Текст книги "Ласковый ветер Босфора"

И Катя вдруг почувствовала, как внутри невольно вскипает злость на этого солнечного юношу. Было как-то противно, по-бабски обидно и горько за то, что ей вот так задурили голову, заставили предаваться глупым мечтам, грезить о чем-то несбыточном. В то время, как все, произошедшее с ней, было всего лишь пустым фарсом. Интересно, чего ради это ему понадобилось?

Катя взглянула на все так же вившегося вокруг Эртана Мустафу и с досадой прикусила губу. Ну конечно! Ушлый парень решил убить сразу двух зайцев – очаровать и продюсера, и режиссершу. А что, в работе не повредит! Может, даже гарантирует какие-то привилегии. До чего же пошло, мерзко, противно.

Она обхватила себя руками за плечи, оправила рубашку, будто бы стряхивая с тела следы прикосновений Озтюрка. Пакость какая, господи! Всего противнее было, что, кажется, она – единственная в этом зале питала к этому актеру недобрые чувства. Всех остальных Эртан умудрился расположить к себе за пять минут. Ну что ж, а вот с ней, значит, у хитрого интригана ошибочка вышла. Пережал, перегнул палку, передавил. Бывает…

Катя отрывисто кашлянула, намекая, что этот обмен любезностями пора кончать и переходить непосредственно к работе. Мустафа, спохватившись, объявил:

– И, наконец, наш прекрасный режиссер, человек, с которым я несколько лет уже мечтал поработать, и до сих пор не до конца верю обрушившемуся на меня счастью. Мисс Катерина Лучникова.

Катя чуть приподнялась на своем стуле, кивая в ответ на приветствия. Поймала на себе изумленный взгляд Эртана и неприязненно усмехнулась.

Что, не узнал, красавчик? Вчера, в роскошных тряпках и маске режиссерша показалась тебе еще ничего, можно и приударить? А сегодня увидел, так сказать, товар лицом и опешил? До чего же мерзкий, отвратительный, беспринципный приспособленец!

Не желая больше циклиться на ушлом прилипале, Катя сделала глубокий вдох, чтобы успокоиться, обвела взглядом других членов группы и выговорила положенные случаю любезности:

– Очень рада буду работать с такими интересными и разносторонними людьми. Этот проект крайне важен для меня. Желаю нам всем больших творческих успехов, – и в конце добавила: – Если наш дорогой продюсер не против, может быть, уже довольно приветственных слов и приступим к работе?

Мустафа заверил, что он совершенно не против, наоборот, ему не терпится посмотреть первые отрепетированные сцены спектакля. А затем ретировался обсуждать что-то с руководством концертного зала, объяснив это тем, что хочет дать Кате и актерам время привыкнуть друг к другу, сработаться и не желает смущать их своим присутствием. Катя спросила, всем ли секретарь раздал расписание репетиций на ближайшую неделю, а затем решительно выставила из зала всех, кто сегодня не был ей нужен. Что ж, пора было приступать.

За годы службы Катя выработала свой подход к постановке спектакля. Привыкла ставить сцены не последовательно, так, как они потом шли в постановке, но выделять основные, расставлять акценты, на которых впоследствии и будет строиться спектакль. И лишь в самом конце собирать всю историю из уже отработанных сцен, как из деталек конструктора. Схему спектакля Катя нарисовала еще в Москве, составила план эпизодов, над которыми нужно будет поработать в первую очередь. Понятно было, что что-то придется менять по ходу, какие-то моменты убирать, какие-то выводить на первый план, однако общая «рыба» была у нее уже готова. Примерную схему движения в ключевых сценах, так же, как и текст роли на двух языках, она разослала актерам еще из Москвы, так что теперь не должно было возникнуть заминок.

Первая репетиция должна была стартовать со сцены на Патриарших – сцены появления Воланда. Декорации пока установлены не были, и техники по ее просьбе вытащили на сцену лишь банкетку, которая должна была временно изображать знаменитую скамью в аллее, параллельной Малой Бронной.

