Текст книги "Богдан Хмельницкий"

Старик говорил вполголоса и никто из девушек не слыхал его слов. Он грянул по струнам и из-за звуков бандуры Катря услыхала голос Ивашка:

– Или не узнала меня, сердце мое?

Девушка с испуга чуть не вскрикнула, но в ту же минуту зажала рот рукой. Она взглянула в глаза бандуристу и тихо засмеялась.

– Экий ты шальной, Ивашко, напугал меня до смерти, я думала оборотень. Как тебе в голову пришло так нарядиться?

– Это мне моя панночка в прошлый раз приказала, – усмехнулся Ивашко. – А я ж тебе не приказывала! – удивилась Катря.

– Не ходи, говорила часто, не садись близко. Узнает опекун, обоих нас со свету сживет. Ну, вот я и умудрился.

В это время к ним подошли девушки и Катря от души пожелала им провалиться. Но делать было нечего; девушки увели ее с собою петь песни и прясть лен.

Старик-бандурист через некоторое время незаметно исчез из избы. Когда его хватились, чтобы сыграть плясовую, его уже не было.

– Ишь ты, старый дид, – ворчали паробки, – утек.

Катря стала собираться домой.

– Куда так рано, панночка? – уговаривали ее девушки. – Подожди, сейчас плясать будем. Вон длинный хлоп обещается достать бандуру у соседа. Брыкалок, действительно, боясь, чтобы не стали разыскивать Ивашка, обещал скорехонько добыть инструмент и скрылся за дверью.

– Нет, сердыньки, пустите, – вырывалась от подруг Катря, – боюсь, как бы не хватились дома.

– Как же ты одна пойдешь? – уговаривали ее. – Еще упырь либо оборотень встретится.

– Здесь недалеко! – весело крикнула им Катря на прощание, – а оборотней я не очень-то боюсь.

На дворе навстречу Катри попался Брыкалок с бандурой.

– Ступай, панночка, влево, – шепнул он ей. – За второй избой, на пустыре, твой бандурист тебя дожидается.

Катря удивленно взглянула на хлопа, но, тотчас же сообразив, в чем дело, кивнула головой и побежала на пустырь, где ждал ее Довгун.

Молодые люди передали друг другу все, что случилось с ними за это время. Ивашко не видал Катрю уже с месяц. Когда Катря узнала о постигшей Довгуна опасности, она разразилась гневными восклицаниями на пана Данила. – Злодей он, кровопийца, больше ничего! – говорила она. – Кабы воля моя, – сейчас бы от него ушла.

– Потерпим, сердце, – отвечал Ивашко. – Будет и на нашей улице праздник.

3. ПИР

 
Тогдi Хмельницкiй ключи одбирав,
Чуру свого до города Черкаса посилав;
Велiв ключи пани Барабашевой подати,
Листiв королевських питати.
 

В большой просторной комнате Суботовского хутора все было готово к прибытию гостей. Три длинные стола, поставленные покоем, были покрыты тремя тонкими прекрасными скатертями, лежавшими одна на другой. Серебряные, вызолоченные тарелки, мисы, блюда так и блестели при ярком свете люстр и шандалов с восковыми свечами. На каждой тарелке была небольшая салфетка и ложка. В углу комнаты, вместо буфета, стоял стол. На нем возвышались груды тарелок, чаш и мис. В другом конце зала расположилось несколько музыкантов и песенников. При входе в столовую стоял роскошный серебряный рукомойник с таким же тазом, и висело расшитое широкое полотенце локтя в три длиною. На особом столе стояло множество бутылок и кувшинов с винами, медом и брагою.

