Текст книги "Опыты на себе. Сборник эссе"

Последний суд

Иной раз кажется, что вся жизнь для некоторых людей проходит в сочинении адвокатской речи на Страшном Суде. Тут ведь что главное, факты не изменишь, не скроешь, можно попробовать подтасовать мотивы. Одна старуха купеческого рода, весьма далекая от христианского поведения в быту, садилась на даче за стол в саду, раскрывала Евангелие, – не читала, а просто сидела, полагая, что «Господь смотрить и видить, что сидить Глафира и читаеть Евангелие». На самом деле, это пример истинной веры, – Бога можно надуть, значит Он есть. Несколько сложнее дело обстоит с творчеством, которое 59 в большой степени является жертвоприношением, но все же с некоторой надеждой просунуть наилучшую версию себя. Возможно, вся культура творится от страха смерти и Суда. Что и говорить, идея – конструктивная.

Страх перед Судом свойствен в основном мужчинам – среди образованных, и женщинам – среди необразованных. Забавно, что, живя, по существу, ужасной жизнью, в угаре вечной халтуры, с верещагинской пирамидой на совести, дурно-дурно живя, люди боятся какого-то еще, дополнительного Наказания. Мало им кажется ежедневной расплаты за грехи. Боятся другой логики, ног, «подобных халколивану», неизвестности? А там коррумпированные архангелы, особо не вникая и зная, что все грешны с головы до ног, а если не слишком порочны, то уж гордыни-то, гордыни… А потому можно прописать адские муки не глядя, ну, хотя бы за то, что цветы нерегулярно поливал(а), а что мать умерла в инвалидном доме, можно и не подколоть к делу, забыть. Все равно – приговор поглощает все. Хотя, кто мать сгноил, обычно очень пунктуальны с рассадой. Время-то одно, приходится выбирать, в чем схалтурить. А Суд – за халтуру.

Мрак в конце прогресса

Как вдруг может стать понятен забытый Гоголь – не по памяти, а по чувству. Душно-душно-мне! В этом все дело. Мы страдаем из-за постоянного развития неодушевленного мира на фоне полнейшей законченности человека. Ну, что дает прогресс – только страх, что все – не так. Мы ограничены, ограничены безусловно. Новое в человеке? Что же в нем новенького? Гомосексуализм, наркотики, толерантность вместо шовинизма? Нет, в других интерьерах и терминах – все было. Ощущения исчерпаемы – от никакого через еле ощутимое и слабое до сильного и потрясающего все существо. Все, больше ничего. Мы – конечны. Двадцать аминокислот, четыре азотистых основания, обеспечивающие разнообразие живого. Конечное число нейронов. Что в них ни напихай. Поэтому человеку всегда чужд прогресс, и он еще хуже становится, прогуливаясь все с тем же хером среди достижений науки и техники, или испортив воздух, сидя за компьютером, а не у костра. Откуда мы взяли, что, полетев на Марс, мы станем другими? Мы так же будем бояться, злиться, чесаться, опухать и, главное, – всегда ждать, при любом действии и событии мы будем первобытно ждать, – когда же это все кончится? Когда кончится наваждение и все станет просто. Мы приняли неизвестность за бесконечность – математики попутали, жиды обманули.

И одинаково страшно, когда просто во мраке не знаешь, куда ставишь ногу, или центральный компьютер накрылся и гиродин остановился, и батареи потеряли Солнце. Вера – это уловка, приручение неизвестности, тоже, кстати, в силу ограниченности наших параметров, – единственная возможность преодоления Страха перед Неизвестностью.

Вырваться некуда. Ввысь? Там все завалено – космическая помойка. Куда убыть? Вглубь себя? Но там мы упремся в свои ограниченные возможности. И только недолговечность нашей жизни и оскудение в конце, если она окажется длинной, мешают «объять необъятное». Только недолговечность, только смертность и тупость делают этот мир таинственным.

Может быть, лучшие умы, продвиженцы духа, религиозные философы, священные тексты – помогут? Но они все – о том же, только на утраченном языке.

Что делать?

Представьте себе, что происходит нечто и не заметить уже поздно, невозможно, стыдно. Что делать? Что никто не виноват и все виноваты – уже как бы давно усвоено. Но это куриное всполошение, этот искренний короткий всплеск, что что-то надо делать – принять участие, помочь, короче, ринуться, – это чувство неизменно возникает. И что же? За исключением тех случаев, когда вы успеваете не задавить, удержать от прыжка с моста, даже, если повезет, вытащить утопающего, – очень мало найдется возможностей поучаствовать кратковременно. Ну, там, благодарность до гроба самому себе – не в счет. А так ведь даже подобранный котенок, если и дальше думать о его благополучии, а не всучить кому попало, будет жить лет 15, даст бог, будет болеть, выпадать, пропадать, кушать, писать, какать, а то еще будет не писать, или не какать, или не там, будет облезать и страдать, если у вас нет для него дачи на лето, и т. д. и т. п. Я уж не говорю, какие непосильные проблемы влечет за собой бесшабашное, а часто и тщеславное решение поучаствовать в жизни нуждающегося в помощи человека.

А ведь и кроме таких забавных ситуаций, как в песне «Пионера вдове стало жалко…», очень часто становится жалко, безумно жалко, непосильно. Что же делать все-таки с бездомными собаками, несчастными грязными голодными детьми, брошенными стариками? Что делать, наконец, с циничной сволочью, не учитывающей существования других живых людей, что делать с властью, не щадящей подданных, ни в грош не ставящей их жизни, что делать с тупыми жестокими вооруженными скотинами – подручными и жертвами власти? Что делать, чтобы мир не был устроен так?

