Текст книги "Повезло. 80 терапевтических рассказов о любви, семье и пути к самому себе"

Епитимья

Слово «епитимья» у верующих людей означает наказание за совершенный грех или неправедную жизнь. Епитимья – это, например, пост как воздержание от вкусной и разнообразной еды или длительные молитвы.

Наше общество – это люди. Их много, и они очень разные. Помимо заповедей, которые придумал Бог, очень много правил для выживания в социуме придумали люди. Некоторые правила обозначены в законах, некоторые – только в поле здравого смысла. Ну, например, нельзя радоваться на похоронах – нужно скорбеть. Этого нигде не написано, но это так.

Тот свой грех я помню в мельчайших подробностях. Моя дочь сильно болела и цеплялась за жизнь. Выжила, но в бою потеряла слух. Передо мной как матерью стояла задача прорваться в тыл врага и отвоевать слух: организовать операцию.

Те дни я помню смутно. Я не жила – продиралась сквозь время. Нужно было выкарабкаться из вторника и как-то дотянуть до среды. Со стороны я выглядела вполне собранной и целеустремленной женщиной, решала вопросы с предстоящей операцией, вникала в специфику высокотехнологичных имплантов, которые заменят дочери слух, составляла документы. Только глаза всегда были опухшие и заплаканные.

«Ну мало ли… – думали люди. – Ну, аллергия…»

Однажды я пришла домой раньше обычного.

Что-то там у меня не получилось, ерунда какая-то – справку мне не дали, что ли, или печать не поставили. В любой другой момент это была бы просто жизненная рутина, но именно в тот день это была трагедия вселенского масштаба.

Я поняла, что больше не могу. Я рыдала со всем отчаянием, на которое была способна, до икоты, трясущихся рук и нервного срыва. Я закрыла дверь в комнату, где истерила, но плакала так громко, что все равно все было прекрасно слышно. Муж у меня не железный.

Он больше не мог выносить моих слез и «выгнал» меня.

– Сходи на маникюр, я тебя умоляю, – сказал он. – Или в магазин. Или в кино. Куда угодно. Купи себе чертовы туфли, платье. Что-нибудь. Тебе необходимо развеяться. Ну что ты как загнанный зверь?! Я не могу видеть и слышать твои слезы.

Он практически вытолкал меня из дома. Я помню, как стояла на лестнице и с интересом рассматривала свои обломанные, стертые, искусанные ногти. Да, нужно пойти на маникюр, и я пошла на автопилоте в ближайший салон.

Обычно я приходила на маникюр и говорила: «Сделайте красный!» Мне приносили на выбор десяток оттенков красного, я закатывала глаза. Вот напридумывали женщины какую-то ерунду, сто оттенков одного цвета, френчики, пилочки, формы ногтей, ну делать, что ли, нечего, ну ей-богу!

– Любой красный, – с легкой досадой отвечала я. – Мне все равно.

А в тот злополучный день… Знаете, я никогда так вдумчиво не делала маникюр, так тогда. Я выяснила всю палитру цветов, с интересом перебирала радугу оттенков, вникала в преимущество гелей над лаками и наоборот, внимательно прослушала лекцию о новинке – лаке, меняющем цвет в процессе сушки. Я выглядела как фанатка маникюра, которая по ряду причин была долго лишена возможности сделать его и теперь просто дорвалась до счастья.

НЕКОТОРЫЕ ПРАВИЛА ОБОЗНАЧЕНЫ В ЗАКОНАХ, НЕКОТОРЫЕ – ТОЛЬКО В ПОЛЕ ЗДРАВОГО СМЫСЛА.

А на самом деле я просто пыталась выключить себя на час из непроходимой боли, вылезти из колодца моей беды и целый час, зажмурившись, просидеть на солнце. Которое, кстати, светит для всех одинаково, просто до некоторых, кто очень глубоко в колодце, лучи не достают.

Я насильно выдрала себя из болота и честно прожила тот час маникюром, а не предстоящей операцией моего ребенка. Мне был необходим этот час. Потому что я мать, которая должна спасти своего ребенка, а для этого необходим колоссальный ресурс нервов и выдержки, а стресс и страх выкачивают его каждую минуту, и вот хотя бы на час заткнуть эту утекающую энергию маникюром было жизненно необходимо.

Потому что когда тебе плохо, это как падающий самолет: и перегрузки, и турбулентность, и вот тогда «сначала маску на себя, потом – на ребенка».

