узкому перешейку суши, справа и слева от него матово переливалось ночное море, мелькали по обочинам высокие ветвистые лиственницы, пенились розовыми цветами магнолии. И женщине на мгновение стало тревожно – в этой чужой незнакомой ночи, в черном автомобиле, мчавшем ее навстречу неведомому. Показалось, что вместе с последними кварталами города исчез в темноте и весь человеческий мир со всеми его страстями, стремлениями, идеями, законами и нелепостями, и осталась лишь бесконечная звездная пропасть. Это пугало и в то же время отчего-то казалось до странности привлекательным, манящим – забыть обо всем, отрешиться, оторваться от земли, взмыть ввысь и только мчаться неведомо куда сквозь ночь, мчаться и мчаться до скончания времен.

Однако же вскоре автомобиль забрал выше, и из темноты выплыли частные дома и виллы, все дороже и дороже, все роскошнее и роскошнее. Далеко внизу мерцали огнями прибрежные бухты. А затем дорога свернула за уступ скалы, и из темноты выплыли ярко освещенные, маслянисто-желтые в ночи полукруглые окна притаившегося в укромном горном уголке дома. За окнами уже можно было разглядеть движущиеся, будто в танце, темные силуэты. И женщине показалось даже, будто до нее доносятся легкие, искрящиеся звуки венского вальса. Конечно же, этого быть не могло, ведь окна машины были наглухо закрыты, должно быть, это ее воображение, искушенное в домысливании, додумывании и создании волшебных сказок буквально из ничего, достраивало до идеала атмосферу ожидавшего ее загадочного праздника.

Автомобиль подкатил к воротам, и женщина нашарила на обтянутых жесткой серебристой парчой коленях черную бархатную маску. Вскинула руки, чтобы закрепить завязки на затылке, тронула кончиками пальцев покрывавший голову и длинными шелковыми концами спускавшийся на шею платок, рассеянно слушая, как водитель объясняется с вышедшим навстречу машине из будки охранником. Ее предупредили, что вечеринка будет закрытая, только для своих, дабы ни один любопытный зевака, ни один жаждущий сделать себе имя на горячих сплетнях репортер не просочился на тайное мероприятие. Закончив с маской, женщина потянулась к лежавшей рядом на сиденье сумочке – усыпанному розоватыми кристаллами крохотному мешочку на цепочке с отделанной мерцавшими в темноте камнями защелкой, извлекла из него кремовый с золотом конверт с приглашением и, вполголоса окликнув водителя, протянула конверт ему. Тот, кивнув, передал приглашение охраннику. Бравый детина в форменной одежде придирчиво изучил его, затем снова сверил с каким-то списком номера машины, буркнул что-то в рацию и широко улыбнулся дорогим гостям хозяина дома, не забыв, впрочем, оглядеть салон и заглянуть в багажник. Затем, отвесив гостеприимный полупоклон сидевшей в машине женщине, охранник направился обратно в будку, чтобы открыть ворота. Витые створки с тихим скрипом распахнулись, и машина въехала на располагавшуюся за будкой охраны парковку.

Очевидно, дальше нужно было идти пешком. Водитель, выйдя из машины, распахнул перед женщиной дверцу, и она выпорхнула прямо в жаркую, пахнущую пряностями и солью южную ночь. Вот теперь действительно можно было расслышать отголоски звучащей в доме музыки. Серебристые скрипичные пассажи как будто взмывали прямо к звездам, а вторившие им духовые трели, казалось, задались целью заменить молчащих этой ночью соловьев. Музыка омывала, словно искрящаяся на солнце морская пена, вскрикивала тревожно и тут же принималась ласково нашептывать что-то, маня и обещая.