Музыку к спектаклю Катя сразу решила взять классическую, к настоящему времени Килинч уже согласовал и оплатил использование выбранных Катей композиций. Нужные записи были подготовлены, и Кате оставалось лишь дать указания звукорежиссеру, когда и что именно включать. В планах мизансцен, которые Катя выслала членам труппы еще из Москвы, было расписано, под какое музыкальное сопровождение появляется на сцене каждый из персонажей. А потому к началу репетиций основные задействованные в спектакле артисты уже должны были быть в курсе того, под какую музыку выходить.

Не занятые в первой сцене актеры в зале затихли, на банкетке на сцене расположились Юрий Гаврилович и Сережа. Переводчик занял место за пультом, актеры же всунули в уши едва заметные маленькие наушники, в которых должен был идти синхронный перевод.

– Мизансцену помните? – спросила Катя. – Или пройдем вместе, ногами?

Юрий Гаврилович заверил Катю, что они все прошли еще до ее приезда и можно сразу начинать. Тогда Катя обратилась отдельно к Озтюрку.

– Перед вашим появлением, – объяснила она, – начинает играть «O Fortuna!» из Carmina Burana. Вы пропускаете первые два такта и выходите на третий.

Тот, как-то опасливо покосившись на нее, может быть, почувствовав кипевшее у Кати внутри, до конца не подавленное раздражение, кивнул. И, заразительно улыбнувшись, отозвался:

– Все ясно. Как в бальных танцах, да?

Катерина однако же на эту явную попытку разрядить обстановку не отреагировала и лишь ответила сухо:

– Бальные танцы были вчера. Сегодня у нас серьезная работа.

Эртан, кажется, слегка опешив от такой открытой неприветливости, смешался и заверил:

– Я все понял, мисс Катерина, сделаю.

И ушел за кулисы ждать своего выхода.

Катя заняла место на стуле, перед авансценой, вооружилась подготовленным для нее микрофоном и объявила громко:

– Тишина в зале. Мы начинаем.

Из динамиков грянула мелодия, предварявшая по задумке сцену на Патриарших, и позевывавший на сцене Юрий Гаврилович мгновенно переменился. Подобрался весь, нацепил на лицо покровительственно-глумливое выражение, повел носом, словно самой природой созданным вынюхивать в текстах крамолу, и обернулся к Сереже. А Сережа – не Сережа уже, а Иванушка Бездомный, молодой горячий советский поэт, – подался вперед и насупился, заглядывая в собственную рукопись, которую критиковал председатель МАССОЛИТа.

– Да что не так в моей поэме? – с обидой заговорил Иванушка. – Сказано было – антирелигиозная, я и написал антирелигиозную, – он даже губы свои, еще по-юношески припухлые, надул, возмущенный творящейся с ним несправедливостью. – Что, скажете, положительный у меня Иисус получился?

Катерина нахмурилась. Иванушка выходил у Сережи очень убедительным и живым, однако с англоязычными репликами надо было что-то делать. Сергей явно не в совершенстве владел английским, запинался, спотыкался, совершал дурацкие ошибки.

«Нужно будет педагога к нему приставить, что ли, – размышляла Катя, следя за разворачивавшейся перед ней сценой. – Пускай отработает с ним текст роли, чтобы, по крайней мере, правильно ставил ударение в английских словах».

– Да не в этом же дело, Иван, – усмехнувшись праведному негодованию сбитого с толка поэта, заговорил Берлиоз. – Ты пойми, нет ни одной восточной религии, в которой, как правило, непорочная дева не произвела бы на свет бога. И христиане, не выдумав ничего нового, точно так же создали своего Иисуса, которого на самом деле никогда не было в живых. Вот на это-то и нужно сделать главный упор…

Иванушка возмущенно вскочил, обежал скамейку и грохнул крупным кулаком пролетарского поэта по спинке.