Домой я вернулась покладистая, спокойная, чуть виноватая. Мои пальцы блестели леденцами. Я стала готовить нормальный обед впервые за несколько месяцев. Придумала сложносочиненные блюда – суп и лазанью.

– Ох, маникюр творит чудеса, – сказал муж, обнаружив меня на кухне среди продуктов.

На сковороде уже весело шкворчали овощи, источая вкусный, давно забытый аромат домашней еды.

А я просто хотела еще час прожить вдумчиво, сосредоточившись на готовке. Я заставляла себя думать о рецепте, ингредиентах, о том, что сначала тертую морковь или перчик, о чем угодно, кроме того, что хирург со скальпелем скоро будет делать надрезы на голове моей дочери. А там, глядишь, среда закончится и наступит новый день. Нужно только придумать, как переползти из четверга в пятницу.

СОЛНЦЕ СВЕТИТ ДЛЯ ВСЕХ ОДИНАКОВО, НО НЕКОТОРЫЕ ОКАЗАЛИСЬ В ГЛУБОКОМ КОЛОДЦЕ, И ЛУЧИ ДО НИХ НЕ ДОСТАЮТ.

Я написала об этом пост в своем блоге – фактически призналась в преступлении, ведь только плохая мать может скакать по маникюрам, пока семья проживает трагедию. Я ждала осуждения, брезгливого «Да как так можно?». Я была готова, что меня заклеймят позором и наложат епитимью – придумают наказание за мое преступление.

Но случилась удивительная вещь. Люди стали писать комментарии и письма, где рассказывали о своих поступках, совершенных в состоянии глубокого душевного пике. Вот женщина рассказывает, как купила дорогой красивый плащ, пока ее крошечная дочь лежала в реанимации для новорожденных. Она принесла туда сцеженное молоко, к ребенку ее не пустили, велели идти домой. А дома кроватка, игрушки, ползунки… Она не могла вернуться домой одна и пошла по магазинам. Увидела тот плащ. Дорогой, желтый, бестолковый. Она его надела и поняла, что купит. Он стоил как три четвертых ее зарплаты за месяц, а деньги были нужны: впереди борьба, врачи, реабилитация.

Но ей нужен был тот плащ. Объяснить внятно зачем она не могла, но нужен. Вот нужнее всего на свете. Она его потом почти не носила, потому что похудела после родов. Но этот плащ до сих пор с ней, хотя прошло больше десяти лет и они трижды переехали за это время.

А вот письмо от женщины, которая, похоронив любимого мужа, внезапно погибшего в аварии, взяла кредит и улетела в Индию, оставив детей на бабушку. Ее осудила родня, все называли ее гулящей, говорили, что она радуется, что избавилась от мужа. А она две недели просидела на берегу океана, опустив ноги в воду, с чашкой кофе в руках. А потом встала и, будто зарядившись, поехала в аэропорт. Обратно, к детям, строить новую жизнь, в которой она уже одна, без мужа.

Таких писем были сотни. Я поняла, что у каждого из нас есть свой грех: свой маникюр, свой плащ, своя Индия.

Есть то, за что мы привыкли себя винить, потому что есть некие правила и нормы, как себя вести в стрессе. Но эти правила придуманы людьми, которые сами не находятся в стрессе. В стрессе никто не придумывает правил: все выживают как могут.

У КАЖДОГО ИЗ НАС ЕСТЬ ЧТО-ТО, ЗА ЧТО МЫ ПРИВЫКЛИ СЕБЯ ВИНИТЬ.

Когда я получала инвалидность для дочери, я поняла, что всю эту бюрократию придумали люди, у которых нет детей-инвалидов. Потому что это так сложно, неудобно и трудоемко, что хочется пойти и все исправить. Законы придумывают обычные люди, которые могут ошибаться.

Неписаные законы тоже придумывают люди – те, которые знают, как правильно. И уже одно это заставляет сомневаться в их экспертности. Потому что у каждого человека свое «правильно», каждый спасает себя как умеет.

Среди сотен писем как жемчужины, дорогие моему сердцу, встречались истории, в которых люди писали, что услышали меня и задумались о вещах, о которых раньше даже не думали.