Одернув узкое, ловко охватывавшее тело серебристое платье, отделанное черным кружевом на корсаже, женщина двинулась по мощеной дорожке к дому. Там и тут выплывали из темноты развешенные на раскидистых ветвях деревьев разноцветные бумажные фонарики – бордовые, золотые, изумрудные. Подмигивали голубоватые огоньки обвивавших узловатые стволы гирлянд. Слева, из притаившейся в зарослях белой беседки, донесся тихий смех. Справа выглянул из-за тяжелой ветки бледный силуэт мраморного херувима. И женщина, знавшая, что подобные статуи для этих мест не характерны, подумала про себя, что хозяин дома явно тяготеет к европейской эстетике. Маленький волшебный парк, садик Коломбины, полный укромных уголков и веселых тайн.

И вот, наконец, залитое разноцветными огнями крыльцо. Безмолвный лакей в носатой венецианской маске и треуголке, распахивающий перед ней тяжелые деревянные двери, – и яркий свет, и музыка, и вихрь изысканных женских платьев, темных мужских костюмов, запах шампанского, цветов и натертого до блеска паркета.

К ней тут же поспешил хозяин дома – уже знакомый ей, импозантный смуглый мужчина с благородной сединой на висках.

– Вот и вы, наконец, – провозгласил он, подхватывая женщину под руку.

И поначалу она даже не разобрала, на каком языке он к ней обращался, так велика была сила вскружившей ей голову атмосферы нереального сказочного карнавала, на который она попала. Английский… Кажется, да, он заговорил с ней по-английски, с этим своим своеобразным южным акцентом, при котором последнее слово во фразе практически выпевалось. Но почему-то казалось, что в этом мороке звуков, красок и запахов языки не нужны и вовсе, все понимается на каком-то ином, чувственном уровне.

– Пойдемте же, – продолжил хозяин дома, увлекая ее в огромную сводчатую залу, где стены были украшены смеющимися, плачущими, нахмуренными масками, а под потолком, освещая лепнину, сверкали тысячи золотых огней, двоившихся и троившихся в развешенных повсюду зеркалах. В глубине, в нише, отделенной от зала невысокой загородкой, играл оркестр, перламутровые блики мелькали на изгибах духовых инструментов, путались в струнах арфы. В центре зала вальсировали пары, развевались алые, розовые, синие, золотистые, черные, сиреневые подолы платьев, щелкали по полу каблуки, сияли улыбки, стреляли из-под масок лукавые взгляды. В стороне, у дивана, тоненькая и изящная, как статуэтка эбенового дерева, юная красавица с восточным разрезом черных глаз, в скрывавшей лицо белой с золотом маске, улыбаясь, слушала пытавшегося что-то ей втолковать и при этом отчаянно жестикулировавшего белобрысого парня в белой рубашке и темных брюках. Тот, явно чувствуя себя не в своей тарелке, то и дело оглядывался по сторонам и пытался пятерней пригладить торчавшие во все стороны пшеничные вихры. Левой рукой он стискивал уже изрядно помятую темно-синюю маску. Красавица терпеливо слушала сбивчивый монолог юноши, не забывая, впрочем, временами оглядываться на сидящего на диване грузного носатого типа.

Вскоре к ним подошел мужчина средних лет, заговорил по-английски с заметным британским акцентом. Чинно склонив голову и тряхнув спускавшимися на воротник полудлинными темно-русыми волосами, он пригласил красавицу на танец, и та с явным облегчением шагнула к нему, оставив лохматого юношу осваиваться на вечеринке в одиночестве. Тот вскоре углядел в толпе официанта в костюме арлекина, воровато оглядевшись по сторонам, метнулся к нему, ухватил с подноса пару бокалов и ретировался с ними в самый темный и дальний угол.

В смежной маленькой гостиной, открывавшейся за одной из арок, у карточного стола собрались трое без масок. Эти гости женщине тоже были хорошо известны. Один, похожий на пожилого моржа, с вислыми усами «под Горького» и оплывшими брылями, возмущенно бубнил что-то поставленным голосом по-русски, рассматривая залу и танцующих. А двое других – розовощекий здоровяк с круглым пузцом и длинный и тощий, как жердь, язвительный тип с утиным носиком, кивали и поддакивали.

Хозяин дома, успев провести женщину в туре вальса, раскланялся с ней и шепнул на ухо:

– Вынужден покинуть вас и уделить внимание другим гостям. Развлекайтесь, моя дорогая.