Слуги то и дело сновали взад и вперед; одеты они были по казацки, но чисто, щеголевато, даже роскошно. Тут же хлопотала и Марина в богатой штофной плахте с дорогим ожерельем на шее и кокетливою кибалкою на голове, прикрытою длинными концами тонкой кисеи. Кушак, поддерживавший яркую шелковую запаску, весь был унизан дорогими каменьями. На ногах красовались сафьянные черевики с богатым золотым шитьем и серебряными скобами под каблуками. Марина исполняла в доме Хмельницкого роль экономки, но рассчитывала скоро стать полною хозяйкою, так как после Рождества он обещал на ней жениться. Чаплинский, в свою очередь, делал ей несколько раз предложение, но она постоянно ему отказывала и не слушала уговоров ксендза, сулившего ей все муки ада за то, что она хочет стать женою провославного. Младший сын Богдана сидел на крыльце и забавлялся своею прекрасною игрушечною саблею, привезенную отцом из Чигирина. Дочери – одна невеста, другая подросток – помогали Марине по хозяйству. Богдан еще не выходил из своей комнаты: он сидел за какими-то бумагами и угрюмо грыз перо. Перед ним стояла кружка с брагою, но он до нее не дотрагивался: мысли его, видимо, были далеко: может быть, у крымского хана, с которым он думал завязать сношения, может – у короля Владислава, на которого он возлагал большие надежды, а то и в Сечи с удалыми запорожцами, с понизовою вольницею, не знавшего ни страха, ни удержи…

К крыльцу подъехали двое всадников и в комнату Богдана через несколько минут вошли Довгун и Брыкалок. Они низко поклонились Богдану, а он ласково протянул им руку.– Здравствуйте, хлопцы! – проговорил он приветливо.

– Здоров будь, батько! – отвечали казаки.

– А вы в пору приехали, – сказал Богдан, – у меня сегодня пир или прочуяли? Казак чует горилку за версту.

Казаки весело засмеялись.

– Я к тебе, батько, который час собираюсь, – сказал Брыкалок.

– А что, орудуешь? – спросил Богдан, пытливо взглянув на него.

– Орудую, – подтвердил казак. – По шинкам да по корчмам все сапоги избил.

– А толк есть?

– Как не быть! По нынешним временам уменья немного надо: народ и так на панов озлоблен, а здесь еще к тому же и твое имя знают, видят, как твои сельчане живут. Всякому завидно, всякий того же хотел; у тебя-то рай, а у панов ад.

Богдан улыбнулся, приосанился и заложил руки за пояс.

– Ну, а сколько у тебя примерно? – спросил он, в упор смотря на казака. – Только не лги, говори правду.

– Да человек с сотню будет верных, таких, что и к присяге приводить не нужно. А потом вот еще, Богдан Михайлович, – заговорил он деловым тоном, подвигаясь ближе. – Хочет тебя повидать поп из деревни Липовец; человек он верный, добрый, за веру провославную головой стоит. А еще корчмарь из Холмиков; он хоть и жид, да больно уж паны его разобидели, вот он и тянет на сторону хлопов.

– Ну, жидам-то я не больно доверяю, – поморщился Хмельницкий. – С жидом мы подождем, а попа твоего давай: если он двоих, троих доставит, и то хорошо.

– Какое троих, за ним весь приход пойдет: человек он надежный…

– Ну, ладно об этом завтра переговорим, – прервал его Богдан. – А вы никак знакомы? – обратился он к Довгуну.

– В Сечи кто не знаком, – ответил тот. – Я к тебе, Богдан Михайлович, опять с тою же просьбою, – с поклоном продолжал он, – прими меня к себе на службу.

– Ладно, ладно! – отвечал Богдан. – Вот погости у меня несколько дней, там и увидим. Сегодня, брат Иваш, у меня хороший твой знакомый в гостях будет, – прибавил он с усмешкой.

– Кто такой? – спросил Довгун.

– Да вот, кто тебя на сук-то вздернул, пан подстароста Чигиринский.

Иван даже побледнел и глаза его загорелись.

– Эй, батько, если б не у тебя в доме, я бы ему уж задал пир! Ну, да он еще от меня не уйдет, когда-нибудь мы с ним посчитаемся.