– Спасибо, Юрий Гаврилович, отлично! – прокомментировала в микрофон Катя. – Иванушка, друг мой, не мельтеши так. Я понимаю, ты возмущен. Ты уже сдал поэму, и тебе до смерти не хочется ее переписывать. К тому же ты уверен, что написал хорошо, это просто старорежимный Берлиоз ни черта не понимает, только пустым умствованием занимается. Но когда ты бегаешь по сцене, ты рассеиваешь внимание зрителя, и мы не видим Берлиоза. Поспокойнее, хорошо?

Репетиция шла своим чередом, первая сцена постепенно разворачивалась, и, наконец, из динамиков зазвучала тревожная оркестровая музыка и хор загремел:

 
O Fortuna
velut luna
statu variabilis
 

Катя, всегда очень остро, тонко чувствовавшая музыку, обладавшая природным чувством ритма, замерла, даже дыхание затаила. Воланд должен был появиться на сцене через пару секунд. Сцена по темпу получалась отличная, четко выверенная, и вовремя вступившая в нее новая партия должна была довести задуманную ею полифонию до совершенства.

Грянули тарелки, Катя вперилась взглядом в левую кулису, из-за которой должен был появиться странного вида иностранец – однако ничего не произошло. Хор звучал все громче, угол сцены по-прежнему оставался пустым. Берлиоз едва заметно скосил взгляд влево, Иванушка лишний раз вскочил со скамейки и в досаде плюхнулся обратно. И, наконец, на сцене появился Эртан, державший под мышкой бутафорскую трость.

Он медленно двинулся по направлению к скамейке, но… Несмотря на то что заминка составила лишь долю секунды, темп сцены был безнадежно потерян, задуманная Катей симфония не получилась, динамика провисла, напряжение, которое именно сейчас должно было достичь кульминационной точки, рассеялось.

Катя с досадой покачала головой и хлопнула в ладоши.

– Стоп!

Музыка смолкла. Юрий Гаврилович поднялся на ноги, потянулся, разминая спину. Сережа, наоборот, откинулся на скамейке, вытянув ноги. Эртан замер, стиснув в руках трость, и в ожидании уставился на Катю.

– Эртан-бей, я же объясняла, вы выходите с третьего такта, – не сумев скрыть раздражения, сказала Катя.

Этот чертов Озтюрк выводил ее из себя, все портил, как раскалывающий звучание целого слаженного оркестра расстроенный инструмент. В чем дело? Она ведь видела его вчера за роялем, слышала, как блестяще он исполнял «Турецкий марш», значит, какие-то понятия о ритме, композиции, музыкальных долях у него должны были быть? Что он, уснул там за сценой? Или, может, нарочно действовал ей на нервы? Глумился над старой мымрой, которая – вот же идиотка! – вообразила себе вчера невесть что?

– Прошу прощения, – вежливо улыбнувшись, склонил голову Эртан. – Я, кажется, действительно замешкался, пропустил нужный такт. Извините, я…

– Соберитесь, пожалуйста, – перебила Катя. И, больше уже не взглянув на него, обратилась ко всем разом: – Прошу сначала.

Озтюрк снова скрылся за кулисами, Юрий Гаврилович уселся на скамейку, Сережа, сдвинув пшеничные брови, уставился в текст, а затем недоверчиво покосился на председателя литературной ассоциации.

– Слышал ли ты, Иван, про бога Вицлипуцли, которого весьма почитали ацтеки в Мексике… – звенел высоким тенором Берлиоз.

Из динамиков опять полилась Carmina Burana:

 
…semper crescis
aut decrescis;
vita detestabilis…
 

Грохнули тарелки – и… снова ничего. Эртан опять появился на сцене с опозданием. Может быть, со стороны это было и незаметно – ведь медлил Эртан действительно лишь долю секунды. Но Катя, привыкшая прислушиваться к спектаклю, как к живому существу, как к дремлющему на руках грудному ребенку, остро чувствовала малейшие перебои в его дыхании, распознавала мельчайшие признаки дискомфорта. И сейчас эти две секунды, на которые запаздывал Озтюрк, разрушали для нее весь сложившийся рисунок сцены.