Но не успела она ступить и двух шагов, как ее, ухватив под локоток, тут же потянул к карточному столу Морж.

– Это вы? – ахнул, завидев ее, длинный. – Да вас прямо не узнать.

– Это уж точно! – гаркнул здоровяк и неловко прыснул в мощный кулак.

– Ну как вам? – тем временем поинтересовался Морж. – Впечатляет, а? Кучеряво живет высокопоставленная педерастия, ничего не скажешь.

– Завидуешь, Петр Венедиктович? – вставил длинный. – Да, это тебе не в псковской гостинице на гастролях доширак хлебать. А что, может, тоже в эти самые, в голубые податься, а? Благосостояние поправить, так сказать.

– Да ты на себя посмотри, Василий! – веселясь, отозвался здоровяк. – Они тебя к себе не возьмут, ты им рожей не вышел.

– Я бы вас попросила выражаться деликатнее, – холодно вставила женщина. – Хозяин дома неплохо говорит по-русски. Успех проекта напрямую зависит от него, и конфликты в самом начале нам не нужны.

– Разумеется, – взревел Морж. – Да что мы, не понимаем?

– Да бросьте вы, – поддержал здоровяк. – Мы же шутим, ничего такого…

– В самом деле, не переживайте… – принялся увещевать ее длинный.

Но в этот момент хозяин дома, сделав знак музыкантам замолчать, вывел в центр зала одного из гостей, и женщина шикнула на своих собеседников, чтобы не мешали слушать, что еще такое задумал организатор этого бала.

Хозяин к этому времени успел облачиться в черную развевающуюся мантию до пола и прикрыть лицо черно-белой узорчатой маской, от чего вид приобрел совсем уж мефистофелевский. Человек же, которого он, ухватив под руку, тащил на середину комнаты, был одет в белый ладно охватывающий его тонкую гибкую фигуру костюм. Лицо его тоже скрывала маска, но, даже несмотря на эту помеху, видно было, что черты его были пронизаны той совершенной благородной красотой, которая так редко встречается в природе. И женщина невольно залюбовалась подчеркнутыми серебристым сафьяном четкими линиями скул, прямого носа, твердого, но не массивного подбородка, да и всем обликом до сих пор не замеченного ею гостя.

То ли на контрасте с образом хозяина, то ли благодаря собственному облику, мужчина этот казался сейчас тонким, ярким, преломляющимся в зеркалах и рассеивающимся в затемненных углах солнечным лучом. Хозяин что-то многословно внушал ему на этом своем цветистом певучем языке, тот же передергивал изящными плечами, размашисто жестикулировал, взметая в пропитанный электричеством воздух залы артистические руки с тонкими запястьями и длинными пальцами, откидывал голову и смеялся, сверкая белыми зубами и блестя удивительными светло-прозрачными глазами. Весь мерцающий, ускользающий, неуловимый и переменчивый, как дрожащий на струях прозрачного горного ручья солнечный блик.

Хозяин, несмотря на веселое сопротивление гостя, все же вывел его на середину залы и объявил низким густым голосом, перейдя на английский:

– Друзья мои! Как я рад, что все вы смогли сегодня прийти на мой скромный праздник, на маленький карнавал, который мне захотелось устроить в честь старта нашего с вами проекта, нашей работы, которая – очень на это надеюсь – позволит нам пожать достойные плоды…

– Скромный праздник, – едко зашипел за спиной у героини длинный. – Издевается, гад. Представляю, сколько бабла он в это мероприятие вбухал. Лучше бы к гонорарам добавил.

– И не говори, Василий Алексеич, – пробубнил Морж. – Знаем мы, какие такие плоды он пожать хочет, извращенец.

Здоровяк всхохотнул и тут же зажал рот кулаком и мелко затрясся, давя смех.

