Текст книги "Ласковый ветер Босфора"

Глава 3

В дверь номера постучали, а затем на пороге появилась аккуратная горничная в форменном платье и ввезла стеклянный столик на колесиках.

– Ваш завтрак, мадам. Вы заказывали в номер.

– Конечно. Спасибо, – отозвалась Катя, судорожно пытаясь вспомнить, где вчера оставила кошелек, чтобы выдать девушке чаевые.

На тонких белых тарелках аппетитно расположились свежие овощи, оливки, множество разнообразных сыров и масел. В хрустальных розетках поблескивали мед и несколько видов варенья. Были тут и экзотические закуски, и блюда из яиц, и что-то рыбное, остро пахнущее морем. Отдельно помещались свежевыпеченные булочки разных форм и размеров. В тонком причудливо изогнутом стаканчике плескался ароматный чай.

Сказочный сон, привидевшийся ей вчера, продолжался. Катя показалась самой себе то ли самозванкой, нахально захватившей чью-то чужую жизнь и выдающей себя за другую женщину, которой все эти блага принадлежали по праву. То ли героиней фантастической комедии, по случайности угодившей в фильм о шикарной жизни. Как бы там ни было, ей, Катерине Лучниковой, унылой, никому не нужной, выброшенной из жизни, много пьющей неудачнице, в этом роскошном номере точно было не место. И Катя никак не могла избавиться от смутного ощущения, что обман раскроется и ее с минуты на минуту придут выгонять на улицу, обвинив в умышленном мошенничестве и подлоге.

Нет, она, конечно же, с самого начала все выяснила и убедилась, что Мустафа Килинч ничего не путает и не принимает ее за кого-то другого. Вот только… Вот только вряд ли турецкий продюсер был в курсе того, какой крутой вираж сделала ее жизнь в последние три года, а потому, обращаясь к ней, владел, прямо скажем, не всей информацией и вполне мог неверно оценивать ситуацию.

То письмо… Катя отлично помнила, что поначалу приняла его за дурацкий жестокий розыгрыш. «Нас с вами однажды знакомили в Париже, в молодежном андеграундном театре на Елисейских Полях, после премьеры вашего спектакля, – писал ей Килинч. – Но вы меня, наверное, не помните». Она и правда не помнила никакого Килинча. А впрочем, в тогдашней ее жизни было столько людей со всего мира, столько случайных встреч, столько знакомств где-то за кулисами, после спектакля, на бегу между встречей с прессой и торжественным банкетом, что в этом как раз не было ничего удивительного.

Неизвестный турецкий продюсер писал, что питает большое пристрастие к русской классике, много лет обдумывал проект, который мог бы воплотить его мечты, пытался найти для постановки произведение русское и в то же время стоящее вне национальных особенностей, понятное каждому и затрагивающее вечные темы. И вот, наконец, – цветисто повествовал отправитель письма – все дороги сошлись, счастливая звезда улыбнулась ему, и произведение было найдено. Короче говоря, таинственный Мустафа Килинч решился поставить на турецкой сцене «Мастера и Маргариту». Готов был вложить в проект огромные деньги, привлечь к работе талантливейших театральных актеров со всего мира, нанять в качестве оформителей известных художников. Вероятно, одержимый идеей продюсер рассчитывал сотворить удивительный, фантастический, ни на что не похожий спектакль, колесить с ним затем по городам и странам и срывать награды на фестивалях. Катерина не была так уж уверена в успехе этого его начинания, но, вероятно, в первую очередь двигал пылким турком собственный энтузиазм, а принятие спектакля широким зрителем и возможные призы должны были стать лишь приятным бонусом.

Далее Мустафа утверждал, что в свое время был совершенно поражен Катиной постановкой Гамлета и после долгих раздумий пришел к выводу, что именно она – со своим уникальным стилем, тонким чутьем и бесстрашием – должна выступить режиссером на задуманном им проекте. В конце Килинч просил Катю ответить как можно скорее. Объяснял, что в ближайшие дни будет по делам в Москве и, если Катя заинтересована в его предложении, хотел бы встретиться и обсудить все лично.