Раздражение, с самого начала репетиции тлевшее внутри, вспыхнуло с новой силой, захлестнуло, застило алым глаза. Катя знала за собой такую особенность – уравновешенная и сдержанная по жизни, когда в работе что-то не клеилось, причем по вине конкретного человека, она могла мгновенно, за несколько секунд превратиться в фурию. Сегодня, видимо, сказалось еще и личное ее отношение к Эртану, и паршивое настроение после вчерашнего вечера, и расстроивший ее под утро сон. Как бы там ни было, но когда Озтюрк во второй раз появился на сцене с опозданием, Катя вскочила со стула и ледяным голосом, громко и отчетливо проговорила в микрофон:

– Господин Озтюрк, вы никогда не слышали о том, что для успешного исполнения роли нужно много и упорно работать, а не рассчитывать на полезные знакомства? Ваши романтические связи тут вам не помогут. Для роли Воланда нужно кое-что еще, кроме обаяния, – последнее слово она выделила голосом и произнесла с подчеркнутым отвращением. – Я настоятельно прошу вас сосредоточиться, вы мешаете репетировать.

Еще не успев выговорить свою отповедь до конца, Катя уже начала жалеть о ней. На Эртана было больно смотреть, и она невольно вспомнила пришедшую ей вчера в голову метафору – нежный, экзотический цветок, примороженный лютой стужей и обреченный на умирание. Озтюрк от ее слов весь как-то сгорбился, сжался, будто бы стал ниже ростом, обхватил себя руками за плечи. Побледневшее лицо его болезненно дернулось – дрогнули губы, затрепетали темные ресницы, забилась у глаза голубая жилка.

В зале затихли. Юрий Гаврилович на сцене удивленно вздернул берлиозовскую бровь. Сережа, не слишком бойко говоривший по-английски, захлопал глазами, растерянно озираясь по сторонам. Катя заметила, с каким неподдельным ужасом покосилась на нее Нургуль, вероятно предвкушая уже, как неловко будет держаться на сцене и как станет ее распекать стерва-режиссерша.

– Я прошу прощения, – наконец, выговорил Эртан. – Я, видимо перенервничал, – и добавил, натянуто улыбнувшись: – Пожалуй, пора бросить все к черту, и в Кисловодск.

Улыбка у него получилась до того жалкая, растерянная, что у Кати неприятно кольнуло в груди. Кругом зашумели, заговорили, радуясь тому, что Озтюрк нашел в себе силы разрядить обстановку. Кто-то пошутил, остальные засмеялись. Катя же почувствовала, как к щекам жарко приливает кровь. На нее навалилась мучительная неловкость, стало стыдно за себя – вот так сорваться в первый же день, наговорить лишнего, зарекомендовать себя перед труппой отвратительной злобной стервой. И почему? Потому что по-глупому позволила себе загореться какими-то дурацкими надеждами, а потом разозлилась на человека, который их не оправдал? Черт возьми, она ведь сама всегда с презрением относилась к людям, не умевшим отделять личное от рабочего. Может быть, Озтюрк – дрянной тип, лизоблюд и приспособленец, может быть, лично ей он и неприятен, но какое это имеет значение? Им предстоит много месяцев работать вместе, а на выходе выдать качественный продукт, сильный, глубокий, выворачивающий зрителя наизнанку спектакль. Тут нет места личным дрязгам. К тому же претензия ее была и попросту несправедлива. Ведь актерского мастерства Эртана у нее еще не было возможности оценить. А то, что он дважды вышел на сцену с задержкой – ну так это обычный рабочий процесс: накладки, притирки, недопонимание. Ради того, чтобы отработать эти моменты, они здесь и собрались. И ее задача проявить терпение и вытащить из каждого задействованного в спектакле актера максимум, на который он способен. Она ведь даже не поинтересовалась, почему Эртан никак не может выполнить то, что она от него требует. Может быть, ему мешает что-то, может быть, музыка за кулисами слышна недостаточно отчетливо.