– Сегодня особенная ночь, – продолжал хозяин. – Ночь, когда происходят новые встречи, завязываются новые знакомства, рождаются замыслы и становятся реальностью мечты. Ночь торжества творчества, ночь, когда все возможно и все позволено. И я хочу, чтобы вы, мои дорогие друзья, насладились ею сполна. Веселитесь! Танцуйте, флиртуйте, развлекайтесь! Наслаждайтесь молодостью и свободой, ведь они отпущены нам так ненадолго. Жизнь коротка, искусство вечно, как говорили древние. Так пусть же наше искусство поможет нам хоть ненадолго продлить наш краткий человеческий век.

Кто-то из гостей, поспешив последовать совету гостеприимного хозяина, бодро ухватил за талию даму в сильно декольтированном изумрудном платье и увлек ее в затемненную нишу. Дама рассмеялась низким грудным смехом и хлопнула кавалера по руке сложенным веером.

– Я же хочу попросить сказать несколько слов моего дорогого друга, прекрасного актера…

Дослушать речь хозяина дома до конца женщина не смогла, потому что как раз в этот момент колыхавшийся за ее спиной здоровяк все же не сдержался и взорвался громогласным заливистым хохотом. Морж, поспешив на помощь товарищу, выхватил из внутреннего кармана пиджака засаленный клетчатый носовой платок и, показательно охнув: «Вам плохо, Юрий Гаврилович?» – ринулся к здоровяку и поволок его на террасу. Гости лишь на минуту обернулись на шум и тут же забыли о случившейся заминке. Хозяин вечеринки сжал обтянутое белым пиджаком плечо мужчины и чуть подтолкнул его, заставляя сделать шаг вперед.

– Я, честно говоря, несколько озадачен, – сияя все той же солнечной улыбкой, начал тот. – Почему наш дорогой Мустафа предоставил слово именно мне? Однако, раз уж мне выпало произносить приветственную речь, хочу сказать, что ждал этого проекта очень долго, можно даже сказать, мечтал о нем. И если сегодня действительно та ночь, когда мечты становятся явью, то это, определенно, и мои мечты. Я с нетерпением жду начала работы, возможности соприкоснуться с талантом таких прекрасных людей, приглашенных нашим дорогим хозяином на проект. Впрочем… – Он вдруг обольстительно улыбнулся и сверкнул глазами. – Это все завтра. А сегодня… бал продолжается. Пусть же всех нас захватит вихрь тайны, игры, страсти и веселья, на которые завтра мы, серьезные деловые люди, уже не будем иметь права.

С этими словами мужчина, ловко вывернувшись из-под стискивавшей его плечо руки человека в мантии, метнулся к стоявшему в глубине комнаты старинному роялю с украшенными замысловатой резьбой ножками и подставкой для нот. Огоньки свечей в тяжелых серебряных подсвечниках, установленных на крышке рояля, вздрогнули и заколыхались от его рывка. А мужчина, взмахнув белыми рукавами, как крыльями, ударил по клавишам, заиграл «Турецкий марш» Моцарта. И из-под его быстрых ловких пальцев полетели, понеслись вскачь звуки такие задиристые, звонкие, звенящие каким-то совсем уж отчаянным, безумным весельем, что мало кто из гостей удержался и в ту же минуту снова не пустился в пляс.

Лакей в костюме Пьеро приглушил свет под потолком, и по зале заметались, закружились тени, смутные силуэты, мерцающие одеяния. Завертелись в бешеной пляске локоны, шали, маски, бабочки, перчатки, веера, треуголки и длинные накладные носы.

Кто-то обвил руками талию женщины в серебристом платье, закружил ее в танце. И она не заметила, как смолкли звуки рояля и снова грянул оркестр. Мелькнул в толпе утиный профиль длинного, словно принюхивающийся к здешним кружащим голову ароматам. Проплыли мимо смоляные кудри восточной красавицы. Запестрели разноцветные ромбы на костюмах ловко уворачивающихся от танцующих арлекинов с подносами.