Пробежав глазами письмо, Катя с досадой закрыла его и отодвинула ноутбук. Не оставалось сомнений, что это – чья-то дурацкая шутка. Слишком уж все смахивало на писульки в стиле: «в Аргентине умер ваш давно потерянный двоюродный дедушка-миллионер, оставив все свое состояние единственной наследнице – вам». Поверить, что ее, парию, выброшенную из профессии, никому не нужную, спивающуюся неудачницу, вдруг приглашают не куда-нибудь, а в крупный международный театральный проект с неограниченным бюджетом и творческой свободой? С тем же успехом можно было предположить, что завтра за ней прилетят инопланетяне с предложением стать президентом межгалактической республики. Может быть, кто-то из бывших ее коллег проведал откуда-то о давней ее мечте, постановке по Булгакову, и затеял такую жестокую шутку?

Катя выбросила глупый розыгрыш из головы и отправилась в районную детскую студию, где вела для подростков кружок «основы режиссуры». Однако же в тот момент, когда один из ее учеников, одержимый мечтой о славе интернет-звезды, под ее руководством снимал на новенький айфон ролик для своего канала на youtube, Катю вдруг осенило. Нет, не то чтобы вся эта история внезапно предстала перед ней в другом свете, просто она вдруг вспомнила этого самого Мустафу.

Откуда-то с дальних задворок памяти вдруг выплыло воспоминание. Премьера ее «Гамлета» в Париже, закулисная суета, цветы, аплодисменты зрительного зала. Ощущение, которое всегда накатывало на нее после завершения очередного спектакля – эйфория, восторг, удовлетворение от хорошо сделанной работы и в то же время чудовищная усталость, вымотанность не столько физическая, сколько душевная, когда любая, самая мелкая и незначительная эмоция причиняет боль, будто прикосновение к свежей ссадине. Может быть, именно поэтому тот эпизод ей и не вспомнился: было слишком много других впечатлений – ярких, оглушительных, утомляющих – и память милосердно фильтровала информацию, вычеркивая незначительное.

Теперь же Кате припомнился среднего роста человек с лицом красивым, даже несколько по-мужски тяжеловесным, но в то же время каким-то неуловимо женственным. Черт его знает, в чем это заключалось – то ли в выражении темных печальных глаз, то ли в привычке поджимать губы, то ли в общем ощущении чрезмерной ухоженности, припудренности, отлакированности. Очевидно, турецкий продюсер, которого представил ей французский атташе по культуре, курирующий независимые театры, был гомосексуалом. Катя, впрочем, достаточно времени провела в театральных кругах, чтобы подобные моменты не вызывали у нее ни шока, ни неприятия. За годы работы ей встречались самые разнообразные типы, любители девочек, любители мальчиков, неопределившиеся, попросту импотенты, всю силу природной сексуальности отдававшие искусству. А потому поразить или смутить ее нетрадиционной ориентацией было трудно.

Французский сорежиссер, улучив минутку, поведал Кате, что Килинч – непристойно богатый турецкий продюсер, человек всесторонне образованный, большой любитель всяческих искусств и культур, меценат и почти поэт. Что у себя на вилле, в Турции, он частенько организует творческие встречи, литературные балы, какие-то таинственные заседания для избранных, поговаривают, что не всегда пристойные, но непременно выдержанные в изысканном стиле и проникнутые духом искусства.

Кажется, этот печальноглазый Мустафа с импозантными седыми висками тогда даже ездил с их веселой театральной компанией ужинать, снова и снова восхищался Катиной постановкой и твердил, как здорово было бы однажды поработать вместе. Она, разумеется, не приняла его слова всерьез – мало ли что говорится на таких залихватских постпремьерных попойках – и, как показала практика, вообще напрочь выбросила это знакомство из головы.