«Знаете, Оля, мы однажды собирали в школе помощь многодетной семье, у них мальчик младший очень тяжелый, четыре года не могли рак вылечить, я сама лично была волонтером и собирала средства, ходила всех уговаривала. А однажды я пошла в магазин и там встретила эту маму, для которой мы деньги собирали. Она платье покупала. У нее сын умирает, а она платье! Я помню, как рассердилась и разочаровалась, как злилась на нее, что она воспользовалась нашей наивностью, потом сама лично всему родительскому комитету говорила, какие люди неблагодарные. А после всего, что прочла, я вдруг подумала, что сама эти платья покупаю каждую неделю. А у нее, возможно, за четыре года это было первое платье, а я ее осудила. Мы переехали давно, я сменила окружение и не следила за ее историей. А тут вдруг я ей написала и попросила прощения за те слова, что говорила у нее за спиной.

А она вспомнила то платье. Говорит, да, хорошее, лежит где-то, я очень похудела после смерти сына…»

И таких писем очень много. Люди задумываются о том, что, возможно, жизнь не такая однозначная, как им кажется. И я задумываюсь. Я очень понимаю людей, которые говорят, что, если у меня есть 100 рублей на благотворительность, я хочу потратить их на лекарство человеку, который без него умрет, а не на платьишко для него. Это вполне разумно, рационально и здраво. На платьишко и мороженое пусть человек зарабатывает сам, ведь это баловство, а не предмет первой необходимости.

А жизнь – это предмет первой необходимости. Жизнь и здоровье – ваше и ваших детей. Это здравая позиция про благотворительность, я ее понимаю и уважаю. Но опять есть «но». Я помню тот мой маникюр. Я понимаю ту маму, которая на пике отчаяния пошла за платьем. Я понимаю ту женщину в Индии и ту, в желтом плаще, тоже понимаю. Я понимаю тех, кто в жизненной агонии не действует по инструкции, потому что инструкции писали не те, у кого умирают дети, и не те, кто смотрит на мир через окна больничных палат. Не те, у кого нет денег на спасение любимого человека, и не те, кто годами заточен в колодце беды. Их писали те, кто получал за это зарплату.

В СТРЕССЕ НИКТО НЕ ПРИДУМЫВАЕТ ПРАВИЛ: ВСЕ ВЫЖИВАЮТ КАК МОГУТ.

Я не говорю, что эти инструкции плохие. Но человек слишком сложен и многогранен, чтобы можно было написать для всех единую инструкцию о том, как жить правильно, страдать правильно, как горевать, выживать и помогать.

Лично для меня помогать – это кому-то, а не на что-то. Это обнять человека ментально и напомнить ему там, в колодце его беды, о радости жизни. Она есть, она тут, за пределами твоего колодца, ты просто не видишь…

Деньги, конечно, должны быть потрачены абсолютно целевым образом. То есть на то, на что заявлено, – на спасение жизни. Но иногда спасение – это именно пресловутое платьишко. Маникюр. Плащ. Мороженое. Или бумажный стаканчик кофе в руках. И не мне судить, как правильно жить там, в колодце. Вот мои 100 рублей. Потрать их на то, что тебя спасет.

Право на счастье есть не только у здоровых, оно есть у всех. И у тех, кому сегодня плохо, потребность в глоточке счастья гораздо сильнее. Прямо сегодня кто-то счастлив, кто-то растерян, кто-то напуган, кто-то несчастлив. Невозможно найти один ответ на вопрос, как правильно жить, если даже у одного человека на разных этапах жизни ответы разные.

В ЖИЗНЬ ЕСТЬ РАДОСТЬ, ПРОСТО ИНОГДА ЕЕ НЕ ВИДНО ИЗ КОЛОДЦА.

Никто не знает, как быть хорошим родителем, как правильно страдать, как быть хорошим человеком. Мы учимся этому всю жизнь, и у каждого своя школа, свои учебники и учителя. Не нужно себя наказывать за свою неидеальность, корить за то, что вы нарушили условные правила.

Не нужно накладывать епитимью, потому что быть настоящим неидеальным человеком, который учится жить, не грех.

Севочка

Севочка – начинающий мужчина. Ему пять лет, он живет в соседнем доме, обещает на мне жениться, когда вырастет, и у него есть игрушечный пистолет. Когда у твоего ухажера есть оружие, желания спорить с его решениями не возникает.

Севочка всегда рад меня видеть. Может, потому что я угощаю его конфетами и «Киндерами». А может, правда влюблен. Он за мной ухаживает. Например, однажды он нес мою сумку. Не пакет с продуктами, а любимую темно-синюю сумку-портфель. Сумка была тяжелая, а Севочка – маленький, и сумка глухо царапала основанием по асфальту. Этот звук царапал мне сердце. Но отобрать сумку значило задеть Севочку недоверием. Я позволила ему донести сумку до подъезда, сказала, что он настоящий джентльмен, и угостила шоколадной конфетой.