Женщина склонила голову к плечу и вдруг увидела в украшавшем стену большом зеркале свое отражение. Стройную легкую фигуру, обтянутую узким серебристым платьем, яркий, завязанный причудливым узлом платок, скрывающий волосы, небольшую маску, сквозь миндалевидные прорези которой видны были глаза. И поразилась тому, насколько же эта бесспорно привлекательная, окутанная тайной незнакомка не имела ни малейшего отношения к ней самой. Чужая, загадочная, неуловимо прекрасная… Лишь только глаза, смотревшие из-за маски со страхом, со смутной тревогой и тоской, были узнаваемы. Да, глаза принадлежали именно ей…

Ее партнер нетвердо покачнулся и ткнулся носом в шелковый узел на платке, и женщина наконец узнала его – это был тот самый плечистый вихрастый юноша в белой рубашке.

– Сумасшедший дом какой-то, – растягивая слова, доверительно пожаловался ей он. – Все кружится… И все говорят так умно, я не понимаю…

– Мальчик мой, вы пьяны! – догадалась женщина.

И вихрастый юноша тут же вздрогнул и взглянул на нее испуганными глазами.

– Я не пил! – горячо заговорил он, мотая головой. – Я – ни капли! Клянусь.

Потом оступился, ухватился за ее плечи, чтобы удержаться на ногах, и вполголоса повинился:

– Только не говорите Юрию Гавриловичу. Пожалуйста, не говорите! Он меня убьет… Домой отправит, в Москву. Он грозился…

Женщина, усмехнувшись, похлопала беднягу по младенческо-розовой круглой щеке и пообещала:

– Не скажу! Вы только не пейте больше, Сережа. А лучше всего – поезжайте в гостиницу и ложитесь спать. Завтра трудный день.

Парень радостно закивал и, выпустив талию женщины, шмыгнул в толпу. И снова все завертелось, зазвенели тарелки, запели скрипки, защипало в носу от шампанского. Откуда-то выплыла восточная красавица, вещающая своему спутнику на ломаном английском:

– Я так хочу сыграть эту роль, так хочу! Мне объяснили, какая это великая книга. Я буду сильно стараться, очень сильно.

Ее сменил царственный британец со спускавшимися на воротник пиджака красиво растрепанными темно-русыми прядями. За ним снова мелькнул озадаченно трясущий обвисшими брылями Морж. У женщины от всего этого закружилась голова. Пробормотав какое-то вежливое извинение очередному собеседнику, она начала пробираться к ведущим на террасу распахнутым дверям, за которыми влажно и жарко дышала звездная южная ночь. Застывшая, безветренная, она словно манила вырваться из этой опьяненной весельем залы и упасть в ее объятия.

Пробираясь к дверям, женщина снова наткнулась на хозяина дома, теснившего к роялю мужчину в белом костюме. Черная мантия его развевалась, над собеседником хищно нависал длинный нос черно-белой маски.

Женщина едва успела ступить на порог террасы, как мужчина в белом, видимо, умудрившийся все же сбежать от карнавального Мефистофеля, нагнал ее, шепнул на ухо:

– Чудная ночь, не правда ли?

И до женщины донесся его запах – какой-то чарующий свежий древесный аромат с легким привкусом сандала, то ли изысканный парфюм, то ли естественный, природный запах этого удивительного, легкого, изящного человека, прекрасного пианиста, оратора и друга хозяина. И отчего-то от этого запаха захолонуло в груди и сильнее забилось сердце.

– Вы позволите? – спросил мужчина.

И, не дожидаясь ответа, не дав выйти на манящий темнотой балкон, обхватил ее изящными, но сильными руками за талию, качнул, закружил, возвращая к танцующим. В светлых глазах его дрожали отсветы мерцающих огней, по серебристой маске плясали блики, и от того создавалось ощущение, будто настроение его постоянно меняется. От безудержного веселья – к самой черной тоске, от игривой фривольности – к тяжелому раздумью. Черт его рассмотреть как следует женщина не могла, но ей показалось, будто мужчина пленяет странным хрупким очарованием надломленного увядающего цветка, все еще нежного, сильного, тянущегося к свету, но уже обреченного на скорую гибель.