Однако же теперь, когда воспоминание о том вечере всплыло в голове, ситуация с письмом начинала видеться в ином свете. Не то чтобы Катя разом поверила в реальность поступившего предложения, однако сам факт того, что Мустафа Килинч действительно существовал, а не был выдумкой какого-то искрометного шутника, заставлял задуматься.

Преисполняться надеждами было страшно. Как легко было бы сейчас поверить в то, что шанс действительно есть, что проект существует, и ее участия в нем ждут, а потом снова с размаху удариться всем телом о каменную стену. Собрать себя по кускам во второй раз Катерина бы уже не смогла, что уж там, ей и в первый раз не слишком хорошо это удалось. И все же выбросить все из головы, удалить письмо, жить дальше, как будто бы ничего не происходило… Это значило бы бесконечно задаваться вопросом: «А что, если все было правдой?» Что, если судьба давала ей способ вернуться в профессию, снова ступить на сцену, снова почувствовать себя нужной, занимающейся любимым делом? Ощутить восторг и упоение от соприкосновения с искусством, наполнить жизнью сухие строчки, воплотить живущие в душе образы? Что, если она могла получить все это, но испугалась, сама выпустила из рук счастье?

Несколько дней она не спала, металась по квартире, снова и снова перечитывала письмо. Выпить хотелось мучительно, но Катерина держалась, понимая, что, если шанс, пусть иллюзорный, пусть мелкий, действительно есть, нельзя угробить его собственными руками, явившись на встречу с турецким продюсером в узнаваемом состоянии давно и плотно пьющего человека. Нет, ни в коем случае нельзя было срываться.

В конце концов она все же ответила на письмо – достаточно лаконично, без излишних восторгов согласившись на встречу, но пока не давая никакого ответа насчет проекта в целом. И в назначенный день, отправляясь в ресторан, где должен был ждать ее Мустафа, Катя внутренне готовилась к тому, что навстречу ей выскочат какие-нибудь гогочущие бывшие коллеги, и все происходящее все же окажется жестоким розыгрышем. Однако мужчина, поднявшийся ей навстречу из-за стола, оказался именно тем человеком, с которым она познакомилась однажды парижским вечером.

Катя узнала его чуть тяжеловатое лицо, печальные темные глаза в обрамлении черных ресниц, чересчур чувственные для таких резких черт губы, благородную седину на висках. Он поднес к губам ее руку – Катя успела смутиться отсутствию маникюра, однако продюсер, определенно заметивший ее неухоженный вид, и бровью не повел и продолжал держаться любезно и приветливо – и сказал прочувствованно, выговаривая английские слова с певучим турецким акцентом:

– Как я рад, что вы согласились встретиться. Я помнил, что в том нашем разговоре вы упоминали, что поставить спектакль по «Мастеру и Маргарите» – ваша давняя мечта. Но у меня не было уверенности в том, что мой проект покажется вам интересным. Однако, могу заверить, постановка по Булгакову – это и моя мечта, мысль, которую я вынашивал очень давно, и я приложу все усилия, чтобы спектакль получился.

Вот так все это и началось.

За недолгие годы успеха, когда приходилось разъезжать со своими спектаклями по всей Европе, Катя успела овладеть английским почти в совершенстве. Но, как оказалось, Килинч неплохо говорил и по-русски – увлечение русской культурой заставило его в свое время выучить язык. Заручившись согласием Кати заняться его проектом, он в последующие дни буквально оборвал ей телефон, рассказывая о все новых и новых своих идеях. Булгаковым начитанный турок просто бредил, «Мастера и Маргариту» знал едва ли не наизусть и временами пугал Катю, вдруг начиная нашептывать ей в трубку знакомые строчки, порой неверно выговаривая слова и путая ударения.

Он сразу же прислал ей список актеров, которых хотел бы видеть в главных ролях, и следующие дни Катя провела за изучением творческой биографии каждого из них, просмотром фильмов и спектаклей с их участием. В проекте были заняты и уже знакомые ей по прошлым работам российские театральные актеры – Носов, Введенский и Пестриков. Пестриков к тому же прочил на роль Иванушки Бездомного своего ученика, студента выпускного курса ГИТИСа Сережу Князева.