Севочку не смущает наличие штампа у меня в паспорте и наличие мужа, дяди Миши, у меня в семье. Наверное, он считает, что за 10–15 лет все сто раз может измениться. А может, он ничего не считает, а просто любит конфеты, и я у него ассоциируюсь с шоколадом.

ПРАВИЛЬНО ГОВОРЯТ, ЧТО ПУТЬ К СЕРДЦУ МУЖЧИНЫ ЛЕЖИТ ЧЕРЕЗ ЖЕЛУДОК.

Кто знает, может, годы пролетят, а Севочкина любовь не угаснет, и ни моя старческая дряблость, ни вероятные морщины не омрачат в его глазах мой шоколадный образ, и Севочка останется верным своему первому чувству. Получается, что Севочка – мой запасной аэродром. А что? Примадонне, значит, можно, а мне нет?

У Севочки нет мамы, зато есть папа с сердитым хриплым голосом Никиты Джигурды. Когда Севочкин папа впервые поздоровался со мной на полутемной лестничной клетке, мне захотелось бросить сумки, поднять руки и сказать, не оборачиваясь: «Я отдам кошелек, только не убивайте!» Вообще, они оба выглядят слегка неухоженными, но вполне себе приличными мужчинами. Сердобольные женщины из подъезда назначили Севочкиного папу героем: мол, не сдал сына бабушкам, не нанял чужую няньку, а тянет пацана сам уже третий год с тех пор, как они остались без мамы. А мне кажется этот поступок нормальным. Что героического в том, что мужик просто не бросил своего сына? Нормальный поступок нормального мужика.

С моим сыном Даней Севочка не дружит. Точнее, он ни с кем из детей на площадке не играет, и Даня – не исключение. Как будущий отчим, он мог бы быть подальновидней и наладить отношения с пасынком уже сейчас, заблаговременно, но Севочка, наверное, решает проблемы по мере их поступления и упорно называет Даню «майчик», притворяясь, будто никак не может запомнить его имя.

Вчера Севочка с папой отловили нас у подъезда, когда мы с Даней возвращались из сада.

– Извините, Оля, – торопливо заговорил Севочкин папа. – Вы не могли бы присмотреть за Севкой буквально пару часов, мне тут быстро метнуться надо…

Разве можно отказать Никите Джигурде?

– Конечно-конечно, не волнуйтесь, оставляйте. Не торопитесь. Давайте только телефонами обменяемся…

Я записала номер Севочкиного папы, которого, как оказалось, звали Вячеслав, и он, потрепав Севочку по щеке, заспешил к своей машине. Может, свидание у мужика? А что? Третий год без женщины…

Всеволод Вячеславович, значит. Ну что ж, проходи, Всеволод Вячеславович, будем ужинать.

Севочка был серьезен. Даже насуплен. В игрушки играть отказался, мультики не хочет. Планшет? Даня увлеченно показывает ему свою игру. Севочка смотрит, но скорее из вежливости, чем с реальным интересом. Первый раз такое вижу.

Я уточняю у парней, собираются ли они ужинать. Даня только что ужинал в саду, он не голоден, а Севочка приходит ко мне на кухню, взбирается на табурет: готов к приему пищи.

– А у вас есть яйца и докторская колбаса? Папа обычно на ужин жарит яичницу с колбасой… – спрашивает Севочка.

– Сев, а давай сегодня ты борщ покушаешь и рис с котлеткой? Очень вкусно!

– Значит, нет яиц, да? – разочарованно уточняет Севочка.

Я открываю холодильник, достаю нужный набор продуктов. Не спорю. Мой сын тоже заядлый консерватор: ввести в рацион новое блюдо или продукт стоит немалых усилий. Была б его воля – ел бы одну гречку круглосуточно.

Я растапливаю на сковороде сливочное масло, кидаю в него покрошенную колбасу, обжариваю ее до золота, заливаю яйцом, чуть присаливаю.

– И белый хлебушек макать. Есть? Я люблю макать…

– Найдем, Севочка.

Ставлю перед ним тарелку. На ней – румяная яичница, весенние кружочки огурца для украшения, подсушенный в тостере островок батона. Севочке жаль рушить натюрморт, он любуется, правит огуречный микс и лишь потом приступает к еде. Его ушки смешно симметрично двигаются, когда он сосредоточенно жует.