Сладко-древесный сандаловый дурман окутал женщину, прерывистое дыхание мужчины опалило ей щеку, скользнуло к уху. Все так же медленно кружа ее в танце, мужчина поднял руку, отвел двумя пальцами тонкий шелковый край платка и вдруг коснулся виска, щеки, скользнул ниже, к шее. У женщины зашумело в голове, сердце, подпрыгнув в груди, бешено заколотилось, и она удивилась себе. Привыкла думать, что уже не способна на такие чувства, что ничто на свете не сможет смутить ее, взволновать, впрыснуть в кровь колкое электричество, поколебать ее отрешенность.

– Что вы?.. Зачем?.. – хрипло шепнула она, не в силах отвести глаз от его темно-розовых, свежих, словно припухших губ.

Но мужчина, не слушая, вдруг подался вперед, задел темными волосами лоб и припал горячим ртом к ее губам.

Глава 2

Морская гладь была расцвечена полосами – бирюзовыми, небесно-голубыми, насыщенно-синими. Солнечные лучи, дробясь о поверхность воды, вспыхивали золотыми и серебряными искрами, такими яркими, что больно было смотреть. Ветра не было, не было и волн. Море лишь размеренно дышало и чуть плескалось белоснежной пеной у берега, ласкаясь к тяжелым темно-серым камням, как котенок. Воздух пах этими самыми нагретыми солнцем древними, как мир, камнями, сосновой смолой, солнцем и солью. Дышалось легко, так легко, что казалось – сделай особенно глубокий вдох, и тело твое станет невесомым, легким, будто воздушный шар, оторвется от земли, поднимется в воздух и полетит прямо туда, к едва заметным в вышине перистым облакам. Катерина вдохнула поглубже, но не взмыла ввысь, нет, лишь почувствовала, как приятно щекочет где-то под ложечкой, и тихо рассмеялась – сама не зная чему. Наверное, вот этому ощущению – солнца, тепла, простора, небывалой легкости и полноты жизни.

Она поудобнее уселась в мягком шезлонге, вытянула вперед ноги, откинула голову и полюбовалась украшенной причудливой искусной резьбой крышей беседки. Легкая, как дорогое кружево, она, тем не менее, надежно защищала от слишком пылких солнечных лучей, даря так ценимую здесь, на юге, тень и прохладу. Книжка, которую Катерина читала, выскользнула у нее из рук и с мягким стуком упала на каменный пол беседки. Но наклоняться за ней было лень, читать не хотелось, довольно было лишь вот так бездумно нежиться у берега, слушать ласковый шепот моря, вдыхать запахи солнца, воды и сосен – аромат безмятежности.

Вдруг слева от Катерины раздался заливистый смех, и мальчишеский голос звонко выкрикнул:

– Заводи! Ну скорее же!

А приятный певучий мужской баритон отозвался ему в ответ:

– Подожди, сынок. Сначала нужно отвязать канат. Вот здесь, видишь?

Катерина медленно оглянулась и заметила располагавшуюся слева от беседки небольшую частную пристань. По сути – всего лишь дощатый настил на высоких металлических опорах, уходивший носом далеко в воду. Внизу, у конца мостков, покачивался на воде маленький белый катер. Высокий, стройный и гибкий мужчина в закатанных до середины лодыжек белых брюках и темно-синей футболке стоял на коленях и пытался отвязать от буна канат, которым привязан был катер. Катерине с ее наблюдательного пункта видно было, как напрягаются от усилий его красивые изящные руки с длинными пальцами, как ходят под почти не тронутой загаром кожей мышцы.

Лица мужчины она не видела, лишь аккуратный затылок, блестевшие под солнцем каштановые волосы, кончики прядей, задевающие ворот футболки. Рядом с ним – тоже спиной к Катерине – подпрыгивал от нетерпения, притоптывая босыми пятками по деревянным рейкам, мальчик лет четырех. Ей хорошо видны были его затертые джинсовые шорты с крошечными карманчиками, полосатая красно-белая майка и буйные темно-каштановые кудри, поблескивавшие в лучах солнца. «Кепку нужно надеть, голову напечет», – отвлеченно подумала она и хотела уже окликнуть мальчика, но почему-то не смогла. Во всем теле как будто разлилась теплая солнечная истома, и сложно было поднять руку, повернуть голову, заговорить.