Кроме этой уже известной Кате троицы в списке значились еще Нургуль Давутоглу – прошлогодняя победительница конкурса «Мисс Стамбул», редкой красоты молодая девушка. О ней Мустафа, смущенно отводя глаза, пояснил, что об актерских данных ее ничего не знает. Однако популярность ее в Турции зашкаливает, а значит, ее участие привлечет внимание к проекту самой широкой аудитории. К тому же Давутоглу вроде как являлась актуальной пассией самого крупного спонсора проекта.

На роль Мастера (а также Иешуа, в этом заключалась главная идея Мустафы – Мастера и Иешуа должен был играть один актер) Килинч выдвигал известного британского актера Патрика Солсбери. Тот обладал подходящей внешностью – правильными, приятными чертами лица, светло-каштановыми волосами, лежавшими мягкими волнами, и светлыми с прозеленью глазами. К тому же Патрик был по-настоящему известным, состоявшимся талантливым актером, послужной список его насчитывал множество удачных театральных и киноролей, имя его было на слуху, а значит, в его профессионализме, даре и востребованности у публики можно было не сомневаться.

Пилатом Килинч видел турецкого актера Мурата Эргенча – человека лет сорока пяти, с лицом властным и замкнутым, вполне соответствующим образу пятого прокуратора Иудеи.

И, наконец, Воланд. Говоря Кате об актере, которого определил на эту роль, Мустафа почему-то особенно волновался. Эртан Озтюрк – по его словам – был очень талантливым актером, которому особенно удавались отрицательные роли. И Воланд, по замыслу Килинча, должен был раскрыть этот его «отрицательный» потенциал во всю мощь.

Мустафа планировал поставить спектакль на английском языке, чтобы в дальнейшем иметь возможность прокатывать его по всему миру. Для премьеры в Стамбуле предполагалось бегущей строкой пустить перевод спектакля на турецком. Но в целом проект должен был получиться международным, мультикультурным и не привязанным к той или иной стране.

Тщательно изучив весь предоставленный ей материал, Катя на первый взгляд не нашла в замыслах Килинча ничего невозможного. Троица русских актеров и прославленный британец сразу не вызвали у нее никакого сомнения. Носова, Введенского и Пестрикова она сама не раз видела на сцене и уверена была, что, несмотря на множество заскоков, свойственных творческим людям, все они были отличными профессионалами, с которыми вполне можно будет работать. Сергея Князева Катя не знала, но предполагала, что откровенную бездарность Пестриков нахваливать и тащить за собой в международный проект не стал бы. Значит, тут можно было довериться его преподавательскому и актерскому чутью.

Ну а Солсбери засветился уже в таком количестве разнообразных успешных образов, что тут и переживать было нечего – этот человек сыграет все, что угодно.

Некоторые сомнения оставались у Кати лишь насчет актеров, приглашенных на роль Маргариты и Воланда. Понятно было, что звезда инстаграма и местных шоу, не имеющая за душой ничего, кроме очаровательной внешности, да еще и ослепительно молодая, вряд ли сможет убедительно сыграть взрослую, много страдавшую в жизни женщину. Но Мустафа заверял Катерину, что девочка очень старательная, ответственная, не глупая. К тому же страшно горда тем, что ей предложили роль в таком серьезном международном проекте. А потому работать будет с полной отдачей, на пределе возможностей.

– Уверен, что такой замечательный режиссер, воспитанник самой серьезной театральной школы в мире, как вы, мисс Катерина, сможет вылепить из нее нечто прекрасное, – закончил свою речь Килинч и улыбнулся Кате этой своей мягкой, подкупающей улыбкой.