В эту минуту в комнату Богдана вошел среднего роста, коренастый молодой человек с красивым отважным лицом, с блестящими черными глазами и с густыми черными усами, оттенявшими красиво очерченный рот. Черты лица его напоминали Богдана, но выражение было совсем иное, открытое, прямодушное, гордое, с некоторым сознанием своего достоинства и силы. На нем был надет нарядный шелковый кафтан темно-малинового цвета, но не такой длинный, как у отца, а щеголеватый, короткий, в обтяжку. Поверх кафтана красовался кунтуш с откидными рукавами из синего бархата. Кушак с золотым шитьем и дорогими каменьями так и переливал всеми цветами радуги. Темные суконные шаровары исчезали в красивых сапогах с железными скобками вместо каблуков. В руках он держал круглую барашковую шапку – кучму.

– А вот и мой Тимош, – отрекомендовал его Богдан, – прошу любить и жаловать.

Казаки обменялись поклонами и пожали друг другу руки.

– А что, брат? – обратился Богдан к сыну. – Узнал что-нибудь на селе? – Узнал, батюшка, – нетерпеливо проговорил Тимош, кладя шапку на стол. – Дмитрий Степняк ездил недавно под самые Дикие поля, к Черному лесу, так говорит, что ему гуртовщики встретились, от татар бежали… Много их, говорят, целый загон, человек четыреста.

– Да и я вчера слышал, – подтвердил Брыкалок, – что идут они степью. – Ну, теперь-то их найти не трудно, – заметил Богдан, – делиться не будут, не то, что в траве, где и следа их не видно.

На дворе в это время послышалось ржанье и топот коней.

– А вот и гости приехали, – прибавил он, вставая. – Пойдемте встречать!

Паны мало-помалу стали собираться. Их приглашали не прямо в столовую, а в смежную комнату с широкими дубовыми лавками; там в громадном очаге ярко горели и трещали дрова. Стены были увешаны оружием и звериными шкурами. На полках стояло множество драгоценных вещей: сосудов и ваз греческих, красивых безделушек французской работы, турецких золотых вещиц, русских чаш и кубков и несколько изящных статуэток итальянской работы; на стенах висели две, три картины.

Все чинно рассаживались по лавкам, хлопы подавали трубки, гости курили в ожидании пира.

Пана Барабаша ждали долго, думали, что он совсем не приедет, но наконец и он явился, вполне довольный и счастливый, и по дружбе передал куму Богдану и пану Кречовскому, что он утек от своей пани, так как она ни за что не хотела отпустить его добровольно.

– И молодец, кум! – похвалил Богдан. – Семь бед – один ответ, а мы пока попируем.

Чаплинского ждали еще дольше и, решив, что ого не будет, отправились к столу.

В столовой у дверей гостей ожидали двое слуг с тазом и рукомойником и двое других с ручником. Каждый мыл руки, утирал ручником, а затем Богдан при помощи Тимоша усаживал их по чину и достоинству. Кроме панов полковников тут было несколько лиц из войскового начальства, прежние сослуживцы Богдана, когда он занимал должность войскового писаря; было и несколько зажиточных казаков из соседних хуторов и несколько удалых шляхтичей.

Марина и хозяйские дочери не садились, а угощали панов. За каждым из столов суетилось несколько хлопов, а за стульями панов стояли их собственные слуги. В продолжение еды гостей обносили только пивом в высоких цилиндрических стаканах с опущенными в него хлебными гренками, поджаренными в масле.

Все уселись, музыканты заиграли какую-то песню, как вдруг отворилась дверь, и на пороге показалась надутая фигура Чаплинского. Это был человек лет сорока, невысокий, круглолицый, с вытаращенными лягушечьими глазами, с непомерно широкими плечами и сердитым угрюмым выражением на лице. Длинный форменный кафтан как-то не шел к его невысокой подвижной фигуре. Сабля болталась по ногам, и это, видимо, стесняло его, тем более, что он сильно прихрамывал.