Вдруг он ошарашенно поднимает голову от тарелки:

– Как ты… то есть как вы это сделали?

– Что, Севочка?

– Эту яичницу. Это очень, очень вкусно. У папы не получается вкусно. Он не режет колбасу. У него яйцо прозрачное получается, теплое. Невкусно. Я макаю, чтобы размазать…

Я понимаю, что Джигурда кидает на сковородку круглый ломоть колбасы и сверху разбивает яйцо. Яйцо не может пожариться сквозь пласт колбасы. Получается теплое сырое яйцо на куске колбасы…

У меня сжимается сердце.

Севочка растет без мамы. Говорят, она просто сбежала из семьи три года назад. Я не понимаю, почему она, убегая, не схватила Севочку в охапку, не закутала его в одеяло и не сбежала вместе с ним.

Как можно добровольно уйти из квартиры, в которой смешно сопит в кроватке твой сын, и его круглая пяточка торчит из-под съехавшего одеяльца? Наверное, это какая-то бракованная женщина.

У нее не включился или перегорел материнский инстинкт, он мерцает с рваными промежутками, раздражает больше, чем светит и согревает. Говорят, она сбежала к любовнику. Значит, Севочкина мама где-то обнимает чужого волосатого мужчину, а Севочку, пахнущего молоком и мармеладом, никто не обнимает. Ну, может, папа перед сном неуклюже сгребает Севочку в свои объятья, но это мужское, маскулинное, командное… Это папино «я с тобой, сын!», а не мамино «да ты мой сладкий, мой любимый котенок…»

Севочка доел. Протер остатком хлеба тарелку, потянулся к чашке с чаем.

– Я все-таки женюсь на вас, когда вырасту, – вынес Севочка свой вердикт.

«Все-таки путь к сердцу мужчины лежит через желудок», – улыбаясь, думаю я.

– Хорошо, Севочка. Расти скорей, там видно будет.

Севочка рассказывает мне про свои игрушки. У него есть солдатики, два индейца, целый гараж машин и паровоз, который честно гудит и даже пускает пар. Папа подарил на 23 февраля. А еще у него есть пистолет, но это я уже знаю. Я говорю, что у Дани тоже есть и паровоз, и пистолет, и солдатики, но Севочка никак не реагирует. Точнее, он реагирует не так, как я ожидаю. Просто пожимает плечами. Ну и что. Какое ему дело до чужих игрушек. Странно…

Я протягиваю Севочке вазочку с шоколадными конфетами к чаю. Севочка и к ним холоден.

– Бери шоколадку, Сев!

– У меня аллергия на шоколад.

– Правда?

Я понимаю, что влюбился в меня Севочка не за «Киндеры», а вопреки им. Я почти каждую встречу дарила ему шоколад, он вежливо брал конфету и не ел. Такой недетский соблазн. Другой бы возненавидел, а Севочка нет.

Наконец, Севочкин папа звонит в домофон. Даня и Сева в этот момент спокойно смотрят мультики в большой комнате.

Джигурда тяжело вваливается в мою прихожую.

Ему неловко, что он оставил ребенка чужой тетке и убежал по своим делам. Он действительно спешил, даже бежал. От него пахнет… чесноком.

Запах – это коммуникация, он о многом говорит. Запах чеснока информирует окружающих, что Джигурда – отец-одиночка, ему категорически нельзя болеть, потому что у него нет тылов, но есть Севочка, и поэтому Джигурда вынужден защищать себя от сезона простуд дешевым и надежным способом – чесноком. Какие свидания? С чего я взяла? «Мне не до женщин сейчас, я выживаю, как могу», – говорит чеснок хриплым голосом Никиты Джигурды.

– Вот, это вам. – Слава протягивает коробку конфет. Он по пути забежал в магазин и купил компенсацию за то, что я подменила его на посту.

– Слава, послушайте, не нужно никаких конфет, мне было совсем несложно. Наоборот, это было удовольствием…

– Не лукавьте. Севка сложный. И в саду говорят. Он не играет с детьми, один все время. Его сложно увлечь. Это последствия…

– Я поняла, – перебиваю я Славу. Я не хочу, чтобы он передо мной оправдывался. Он ни в чем не виноват. Ни он, ни Севочка.

– Возьмите конфеты, Оль. Мы с Севкой аллергики оба – не едим шоколад. Я вам купил.