Что же касалось Эртана Озтюрка… Тут Катя поделиться с Мустафой своими сомнениями не могла, потому что тот явно был в полном восторге от этого актера. Катя же, посмотрев несколько фильмов с его участием, убедилась в том, что этот актер действительно преуспел в изображении разнообразных подонков, невротиков, психопатов, маньяков и самоубийц. Однако сможет ли он справиться с ролью такого масштаба, воплотить на сцене не просто пакостника, а средоточие мирового зла, временами оборачивающегося благом, Кате было пока неясно. Эртан Озтюрк обладал удивительно красивой внешностью. В лице его не было ничего грубого, животного, дышащего силой. Напротив, черты его были на редкость правильны, даже изящны, словно природа, творя его, брала за образец античную статую. Но было в них и нечто нервное, острое, что-то такое, отчего подлецы и шизофреники в исполнении Эртана становились на удивление притягательными и в то же время пугающими до обморока. Вероятно, именно потому Килинч и решил дать ему роль Воланда – нагнать на зрителя страху Эртан Озтюрк мог совершенно точно. Этим Катя и решила удовлетвориться.

В конце концов, этот проект был первым после трех лет абсолютного ничто: забвения, жалкой поденщины и черного отчаяния. Одно то, что Мустафа Килинч вспомнил о ней, сумел ее разыскать и предложил работу, уже было чудом. Волшебным шансом, отказываться от которого Катя не собиралась. К тому же сама по себе возможность поставить на сцене «Мастера и Маргариту», одну из Катиных любимых книг, была очень заманчива. Катя действительно давно вынашивала этот замысел, с тех пор, как закончилась ее театральная карьера, считала его последней, так и несбывшейся, неосуществленной мечтой. И вдруг такая удача…

Изучив присланные Мустафой материалы и убедившись, что у его задумки действительно есть шанс, Катя сразу же бросилась к книжным полкам и вытащила старый, затертый томик «Мастера и Маргариты». По-новой вчитывалась в любимые строчки, омывалась ими, словно чистой родниковой водой, и чувствовала, что оживает. Последние три года, темные, страшные годы, заполненные отчаянием, депрессией и мыслями о смерти как об избавлении, словно стирались с каждой прочитанной строчкой, бледнели, исчезали. И Кате начинало казаться, будто это она, она сама шла по улице, сжимая в ослабевших руках отвратительные желтые цветы, как знак, как последнюю просьбу о помощи. И ее услышали, нашли, дали надежду. Предчувствие скорых неминуемых перемен, чего-то очень сильного, значительного и прекрасного прочно поселилось в душе. Мысленно она уже расставляла по сцене героев романа, думала о том, каким окажется ее Иешуа, каким будет ее Воланд, как выйдет на сцену ее Маргарита, как залихватски захохочет она, став ведьмой от горя и бедствий, поразивших ее. В голове, где столько времени царило черное ничто, словно вспыхнул свет, задвигались, заходили, заговорили пока еще неясные, бесплотные образы, и Катя привычно принялась спорить с ними, гонять их по площадке, прикидывать, как лучше будет построить мизансцену.

Собственный душевный подъем пугал ее. Ведь так просто было представить себе, что надежда окажется ложной, что ничего не получится, и она снова погрязнет в пустоте и одиночестве. Однако же снова почувствовать себя полным сил, энергии и творческих планов молодым режиссером, у которого все впереди, которого ждет увлекательная, сильная, масштабная работа, было так упоительно, что Катя изо всех сил душила в себе сомнения и страхи.

Итак, долго раздумывать над предложением и предаваться сомнениям возможности не было. И Катя дала Килинчу согласие. Тот пришел в восторг, немедленно повез Катю подписывать договор – на русском и турецком языках, тут же отвалил солидный аванс, пришедшийся Кате очень кстати в ее бедственном положении. А под конец объявил, что дает ей полный карт-бланш. Кате позволялось подобрать для спектакля музыку по собственному усмотрению, высказать свои пожелания относительно декораторов, бутафоров и даже самой набросать эскизы декораций, которые затем будут выстроены в Турции. Обсудив все эти вопросы, Мустафа пообещал в ближайшее время выслать Кате оставшиеся необходимые бумаги и билет до Стамбула и отбыл на родину.