Чуть прищурившись от солнца, Катерина продолжала смотреть, как мальчик с отцом, деловито переговариваясь, как верные товарищи, вместе возились с толстым узлом. Теперь уже можно было разглядеть и лицо мальчика – поразительно красивое, правильное, завораживающее, словно лицо ангела с картины эпохи Возрождения. Как затем мальчик, не справившись с нетерпением, промчался по пристани, звонко топоча розовыми пятками по доскам, и спрыгнул на берег. Обежал мостки и запрыгал по воде, вздымая в воздух облака хрустальных брызг. Как мужчина, смеясь, прикрикнул на него, чтобы не забегал один далеко в море, затем, наконец, распустив узел, тоже спустился вниз, вошел в воду, намочив закатанные штанины, и, подтянувшись, запрыгнул в катер. Мальчишка запищал совсем уж восторженно, и отец, протянув к нему руки, подхватил его, поднял в воздух и опустил на палубу. И тогда мальчик, обернувшись к Катерине, словно впервые заметил ее и в восторге закричал:

– Мама! Мама, мы поплывем! Мама!

А Катерину, словно теплой соленой волной, с головой накрыло ощущение полного, бесконечного, беспримесного счастья. Счастья не мимолетного, но постоянного, стабильного, такого, которое было с ней вчера и будет завтра. И вместе с тем пришло осознание любви – всепоглощающей, горячей, самой искренней, самой глубокой и неподдельной. Любви к этому мальчику, подпрыгивающему в своем детском нетерпении, и к этому мужчине, снаряжающему для него катер, к самым родным, самым дорогим для нее людям на свете. К созданиям, без которых немыслима жизнь, без которых ничего не имеет смысла. И счастье, окутывавшее женщину, омрачилось страхом – страхом потери, пониманием, что, если вдруг этого мужчины и этого мальчика с ней больше не будет, она погибнет, просто перестанет существовать, не станет их – и кончится жизнь.

Она вскинула руку, чтобы помахать мальчику и его отцу, ощутила, как ладонь, вместо того, чтобы зачерпнуть теплый воздух, проехалась по чему-то гладкому, скользкому и прохладному, нахмурилась, замотала головой. Веки дрогнули, и яркая картинка начала смазываться, дробиться перед глазами. Откуда ни возьмись в голову вполз пронзительный электронный писк, и море мгновенно выцвело, солнце погасло, исчез смолистый запах сосен, а затем Катерина открыла глаза и уставилась в обернутую белоснежной хлопковой наволочкой подушку. Рядом, на тумбочке, разрывался будильником мобильный.

В груди больно толкнулось что-то неприятное, тяжелое, холодное. Застряло в горле, сдавило дыхание, закрутило, замутило, и Катерина, подавившись всхлипом, вдруг заплакала, до боли сжимая в пальцах угол подушки. Это было так жестоко, так бесчеловечно: ей зачем-то ярко и объемно показали то, чего у нее никогда не будет. Визуализировали несбыточную мечту, заставили на мгновение поверить в то, что это все происходит с ней наяву. Эта любовь, безбрежная, бесконечная, такая, которая выпадает лишь раз в жизни и которую ей не довелось испытать… И никогда уже не доведется, потому что все кончено, жизнь кончена, все погибло, не успев даже начаться…

Реальность, в которой ничего подобного никогда не происходило и не произойдет, навалилась на Катерину со всей своей безжалостностью. Сердце, словно разодранное в кровь, ныло и саднило в груди, горло жгло слезами, и Катерина из последних сил удерживалась, чтобы не завыть в голос, не заголосить, не заорать. Не напугать вышколенный персонал этого шикарного пятизвездочного отеля. А то еще, не дай бог, позвонят продюсеру, который и заказывал здесь для нее номер, тот тоже примчится, предложит вызвать врача, взволнуется – шутка ли, с режиссером проекта истерика на пустом месте. Дойдет до группы, поползут слухи, святая троица – Вася, Петя и Юра, знакомые с ней еще по Москве, – добавят старых сплетен, и все полетит в тартарары.