Некстати вспомнились и выпитые в номере сто грамм, и припрятанная в сумке заветная бутылка виски. Что, если раздражение ее было вызвано попросту абстинентным синдромом? Организм, за три беспросветных года привыкший к постоянному допингу, требовал новой дозы, заставляя ее озлобленно срываться за мешающих приложиться к стакану окружающих? Что, если все вокруг поняли, что с ней, если они подсмеиваются над ней, зубоскалят над жалкой алкоголичкой? Ни в коем случае нельзя было позволять себе такой срыв…

По-хорошему нужно было бы извиниться за чрезмерную реакцию, тоже как-нибудь пошутить, дать понять, что все в порядке, работа продолжается в штатном режиме. Но Катя не смогла переступить через себя, через собственную гордость. А потому лишь неопределенно махнула рукой, опустилась на свое место и глухо скомандовала в микрофон:

– Давайте ту же сцену сначала.

Дальше репетиция шла спокойно. На третий раз Эртан наконец вышел именно в тот момент, который нужен был Катерине. Но Катя, придавленная досадой и чувством вины за собственный срыв, уже не могла отдаваться происходящему в полную силу и не доверяла собственным оценкам происходящего на сцене. Видимо, она сегодня была не в самом уравновешенном состоянии, и серьезную работу над психологическим раскрытием ролей стоило отложить до завтра. Сегодня же ограничиться простым прогоном нужных сцен, дать актерам поверхностное представление о том, чего она от них ждет, и согласовать технические моменты.

Наконец, отработав последнюю запланированную на сегодня сцену, Катя объявила:

– Всем спасибо. На сегодня все свободны.

Актеры потянулись к выходу. Некоторые переговаривались друг с другом, перешучивались. Другие же, те, кого она сегодня особо гоняла, тащились устало. Катя не видела, как ушел Эртан – старалась не встречаться с ним глазами чаще необходимого. До конца рабочего дня она держалась с ним подчеркнуто вежливо, больше не отчитывала, не делала замечаний. Собственно, это нетрудно было сделать, ведь на сегодняшней репетиции образу Воланда она не планировала уделять серьезного внимания, и Озтюрк нужен был только для переходов. Но внутри по-прежнему было нехорошо. И Катя решила про себя, что завтра постарается как-нибудь найти способ помириться с артистом. Понятно, заводить с ним какие-то неформальные панибратские отношения она не станет, но дружеская атмосфера в группе стоит того, чтобы слегка обуздать собственную досаду и пойти на контакт.

В зал заглянул Мустафа – понятия не имевший о том, что произошло на репетиции, спросил, вс¸ ли в порядке и не нужно ли Кате чего, а потом распрощался до завтра. И, наконец, оставшись одна, Катя стала медленно собираться домой. Вернее, не домой, а в свой роскошный, вылизанный до блеска и абсолютно чужой номер в отеле. Положа руку на сердце, возвращаться туда не хотелось. Вообще вся эта турецкая история пока складывалась не так, как Кате планировалось. Удовлетворения от работы, полета творческой мысли, приятной усталости от хорошо проделанного труда она пока не испытала. Наоборот, вся эта сегодняшняя репетиция оставила внутри ощущение неловкости и недовольства собой. Теперь же ей предстояло отправиться в этот чертов «Хилтон Босфорус» и там до самого завтрашнего утра томиться этими чувствами в одиночестве. Не самая приятная перспектива.

Катя взяла со стула сумочку, мельком взглянула на экран мобильника – конечно, ни пропущенных звонков, ни сообщений ни от кого не было, и совсем уже собралась выйти из зала, когда из левой кулисы послышался какой-то шорох. Обернувшись, она увидела Сережу. Тот выбирался на сцену, воровато оглядываясь по сторонам. А увидев Катю, испуганно охнул.

– Катерина Андреевна, вы… А Юрий Гаврилович уже ушел?

– Ушел, ушел, Сережа, – заверила Катя. – А что такое?

– Да ничего, – попытался было отмахнуться тот, но потом не выдержал и поведал Кате с детской искренностью: – Катерина Андреевна, ну не могу я так. Я все понимаю, он – великий артист, мой учитель, мастер… Взял меня в такой проект, под свою ответственность. Но он же мне шагу ступить не дает, следит. «Сережа, никаких баров, Сережа, после репетиции сразу в отель!» Все боится, что я… не знаю… в загул уйду, что ли.