И тем не менее, несмотря на горячие уверения продюсера, что проект «на мази», Кате до последнего не верилось, что все действительно состоится. Слишком силен был пережитый ею удар, слишком страшным было отчаяние, в котором она жила последние три года. Получив на руки аванс, она прежде всего ужасно испугалась, что Килинч каким-нибудь образом узнает о ее настоящем положении, передумает, потребует деньги назад, а потому сразу же бросилась выплачивать долги и отдавать старые ссуды. И каждый новый шаг, приближавший начало проекта, каждое новое подтверждение того, что дело идет, вызывали у нее новый очередной приступ изумления. То письмо от музыкальной ассоциации, в котором сообщалось, что продюсер оплатил права на использование выбранных ею композиций, то звонки от декоратора, начавшего работать с ее эскизами, то подтверждения от актеров, получивших по почте разосланные ею проработанные мизансцены… Мустафа Килинч действительно последовательно выполнял все обещания, и все это, вместо того, чтобы успокаивать Катю, вгоняло ее все глубже в панику. Казалось, что она все сильнее запутывается в паутине лжи, которая однажды обязательно раскроется, и тогда ей уже будет не выбраться.

Даже в аэропорту, на паспортном контроле, Катерина все оглядывалась через плечо и судорожно стискивала ручки сумки, боясь, что сейчас, откуда ни возьмись, объявятся уже знакомые ей люди в штатском и объявят, что выезжать из страны Кате, как подельнице мошенника Федорова, запрещено.

Однако же все прошло гладко. Серебристый «Боинг» унес Катю из пасмурной серой Москвы в цветущий Константинополь. Ожидавший ее в аэропорту водитель усадил ее в черный автомобиль и примчал в этот шикарный, поражавший бьющей в глаза роскошью отель, а в номере ее ждал карнавальный наряд и приглашение тем же вечером прибыть в дом Мустафы Килинча на праздник, затеянный им в честь начала работы над спектаклем.

Катя, честно говоря, представляла себе старт проекта совсем не таким. Ей думалось, что все они – все члены труппы – встретятся где-нибудь у Мустафы в офисе, их официально представят друг другу, очертят круг работ, временные рамки, ожидания. Однако же, видимо, тут, в Турции, дела делались по-другому. А может, такова была воля именно самого Мустафы, ведь не зря же ходили слухи о каких-то там проводимых у него в резиденции полуприличных мистериях. Так или иначе, отправляясь вчера вечером на приморскую виллу Килинча, Катя понятия не имела, чего ждать от этого вечера. А в результате угодила на этот странный, окутанный атмосферой игры, флирта и интриги бал, да еще и пережила волнующее приключение с незнакомцем.

Стыдно признаться, но у нее до сих пор начинало ныть в груди и покалывать в пальцах, когда она вспоминала, как мужчина в светлом костюме и серебристой маске закружил ее в танце, а потом поцеловал – на глазах у пестрой разношерстной толпы гостей. Катя и в юности-то не была мастером плетения любовной паутины, а в последние три года и в принципе забыла о том, что она, как ни крути, все-таки женщина. Все это чувственное, эмоциональное, ранимое было задавлено ею, забито, выброшено за ненадобностью, а потому давно забытые ощущения, которые пробудил в ней этот случайный поцелуй, пугали и смущали. Конечно, она и не собиралась мечтать о каком-то кружащем голову романе с таинственным незнакомцем, отдавала себе отчет в том, что поцеловал он ее, должно быть, поддавшись все той же царившей на празднике пленительной атмосфере.

И все же, все же… Вчерашняя ночь как будто окутала ее искрящейся серебристой дымкой, и сбросить ее, развеять морок Катя пока не могла. А может быть, не хотела.