– А вот и пан подстароста! – проговорил хозяин, вставая и идя навстречу гостю, – добро пожаловать, милости прошу! Эге, да пан что-то прихрамывает! – проговорил он с усмешкою, косясь на его ногу. – На охоте, видно?

– Да, – отрывисто проговорил Чаплинский, вспыхнув, – медведь укусил. – Да, да, какие времена-то нынче… Прошу садиться пана подстаросту, место его не занято, ведь, пан у нас почетный гость… Так вот, я говорю, какие времена-то, панове, даже и медведи умнее стали. Бывало мишка норовит, как бы облапить человека да кожу содрать, а нынче укусил пана вежливенько в ножку, да и до лясу скорей убрался. Умный медведь!

Гости весело хохотали, здороваясь с Чаплинским, а он покраснел, как рак, надулся, хотел что-то сказать и схватился за саблю.

– Потише, потише, пан подстароста! – самым невинным тоном продолжал хозяин. – Ну, стоит ли из-за какого-нибудь медведя ссориться. Гей, Марина! Гей, дочки! Пива пану подстаросте!

Марина с приветливым поклоном поднесла гостю полный стакан пива, и пан мигом успокоился. Но не успел он еще осведомиться о здоровье ясновельможной пани, как Богдан окликнул его:

– Прошу прощения у пана подстаросты! С ним желает поздороваться один его хороший знакомый. Иваш! – обратился он к запорожцу, – ты, ведь, кажется, добре знаком с паном Данилом?

Ничего не подозревавший Чаплинский уже готов был приподняться со своего места, чтобы раскланяться, но, взглянув на бледное лицо казака, искаженное ненавистью и гневом, он живо вспомнил черты вздернутого им на дерево человека и грузно опустился на стул, вытаращив глаза и онемев от страха и удивления.

– Что с паном? – со смехом спросил Хмельницкий. – Иваш добрый казак и панской ласки не забывает. Не так ли, Иваш?

Иваш злобно усмехнулся, а гости с недоумением посматривали на происходившее. Наконец Чаплинский пришел в себя и овладел своим смущением. – Я не знаюсь с запорожцами, – надменно отвечал он, – и никогда не видал этого казака.

– Ну, может мы с паном когда и повидаемся, – пробормотал Иваш.

В эту минуту вошли слуги, неся различное мясо. Все занялись едою и разговорами; неприятное происшествие было забыто. Мясо было нарезано большими ломтями. К нему подавали четырех сортов подливки: желтую шафранную, красную из вишневого сока, черную из слив и серую из вареного лука, протертого сквозь сито. Подавали баранину, телятину, фаршированных кур, пропитанных пряностями, а на столе поставили мясные паштеты. Паны принялись с удовольствием за поданные кушанья, пробуя, смакуя и похваливая, а когда насыщались, то накладывали порции своим слугам; те отходили в угол и там съедали. После первой перемены верхнюю скатерть сняли, обнесли гостей пивом и медом и стали подавать жаркое: каплунов, пулярдок, зайцев, оленину, кабанину и рябчиков. Все это подавалось на блюдах перемешанное, на столе же расставили салаты. За столом гости не отличались разговорчивостью, они перекидывались отдельными словами и замечаниями, что не мешало им усердно уписывать яства. За жарким подали свиное сало под гороховым отваром. Каждый гость брал кусок, смотря по аппетиту, резал на кусочки, поливал гороховым отваром и глотал, не жуя. Сняли вторую скатерть и наставили пирогов, творожников, блинов с маковым молоком, галушек, творог, простоквашу, варенец. Наконец со стола все убрали, поставили кубки и вина. Кубки были всевозможных видов: трех и четырехгранные, круглые, плоские, продолговатые, серебряные и хрустальные.

Пир сразу оживился. Гости предлагали и пили заздравные тосты, кубки заходили по столу. Лица раскраснелись, глаза заблестели, говор стал оживленнее. Чаплинский пил немного; он, видимо, был не в своей тарелке и чувствовал себя неловко. Пользуясь шумом и разговорами, он незаметно встал из-за стола и сделал знак Дачевскому, молодому коренастому шляхтичу, исполнявшему при Хмельницком во время походов обязанности оруженосца.