– А есть у него причины бояться, мм? – со смешком поинтересовалась Катя.

Сережа трогательно заалел щеками и, смущаясь, буркнул:

– Ну было там… Я же студент, пьянки, тусовки, бывает… Да что вы, сами не знаете?

Катя не стала объяснять Сереже, что в свое время практически полностью пропустила этот серьезный аспект студенческой жизни, и лишь хмыкнула что-то неопределенное.

– Но я же не алкаш какой, чтобы так уж, – продолжал жаловаться Сережа. – Я и города-то не видел, сижу, как дурак, в номере, а он меня караулит. Катерина Андреевна, вы уж меня не выдавайте!

– Ну что ты, Сережа, – засмеялась Катя. И вдруг, поддавшись внезапно мелькнувшей у нее мысли: – А поехали вместе город посмотрим? Если что, я Юрию Гавриловичу подтвержу, что ты вел себя безупречно.

– Серьезно? – обрадовался Сережа и, яростно закивав, выдал: – Конечно! Конечно, Катерина Андреевна, поехали! Я… я только кепку сейчас свою найду – и едем!

Вечер получился какой-то сумасшедший, по-российски безумный, несмотря на пышный стамбульский антураж. Решив, что города они не знают, а потому забираться в отдаленные его уголки лучше поостерегутся, Катя с Сережей, вооружившись навигатором, отправились в туристический центр Стамбула, на главную его улицу Истикляль. У Кати буквально дух захватило от увиденного – слева и справа от нее возвышались украшенные лепниной, разнообразными арками и балкончиками дома, постройки девятнадцатого века, возможно, помнившие еще последнего Султана. Со всех сторон манили яркими витринами магазины, распахивали свои двери кафе, рестораны, сверкали афишами кинотеатры. Разноголосые зазывалы звонко выкрикивали приглашения отобедать, выпить кофе и полакомиться десертом, оценить ассортимент представленных в магазине товаров. В один из таких магазинчиков, казавшийся с фасада крошечной лавочкой, Катя с Сережей даже заглянули в поисках экзотики и были поражены открывшимся перед ними целым огромным миром, огромным, полным самых разнообразных, самых удивительных товаров городом, скрывавшимся за небольшой скромной дверью.

У Сережи мгновенно загорелись глаза, Катя же задумалась, пытаясь мысленно прикинуть, сколько денег осталось у нее в кошельке. Это было совсем не то, что прикладываться в номере отеля к мини-бару, со страхом понимая, что счет за него выставят Мустафе, и он узнает, увидит, что она пила в одиночестве. Однако же там все-таки любые ее нужды были оплачены, здесь же перед ней и Сережей открывался целый огромный мир, яркий, шумный, пестрящий разноцветьем красок, полный соблазнов, мир, становившийся угрозой для скудного содержания их кошельков.

Катя поспешила побыстрее увести из магазина раззадоренного Сережу, и они двинулись дальше вниз по Истиклялю вместе с громкоголосой разношерстной толпой, состоящей из спешащих по делам местных и праздношатающихся туристов – европейцев, азиатов, арабов и арабок в черных одеяниях, всех, кого занесла судьба в этот громокипящий Вавилон. Сережа вертел головой во все стороны, ахал восторженно, залипал возле уличных музыкантов, дергал Катю за руку, восклицал:

– Смотрите, смотрите, а там что такое?

И Катя невольно заражалась от него этим юным восторгом, бесшабашной беспечностью, впитывала в себя бешеный ритм огромного, бушующего, кипящего жизнью города, в котором раньше никогда не бывала.

Подгоняемые голодом, они забрели в закусочную, практически столовую для туристов. И Катя поначалу успела испугаться того, что их с Сережей скромных средств не хватит на открывшееся глазам великолепие. Тут были и ароматнейшие салаты, и долма, и различные острые мясные и овощные закуски, и йогурты, и все это, как вскоре убедилась Катя, стоило очень недорого. Они с Сережей, проголодавшиеся после репетиции, жадно накинулись на вкуснейшие турецкие яства и выкатились из столовой объевшиеся и благодушные.