Однако же, каким бы странным, нездешним и волнующим ни был вчерашний вечер, нужно было собираться и ехать работать. Катя в последний раз оглянулась на серебристое платье, покосилась на роскошный завтрак, но стащила с тарелки лишь булочку и, наскоро запив ее чаем, натянула льняные серые брюки, свободную рубашку, кое-как пригладила волосы, повесила на плечо сумку с заветной бутылкой и вызвала водителя. Пора было ехать на репетицию.

Для работы над проектом и последующей премьеры Мустафа Килинч арендовал на несколько месяцев большой концертный зал. Расположенный в самом центре Стамбула, между Таксимом и Бешектешем, он был оборудован по последнему слову техники – об этом продюсер заранее предупредил Катю, заверяя, что все самые смелые ее идеи, любые звуковые и световые эффекты тут можно будет воплотить в жизнь.

Репетиция была назначена в большом зале, именно туда Катя и направилась сразу же, как приехала.

Взглянуть на всю ту же вчерашнюю компанию – только уже без масок и карнавальных нарядов – было интересно. Красавица Нургуль Давутоглу, явно постаравшаяся одеться как можно скромнее, в темных брюках и футболке, которые, однако же, только подчеркивали великолепие ее форм, чинно, как прилежная ученица, сидела на одном из кресел и терпеливо ждала, когда начнется репетиция. Вихрастый Сережа смущенно обводил помещение глазами, видимо, гадал, не натворил ли чего вчера, вдоволь налакавшись дарового шампанского. А Юрий Гаврилович, розовея щеками, погонял нерадивого ученика, проходя с ним сегодняшнюю сцену. Хотел, наверное, побыстрее освободиться и отправиться глазеть на местные достопримечательности, – усмехнулась Катя.

Длинный Василий Алексеевич пытался разобраться с наушниками, которые всем выдавали на входе в зал. Втыкал в ухо наушник, тряс портативную коробочку, вслушивался в звучавшую из наушника речь и недовольно хмыкал. «Морж» Петр Венедиктович о чем-то вальяжно беседовал с британцем Солсбери, демонстрируя отличное знание английского языка.

Катерина коротко поздоровалась со всеми сразу и обернулась, ища глазами Мустафу. Вероятно, начинать репетицию стоило после того, как продюсер официально представит их всех друг другу. Килинч действительно вскоре появился из-за кулис вместе со световиком, на ходу обсуждая с ним технические возможности предоставленного им зала. Оглядев собравшихся, он поспешно завершил разговор и несколько раз громко хлопнул в ладоши, призывая к тишине.

– Друзья мои, – заговорил он своим низким звучным голосом, выпевая последние звуки английских фраз. – Что ж, наконец-то все приветственные мероприятия остались позади, и мы можем приступить к работе. Не скрою, я очень ждал этого дня. Поэтому постараюсь быть краток. Большинство из вас уже знакомы между собой, так что я просто проведу формальное представление, и приступим.

Килинч начал называть собравшихся по именам, кратко обрисовывая заслуги каждого и его роль в проекте. Названные им люди приподнимались со своего места, коротко раскланивались, иногда отпускали какие-нибудь шутливые замечания. Катерина, еще в России изучившая состав труппы, не слишком вслушивалась в речь продюсера, лишь отмечала про себя какие-то особенности актеров, с которыми ей предстояло работать, – тонкости мимики, тембр голоса. Солсбери в реальности оказался выше ростом, чем представлялось Кате по его фильмам. Лицо Нургуль при искусственном свете казалось бледнее, и Катерина отметила про себя, что ей нужно будет накладывать более яркий грим.

Сам же Мустафа – это Катя тоже невольно отметила – никогда не смог бы быть актером. Оказавшись не в привычной домашней обстановке, а здесь, на большой сцене, он сразу как-то потерялся, занервничал, задергался и утратил весь свой апломб. На это, впрочем, Катя обратила внимание чисто по режиссерской привычке, ясно, что беспокоиться о том, как выглядит на сцене продюсер, было ни к чему.