Иваш усердно пил, но это не мешало ему зорко следить за Чаплинским. Заметив, что тот встал, он толкнул локтем товарища, сидевшего подле, и шепнул ему:

– У тебя, Брыкалко, уши длинные?

– Еще бы, – ухмыльнулся тот.

– Ну, так не зевай, слушай в оба! – проговорил он, указав глазами на Чаплинского с Дачевским, стоявших у окна спиною к пирующим.

Брыкалок беспечно поднялся из-за стола, небрежно прошелся раза два в противоположной стороне зала, потом ленивою походкою подошел к следующему окну и незамеченный остановился в темной его амбразуре, рассеянно смотря на двор. Тонкий слух его прекрасно мог уловить каждое слово из разговора пана с оруженосцем.

– Откуда он этого дьявола выкопал? – сердито говорил Чаплинский, – с того света, что ли?

– Не знаю, он приехал только сегодня.

– Значит, плохо мои егеря его вздернули, но не в этом дело. Слушай, Дачевский, ты помни, что не даром получаешь от меня карбованцы. Пан староста имеет верные сведения, что татары появились. Богдана пошлют на татар, об этом я позабочусь, а ты заботься о том, чтобы он назад не вернулся. Слышишь?

– Слышу! – медленно и с расстановкой проговорил Дачевский, – а что мне за это будет?

– То, что сам себе назначишь, ничего не пожалею.

– Тысячу карбованцев и хутор у Черного Яра.

– Прибавлю сверх этого пятьсот и вперед не оставлю.

– Идет, – проговорил Дачевский, – только смотри, не обмани, пан. Я, ведь, пана знаю, не первый день знакомы. Что ж, пан тогда на Марине женится? – спросил он, смотря на пана Данила не то с иронией, не то с ненавистью.

– А уж это до тебя не касается, – надменно проговорил Чаплинский и вернулся к пирующим.

– Надутая жаба! – пробормотал вслед Дачевский. – Охотнее я тебя самого бы упек!

За столом, между тем, шел шумный разговор. Кто-то из гостей хвалил угодье Суботово, богатые пажити, прекрасные покосы и образцовый порядок в хозяйстве.

– Как это все удается пану Богдану? – спросил высокий молодой шляхтич, – у него сельчане-то все панами смотрят и на барщину вовремя ходят. А сам пан летает то за татарами, то в Чигирин, то в Киев, а то и в Париж… Даже у пана никакого арендатора нет.

– Вот именно потому, что у меня нет арендатора, так и порядок сам собою в хозяйстве завелся. Лишних податей я со своих сельчан не тяну, а должное они мне сами доставляют.

Чаплинский молча, нахмурясь, слушал этот разговор.

– А не скажет ли пан бывший войсковой писарь, – заметил он ядовито, –на каких правах он владеет Суботовым? Насколько мне известно, у него нет никаких документов, даже дарственной записи.

– Думаю, пана подстаросту это не может интересовать, – небрежно заметил Хмельницкий. – Его это совсем не касается.

– Почем знать, почем знать, – проговорил Чаплинский, – что кого касается, об этом трудно судить, а вот что кому дано на слово, да еще безо всяких документов, того и своим считать нельзя. Сегодня его, а завтра мое. Богдан готов был вспылить, но удержался и спокойно проговорил:

– Так как это пана подстаросту интересует, то могу ему сообщить, что Суботово даровано отцу моему за заслуги. Все, что тут есть, заведено отцом и мною, мы получили полосу пустопорожней земли. Не думаю, чтобы у человека можно было отнять то, что приобретено его потом и кровью. По крайней мере верю, что при нынешнем старосте это невозможно.

– Почем знать! – загадочно повторил Чаплинский. – Кто тянет сторону хлопов, спасает от виселицы ночных бродяг да мутит народ, тот не может надеяться на помощь панов.