Затем Сережа потянул ее в кондитерскую, роскошную, богатую, расположенную в старинном здании с причудливым декором. Такого многообразия сладостей, пирожных, лукумов и пахлавы Катя не видела еще никогда. Казалось, достаточно было лишь местных запахов – свежезаваренного кофе, корицы, меда, сахарного сиропа и орехов, чтобы напрочь потерять голову. Цены тут были гораздо выше, чем в столовой, и Катя, отведав лишь один из представленных десертов, смутилась тем, что им с Сережей пришлось платить каждому за себя, и поспешила сбежать от таких обременительных для кошелька сладких соблазнов.

Наконец, снова выйдя на улицу и поглазев по сторонам, Сережа заявил:

– Катерина Андреевна, вы как хотите, но… Нужно же отметить то, что мы оказались в таком удивительном городе. Давайте… ну… по маленькой, а?

– Давай, Сережа, – рассмеялась Катя.

В знаменитом кафе «Мадо», куда они забрели в надежде опрокинуть по рюмочке, алкоголя не оказалось, но доброжелательный официант объяснил им, что за спиртным лучше пройти дальше, спуститься по одной из пересекающих Истикляль улочек, ведущих к Босфору. Так, следуя его указаниям, Катя с Сережей и оказались в баре «Коридор», как Катя позже узнала – знаменитой мекке местной интеллигентной и околоартистической публики. Атмосфера тут царила на удивление фривольная для азиатского города. И Кате даже на миг показалось, что она очутилась где-нибудь в Париже. Народ в баре собрался самый разнообразный – какие-то бродячие поэты, актеры, писатели, поражающие идеальной красотой аргентинские мальчики-модели, шатающаяся по миру в поисках впечатлений золотая молодежь, музыканты-альтернативщики и авангардные художники.

Сережа, зайдя в бар и оглядевшись по сторонам, первым делом прошествовал к стойке и потребовал винную карту, а затем громогласно сообщил смущающейся Кате, что на шесть бокалов вина денег у них хватит. А после они засели вдвоем за столиком, все так же глазея по сторонам, прислушиваясь к смеху, к песням, к возникающим тут и там диспутам на разных языках. Кате вдруг показалось, что она снова стала студенткой, вольной птицей, вся жизнь у которой впереди. То ощущение, посетившее ее, когда она после первого разговора с Мустафой жадно перечитывала «Мастера и Маргариту», вернулось. Чувство, что все еще будет, что вот-вот произойдет что-то значительное, что-то такое, что перевернет всю жизнь, подарит надежду, поможет подняться и расправить крылья. И Катя бережно лелеяла это ощущение, боясь расплескать его, так остро, так необычно оно было после стольких лет апатии и безысходности.

Сережа, быстро захмелев от пары бокалов красного вина, пытался нелепо ухаживать, прижимал руку к груди и клялся:

– Катерина Андреевна, вы такая… Вы даже не представляете, какая вы!

– Какая? – со смехом спрашивала Катя, отпивая из бокала.

Сережа же вращал глазами, таращился на нее, явно перебирая в уме эпитеты – красивая, молодая, обворожительная, черт, ничего не годилось.

– Умная! – наконец, задушевно выдал он. И, подумав, добавил: – И добрая!

Катя фыркнула.

– Ну по второму пункту – точно нет. Ты разве не слышал, как я сегодня приложила этого несчастного Озтюрка?

– Все равно, – убежденно замотал головой Сергей. – Вы просто… Вы за дело свое болеете. Преданная искусству, вот вы какая. И талантливая! – наконец, заключил он, осушил свой стакан и покачнулся на высоком барном стуле.

– Эй-эй, Сережа, не нужно так бурно реагировать, – веселясь, подхватила его под локоть Катя.