Нет, нет, нужно брать себя в руки. Прекратить этот глупый, никому не нужный срыв, успокоиться, прийти в себя. Что же делать, есть на свете женщины, которые созданы для любви, для того, чтобы быть верными спутницами и заботливыми матерями. А она – так уж вышло – не из их числа. Ее предназначение, то, что не дает окончательно опуститься и махнуть на все рукой, – это работа, радость созидания, воплощения и пробуждения к жизни своих замыслов. И теперь, после стольких лет, эта работа наконец у нее была. А значит, как бы ни было больно, нужно подниматься и идти вперед.

Двигаясь, словно сомнамбула, Катерина спустила ноги с постели, добралась до соседней комнаты, где находился спрятанный за деревянной панелью холодильник, достала из него уже ополовиненную бутылку виски и сделала несколько глотков из горла. Пряная жидкость приятным теплом разлилась по телу, и сразу как-то легче стало дышать, и грудь перестали теснить рыдания. Катерина аккуратно завинтила крышку и, подумав, упаковала бутылку в сумку, прикрыв сверху упаковкой влажных салфеток. Пришла вдруг непрошеная мысль о том, что человек, оплачивающий ей этот номер, конечно же, увидит в счете отдельную строку за пользование мини-баром, поймет, что она пила тут, в одиночестве, но Катерина затолкала ее подальше. Затем нашарила тут же, в кармане, упаковку мятной жвачки, сунула в рот подушечку и уже увереннее, спокойнее чувствуя себя, вернулась в спальню.

В глаза тут же бросился валявшийся на кресле вчерашний карнавальный наряд. Серебристая парча, тяжело стекавшая с кресла на пол, шелковая лужица головного платка, сиротливо свесившая шелковые завязки маска. Все это, накануне казавшееся таким изысканным, таинственным, нездешним, теперь, при свете дня, отдавало дешевой бутафорией. Шелуха праздничного вечера, фальшивые блестки, позапрошлогоднее конфетти…

Этот костюм, как и номер в «Хилтон Босфорус», одном из самых старых, фешенебельных и буржуазных отелей Стамбула, предоставил ей продюсер проекта Мустафа Килинч. Она обнаружила серебристое парчовое платье, платок и маску аккуратно разложенными на кровати, и в первую минуту у нее появилось ощущение, будто она по нелепой ошибке зашла не в свою комнату. Весь этот роскошный подчеркнуто женственный наряд так не вязался с тем, как она в последние годы привыкла о себе думать… Катерина тогда осторожно, опасливо дотронулась до платья, провела кончиками пальцев по шершавой материи, поднесла к лицу маску, зачем-то даже понюхала темный бархат. Вот уж действительно маскарадный костюм, призванный превратить унылую бесцветную куколку в экзотическую бабочку.

Приглашение на карнавал в доме Мустафы Килинча лежало тут же, на кровати. Первым побуждением Катерины было отказаться, позвонить бог знает что такое затеявшему продюсеру и сухо поставить его в известность, что она, если он забыл, серьезный режиссер, приехала сюда, в Турцию, работать, и участвовать в сомнительных развлечениях не имеет никакого желания. Однако в конце концов она этого не сделала, наоборот, полдня промаявшись неуверенностью, к назначенному времени послушно облачилась в сказочные блестящие тряпки, впорхнула в ожидавшую ее у входа в отель машину и отправилась на этот странный «бал у сатаны», затеянный Мустафой, видимо, для того, чтобы труппа погрузилась в нужную атмосферу и естественнее восприняла малопонятный для многих ее членов материал. А там, на балу, произошло нечто… странное, неожиданное, яркое, смутившее ее и спутавшее все представления.