Богдан вспыхнул и вскочил с места.

– Пан подстароста забывается! Он мне ответит за свои слова!

– Эх, батюшка! – вмешался Тимош. У него уже давно подергивало ус от нетерпения и сжимались кулаки. – Разве можно тебе, славному воину, о такого брехалу руки марать. Это мое мальчишеское дело неучтивых гостей выпроваживать.

Он засучил рукава своего кафтана, подошел вплотную к Чаплинскому и, грозно уставившись на него, проговорил:

– Проси тотчас у отца прощения!

– Прочь, молокосос, – запальчиво прокричал Чаплинский, побагровев от гнева, и собирался уже рукою отстранить Тимоша, как вдруг тот плотно обхватил его своими мощными руками и понес.

Дружный хохот раздался в зале. Картина была слишком смешна: коротенькие ножки Чаплинского болтались, он силился освободиться, но молодой богатырь нес его как ребенка и вынес в другую комнату. Все бросились к окнам. Вскоре Тимош появился на крыльце, сошел со ступенек, бережно поставил пана на землю и с поклоном проговорил:

– Вот так-то, пане, поворачивай до дому. Сейчас пришлю панского гайдука с шубой и шапкой!

Проговорив это, Тимош быстро скрылся за дверью, оставив ошеломленного пана на дворе.

А на дворе тоже шел пир горой. Там стояли столы, загроможденные бараньими и бычачьими тушами, были выкачены бочки с вином и пивом, вынесены на блюдах целые груды оладьев и лепешек. Богдан угощал всю нищую братию, собравшуюся из окрестностей, и челядь, приехавшую с гостями.

Когда пана Чаплинского высадили так бесцеремонно на двор, все калеки и слуги окружили его: поднялся хохот, гам, шутки. Пан задыхался от злобы, топал ногами, грозил им саблею, к величайшему удовольствию смотревших в окно гостей. Наконец гайдук принес ему бурку и шапку, а мальчик подал коня, и он ускакал, не дожидаясь своих слуг.

В столовой, между тем, гости пили и шумели, шумели и пили; многие из них стали уже клонить свои головы, ложиться на лавки. Полковник Кречовский тоже лежал в числе других, но Барабаш был еще на ногах и крепился. Марина то и дело подносила ему чарку за чаркою и, низко кланяясь, просила не обидеть ее. Сам хозяин, хотя пил усердно с гостями, но, по-видимому, мало захмелел; у него было что-то на уме, и он пристально следил за кумом.

– А помнишь, кум, – небрежно заметил он ему, помахивая чаркою, – как мы с тобою ездили к самому королю? Ласково он тогда нас принял, золотое у него сердце, у нашего короля.

– А зачем вы ездили к королю? – спросил кто-то.

– А все по делам казацким. Кум Барабаш челобитную подавал о казацких вольностях, и король дал нам тогда привилегию на восстановление наших прав. Ведь так, кум, правду я говорю? – обратился он к Барабашу.

Барабаш смешался.

– Гм! – промычал он. – Оно точно как будто правда. Да что это тебе, кум, король на ум пришел? Держал бы язык за зубами, – прибавил он с досадою.

Дачевский приблизился и навострил уши. Гости тоже обступили их; о привилегии никто не слыхал, для всех была интересна такая новинка.

– Эх, куманек любезный! Разве я не знаю, где надо язык держать за зубами, а где его и развязать можно, – заметил Хмельницкий. – Мы все здесь люди свои. Ну, что ты держишь королевский лист под секретом? Дай мне его прочитать теперь.

Барабаш плутовато подмигнул ему и хлопнул себя по груди.

– Был он, был тут листик-то, – проговорил он, – да теперь его нет! Моя пани баба хитрая, ух, какая лихая!.. Да и на что тебе, куманек, читать его? – продолжал он. – Податей мы с тобою не платим, в войске польском не служим. Нам, начальникам, лучше брать деньги без счету, а дорогие сукна без меры! Так и моя пани говорит, – прибавил он самодовольно. – А как будем мы с тобою черни потакать, придется нам по лесам и по буеракам таскаться да своим телом комаров, как медведей, кормить.