Настроение ее наконец выправилось. Нет, она до сих пор злилась на себя за то, что позволила себе сорваться, и по-прежнему жалела о том, что, возможно, испортила отношения с Эртаном до конца проекта. По-прежнему боялась, не решил ли кто из труппы, что нервозность ее была связана с абстинентным синдромом. Но прогулка по удивительному городу, знакомство с его характером, бытом, жизнью, погружение в здешнюю атмосферу подарили Кате какую-то легкость восприятия, надежду на то, что не все еще потеряно, что можно будет исправить случившееся. В конце концов, что сегодня такого произошло? Обыкновенный рабочий момент, к которым все относятся с пониманием…

– А еще… Еще вы очень сильная, – не унимался Сережа. – Я, знаете, как вам завидую?

– Вот это вы точно зря, – качнула головой Катя. – Честное слово, Сергей, в моей судьбе нет ничего такого, чему вам, молодому, талантливому, перспективному мальчику, стоило бы завидовать. Поверьте мне!

Но Сергей, кажется, не особенно внимательно ее слушал.

– Вот Юрий Гаврилович – он недобрый, – доверчиво поведал он. – Строгий очень. Сказал мне: «Сережа, хоть раз тебя выпившим увижу – полетишь в Москву белым лебедем».

– Вы уже рассказывали, – кивнула Катя. – Сережа, может быть, тогда вам пора к себе? Пока Юрий Гаврилович не спохватился и не заметил, что вас долго нет.

Но Сережа в ответ хитро усмехнулся и, подавшись к Кате – отчего снова едва не рухнул со стула на пол, – сообщил:

– Не-а, я ему скажу, что провел вечер с самой прекрасной женщиной в Стамбуле. Это он поймет!

– Боюсь, что нет, – качнула головой Катя. – Откровенную ложь никто не любит, Сережа, а меня уж никак самой прекрасной женщиной в Стамбуле не назовешь. Едемте по домам.

Позже, уже распрощавшись с Сергеем, проводив его до станции метро «Осман-бей» и посадив в поезд, умчавший юношу в арендованные для актеров апартаменты, и вернувшись в отель, Катя снова вышла на балкон, где и началось ее сегодняшнее утро. Солнце уже закатилось, и над древним городом снова разлилась черная, звездная, напоенная экзотическими запахами ночь. Ветер, долетавший с Босфора, холодил лоб, успокаивал, уговаривал не тревожиться, убеждал, что все непременно будет хорошо. И Кате снова вспомнился вчерашний вечер, бешеный карнавал в доме у Мустафы. Вспомнилось, как у нее от яркости красок и духоты закружилась голова, как она пошла к террасе, но в последнюю секунду выйти на нее не успела, ее перехватил мужчина в маске, наутро оказавшийся актером Эртаном Озтюрком, по всей видимости, имевшим какие-то интимные отношения с продюсером Мустафой Килинчем и приударившим за ней исключительно из карьерных целей. Обидно было осознавать, что ничего не случилось бы, успей она вчера вечером выйти на террасу – ни танца, ни поцелуя, ни ее сегодняшнего неприятного выступления.

Ну да что уж там, пора было перестать корить себя и мучиться неловкостью ситуации. Эта постановка – ее последний шанс вернуться в профессию, тончайшая ниточка надежды, спасательный круг, который все же бросила ей судьба. Мало того, это шанс поставить спектакль, о котором она сама давно мечтала, воплотить на сцене любимый роман, поделиться с широким зрителем собственными соображениями и переживаниями. И упустить все это из-за каких-то глупых фантазий, оскорбленных амбиций или чувства вины из-за несдержанности на площадке она себе позволить не может. Пускай началось здесь у нее все не слишком удачно, в ее силах взять ситуацию в свои руки и повести туда, куда ей будет нужно. Она… как там твердил весь вечер этот бедный наклюкавшийся мальчик?.. – сильная, умная и талантливая. Ну и все, на том и стоим. С тем и выберемся. А все остальное – не стоящая внимания чепуха.

Решив так, Катя тряхнула головой, в последний раз глянула на вечерний город и отправилась в номер спать.