Она успела еще решить про себя, что не занятых в сегодняшних сценах актеров, так же, как массовку и кордебалет, сразу же после первичного обмена любезностями распустит. Незачем им смотреть, как репетируют сцены, в которых они не задействованы. Нужно будет еще удостовериться, что всем выдано расписание репетиций…

И тут дверь за ее спиной скрипнула, и мелодичный с приятной хрипотцой баритон объявил:

– Прошу прощения, я опоздал. Проклятые пробки.

Катерина обернулась и увидела входящего в зал мужчину. Вчерашнего незнакомца, смутившего ее во время бала, она узнала почти мгновенно, несмотря на то, что тогда черты лица его скрывала маска. Да, определенно это был именно он, – тонкий, легкий, гибкий, обаятельный. Только теперь, взглянув этому человеку в лицо и рассмотрев поразительно красивые, правильные, дышащие изящной природной красотой черты, Катерина узнала в нем Эртана Озтюрка, актера, которого Мустафа выдвинул на роль Воланда. Ну конечно, она ведь еще дома, в России, пересмотрела с ним несколько сериалов, как только умудрилась не узнать накануне? Наверное, это сказочная нездешняя атмосфера вечера спутала ей сознание.

– А вот и он, наш замечательный Воланд, – обрадовался Мустафа, завидев Озтюрка.

Он тут же поспешил к нему навстречу – хотя другим таких знаков внимания не оказывал, – обхватил рукой за плечи, повел к сцене, приговаривая:

– Сейчас я вас представлю остальным, мой дорогой.

Эртан, тем не менее, по пути умудрился поздороваться практически со всеми – и не коротко, сухо, а по-настоящему сердечно и приветливо. Уворачиваясь от загребущей руки продюсера, наклонился к Нургуль, целуя пальцы:

– Как вы прекрасно выглядите сегодня. Глаз не оторвать!

Тепло раскланялся с Солсбери:

– Ваш последний фильм – я говорю о «Притихшем громе» – меня просто поразил. Вы позволите после окончания репетиции отнять у вас несколько минут времени? Мне очень хотелось бы расспросить о работе над этой ролью.

Потряс руку Петру Венедиктовичу:

– Я с огромным трепетом отношусь к русской актерской школе. Для меня честью будет работать с вами.

Перемигнулся с Сережей, бросил что-то шутливое, видимо, ссылаясь на какой-то смешной момент вчерашнего вечера. От чего Сергей радостно загоготал, но тут же смешался и, испуганно оглядевшись по сторонам, затих.

Удивительно, но у этого человека для каждого находилось доброе слово, знак внимания. Кажется, никто, даже язвительный Василий Алексеевич, уже и не сердился на него за опоздание. Он действительно был как солнечный луч, – вспомнила Катерина свою вчерашнюю ассоциацию, – теплый, светлый, веселый, приветливый – как-то ко всем сразу, никого не выделяя особо.

Вспомнилось, как накануне Эртан кружил ее в танце, говорил какую-то приятную чепуху, негромко посмеивался, а потом обжег губы жарким дыханием, отвел в сторону шелковый платок и поцеловал. Катерина почувствовала, как к щекам прилила кровь, и тут же рассердилась на себя. Да что это с ней такое, в конце концов?

К тому же… Чем дольше Катя смотрела на Озтюрка, тем сомнительнее ей начинала казаться вся эта произошедшая вчера между ними сцена. Нет, в Эртане не было ничего женственного, манерного, чрезмерно игривого и кокетливого. Он держался ровно, доброжелательно, интеллигентно, открыто. И все же… В самой мягкости его повадки, во взгляде светлых глаз, в улыбке, в манере разговора, в каком-то неуловимом, неопределимом флере, окутывавшем его фигуру, было что-то такое, что позволило Кате, всю сознательную жизнь проведшей среди людей искусства, точно определить, что женщинами ее вчерашний кавалер определенно не интересовался. Не зря столько внимания уделял ему Килинч, не зря так активно теснил вчера в темный угол, а сегодня с распростертыми объятиями бросился навстречу.