– Хорошо, Слава, я возьму. А это тогда ответный подарок. Держите. В нижнем судочке рис с котлетами, в верхнем борщ. Вчерашний, но очень вкусный. Хоть поужинаете. Все без шоколада, – улыбаюсь я.

Мне неловко за поступки сломанной женщины.

Я НЕ ПОНИМАЮ, ПОЧЕМУ МАТЬ СЕВОЧКИ, УБЕГАЯ, НЕ СХВАТИЛА ЕГО В ОХАПКУ, НЕ ЗАКУТАЛА В ОДЕЯЛО И НЕ СБЕЖАЛА ВМЕСТЕ С НИМ.

Мне не хочется, чтобы Джигурда думал, что все женщины – сломанные. Я хочу, чтобы он встретил милую уютную женщину со вкусными руками, которая его полюбит, обогреет, откормит и этим реабилитирует весь женский род, и Джигурда станет пахнуть борщом и парфюмом.

– Спасибо. – Слава смущен.

– Слава, приводите завтра к нам Севу на ужин и сами приходите. Я вас с мужем познакомлю. Шарлотку испеку.

– Мы уезжаем завтра. – В прихожей появляется Севочка. Мультик закончился, и он пришел одеваться.

– Уезжаете? Куда?

– Понимаете… – Слава опять смущается. – В саду в это время активно идет подготовка к Восьмому марта. Песни про мам, всякие подарки мамам, мимозы, тюльпаны… мамам… Я уже третий год увожу его на море в этот период, чтобы…

– Я поняла.

Вся Севочкина группа сделает тюльпанчики из цветной бумаги: красный бутончик, зеленый стебелечек и под трогательную песню, что мама – королева красоты, дети будут дарить цветы мамам. Мамы будут плакать от щемящей нежности и прижимать детей к себе, и целовать их в макушки, пахнущие молоком и мармеладом. А Севочка опять останется в углу с отсутствующим выражением лица. Его тюльпанчик не нужен сломанной женщине. Ей любовь чужого волосатого мужика ценнее. Господи, как она могла? Я не могу понять, эта информация не умещается у меня в голове, все время вылезает, топорщится, торчит неуместными острыми углами, вопросы без ответа. Мне, чтобы выключить осуждение этой женщины, нужно найти любое, самое слабенькое и неправдоподобное оправдание. Ну, что у нее не было другого выхода. Что она… Что она… Я сдаюсь. Я не знаю, как можно решиться на такое. Сломанная женщина. Нет других оправданий. Ответственность за то, что Севочка даже при самом лучшем папе рискует вырасти сломанным Севочкой, на ней. Он уже сейчас прячется в раковинку, он не заряжен детским задором, он взрослый ребенок с грустными, все понимающими глазами и одиноким мятым тюльпанчиком в руках, который некому подарить…

ДЕТИ ИЗ САДИКА БУДУТ ДЕЛАТЬ БУМАЖНЫЕ ЦВЕТЫ ДЛЯ МАМ. А СЕВОЧКЕ НЕКОМУ ИХ ДАРИТЬ.

– Сева, – я присаживаюсь к нему и помогаю застегнуть курточку. – Ты едешь на море! Это же здорово. Я тебе так завидую!

Сева смотрит мне в глаза, не мигая. Он мне верит.

– Обещай, что когда вернешься, придешь к нам в гости! И привезешь мне ракушку. Обещаешь?

Севочка кивает. Он обязательно привезет мне ракушку.

– А ты сделаешь мне такую же яичницу, как сегодня?

– Волшебную яичницу? Я сделаю тебя пять, нет, десять, нет, пятнадцать яичниц!

– Я же лопну!

– Лопнешь? А мы тебя опять надуем!

Севочка смеется. Я в первый раз вижу, как он смеется… Я повязываю ему шарф и поправляю шапочку с помпоном. А потом мы с Даней машем Славе и Севочке в окно, следим за тем, как они идут к своему дому. Метров за десять они подрываются и бегут к подъезду наперегонки… Два добрых, милых, неухоженных мальчишки.

Я расстилаю Данину постель и помогаю ему надеть пижаму. Мы болтаем с сыном про космонавтов, про новую девочку Сонечку из группы, про аквариум с рыбками и про то, что такое аллергия. Наконец, сын начинает сопеть, я нежно целую его в теплую щечку, поправляю одеяльце и, оставив включенным сливочный ночник, выхожу из детской…

Дура она, эта сломанная женщина, просто дура.