Хмельницкий схватил со стола чарку и подошел к куму.

– Вот-то добре, куманек! – воскликнул он. – Ты у меня голова. Выпьем-ка по чарке да и забудем про королевскую грамоту. Ну ее!

Скоро гость совсем посоловел, хотел было встать, да ноги подкосились.

Упал на лавку и захрапел. Гости мало-помалу кто разошлись по комнатам, кто улеглись тут же. Дачевский незаметно юркнул за дверь. Хмельницкий остался один с Довгуном среди сонных гостей. Он подозвал запорожца.

– Ну, слушай, будущий мой джура, – сказал он ему. – Вот тебе испытание: исполнишь, как следует – возьму тебя на службу, не исполнишь, сам себя вини.

– Что прикажешь, батько, все исполню! – радостно отвечал казак.

– Вот подожди! – сказал Хмельницкий.

Он подошел к сонному Барабашу, снял с его правой руки перстень, вытащил из-за пояса платок, а из кармана вынул ключи. Кум повернулся только на другой бок, пробормотал что-то сквозь сон и опять захрапел на всю комнату.

– Скорей седлай коня! – поспешно сказал Богдан Ивашку. – Скачи в Черкасы и скажи пани Барабашихе, что пан приказал ей передать тебе тот лист, который получил от короля. А в доказательство покажи ей перстень, платок и передай ключи на случай.

Ивашко ускакал, а Богдан прошел в свою комнату и опять засел за бумаги.

Пани Барабашиха крепко спала на своей высокой постели, как вдруг сквозь сон услышала стук в ворота. Она подумала, что вернулся полковник, наскоро завернулась в плахту, накинула на плечи жупан и побежала отворять дверь, обдумывая по пути, как встретить провинившегося пана. Однако, к великому ее удивлению, перед нею стоял не ее пан, а молодой статный казак с лицом, раскрасневшимся от выпитой горилки и от быстрой езды.

– Пани, – сказал ей Довгун, низко кланяясь, – мой пан Богдан с твоим паном пируют. Дюже они заспорили. Так твой пан меня и прислал, чтобы ты выдала мне грамоту, что от короля прислана. А что все это верно, вот тебе его перстень, платок и ключи.

Пани даже побледнела с испугу.

– Эк, ведь, ему занадобилось гулять с этим Хмельницким, – проворчала она. – А сильно подгулял пан? – спросила она после нескольких секунд колебаний.

– Ух, как сильно! – ответил сметливый казак, – и рвет, и мечет!

Пани знала, что с мужем во хмелю шутить опасно. Она простояла еще с секунду в нерешимости, потом махнула рукой и указала Ивашку на забор.

– Вон там у стены под воротами в глухом углу погребец, там и найдешь, – сердито сказала она, хлопнула дверью и с ворчанием ушла в комнату. Ивашко живо нашел погребец. Там оказались старые плахты, а между ними лежала и грамота. Казак схватил драгоценную бумагу и поскакал сломя голову обратно. Он вернулся еще до рассвета и застал Богдана сидящим за какими-то письмами.

– Ну, что? – тревожно спросил его тот.

Ивашко, молча, с поклоном передал бумагу.

Всегда сдержанный Хмельницкий весь покраснел, вскочил с места.

– Друг ты мой милый! – сказал он, обнимая казака. – Такую ты мне услугу оказал, ввек ее не забуду. Теперь у меня все в руках: и Сечь, и хан, и регистровые!

Но он тотчас же спохватился и шутливо прибавил:

– Итак, мой добрый казаче, ты с честью вышел из своего испытания. Отныне ты мой джура, а за услугу проси, чего хочешь.

– Ничего мне, батько, не нужно! – с достоинством отвечал Довгун. –Послужить родимой Украине да тебе – тут казаку и честь, и слава!