Делать нужно только одно и самое главное – жертвовать. Сделано вообще ровно столько, сколько пожертвовано. Чем, скажете вы? Чем-чем – жизнью: временем, силами, сном, «своими интересами», безмятежностью, страстями, пороками, принципами, привычками, идеалами, вкусами, «возможностью побыть наедине со своими мыслями» – короче, любым балдежом. Разве что вы балдеете от исполненного долга… Эгоисты все как один, вот только одним для утешения нужен комфорт, а другим подавай чистую совесть. Этим горе-эгоистам хорошо известно, сколь недостижимо это самое чувство исполненного долга. Разве можно сделать достаточно для тех, кто от тебя зависит? Все будет и мало, и не совсем то, и не совсем так. Одной решимости типа «Орленок, орленок!» недостаточно. Абсолютная необходимость жертвы очевидна. Так что все эти агнцы, преданные закланию, суть наглядное пособие по небесной механике, которая неизменна. Это не сказка, а рецепт.

Просто, увы, от наших частных локальных усилий до разрешения любой проблемы – дистанция огромного размера. И тем не менее – делать, делать и делать – за счет своих интересов, за счет них, родимых. Ибо не только такие очевидные последствия халтуры (неделанья и нежертвования) властей, например, можно привести, как забастовки, голодовки, теракты и другие социальные взрывы, но, я думаю, даже землетрясения, ураганы и прочие тайфуны без особой мистики можно рассматривать как наказание за халтуру.

Все сейчас повально обратились в Веру, прямо целыми вагонами метро. Но даже не говоря о большинстве, которое на вопрос, что означает крест на твоей шее, отвечает: «Что я – русский», не говоря о большом стаде, малое тоже ринулось в узкие врата, с ходу отвергнув внутри себя любые обязательства и попытки следовать и исполнять, только получать, как в «МММ».

Не знает, что делать (якобы не знает) тот, кто внутренне не согласен на жертву, а кто «всегда готов» – глядишь, уже пашет в новой осложненной обстановке.

И главное, сделанное обычно незаметно, просто, может быть, не случится какой-то беды.

А вдруг?

Какими мелочными рассуждениями одержимо наше сознание на протяжении дня! Может быть, только утром – перед угрозой новых непосильных, бессмысленных и обязательных мытарств, – мы все же что-то как-то осознаем, чтобы тут же забыть. А так, что только ни роится в голове – из своей ли кладовой полемического и обиженного состояния, в ответ ли на внешние раздражители, – ужасная глупость всяческих опасений, ультиматумов, отвращения, отчуждения, ощущения абсурдности происходящего… Вот, сядьте, например, в электричку. Сначала, когда она соберется с духом, чтобы отправиться в путь, окажется, что у вас под сиденьем – мотор, и вы будете мелко дробно трястись и опасаться, не вредно ли это для здоровья, а может быть, наоборот – придаст упругость мышцам вашего лица – пассивно. Ну, бог с ним, пересаживаться лень, да уже и некуда. Сограждане, завсегдатаи электропоездов, уже заполнили вагон, грузно и основательно сели. Им всем – не привыкать. И одеты они все так, чтобы не испачкаться, не промокнуть, а в сущности, в том, что они носят.

Как только электричка трогается, в вагон впрыгивает ваш шанс номер один – плутоватая тороватая бабенка в платочке, что для нее явно неестественно, и в затемненных очках. В руках у нее «святой» короб, обклеенный бледными текстами, – для сбора средств на Храм, допустим, на Спасо-Преображенский, если такое вообразимо. Некоторые бочкообразные женщины ей подают. Когда она приближается, я вижу, что на одной из поверхностей куба наклеено нечто вроде лицензии, как в окне ларька, – бледный ксерокс некого документа, внизу крупными буквами: БЛАЖЕННЫЕ БУДУТ ПОМИЛОВАНЫ и – печать. Яркая чернильная гербовая печать, очевидно, это печать небесной канцелярии.

Не успевает она дойти до конца вагона, как появляется следующая дама средних лет с высшим, а то и со степенью. Она очень ловко, очень хорошим языком, рекламирует науку о работе ума и возможностях ее применения в мирных целях – дианетику и книгу о дианетике. Нет никаких возражений, кроме того, что ей приходится, бедной, переть на вид неподъемную сумку с книгами и видеокассетами. Никто не повел и ухом.

А вот уж пустился по вагону, бледный плосколицый юноша и опять: «Здравствуйте, дорогие пассажиры! – Но уже: – Хотя вам, может быть, надоели эти слова…» Предлагает что-то очень заманчивое по заманчивой цене, не помню что. Все сидят, не шелохнувшись. За ним по пятам хромает подросток инвалидного вида, предлагает тюбик со средством от тараканов, моли, клопов и блох у животных, а также расписание электричек. В его безгрешном спиче уже чувствуется полное неверие в удачу. Никто не пожалел трудолюбивого инвалида, который вместо того, чтобы…

Далее идет уже что-то никому не внушающее ни интереса, ни доверия, типа сухих фломастеров или гелевых ручек.

Никто ничего не взял посмотреть, не попробовал. Никто ничего не купил. Волна предложений схлынула, электричка начала набиваться, угрожая не дать возможности выйти. А пока не подошло время, можно смотреть в окно. Правда, неподалеку от пл. Бескудниково в окна полетели огромные камни – августовские иды одичавших за лето оставленных в Москве подростков. Но за окном и так – тоска и безобразие. Уродство-уродство-сюр-сюр-помойка.

И вдруг после серых бетонных заборов, на которых черной краской замазаны проклятья Ельцину и намеки на пути национального спасения, возникли в беспорядочных кружевах пыльной, жухлой зелени – скелеты и разлагающиеся трупы заводов и фабрик. Грязнее, видимо, не может быть ничего, чем разваливающееся, с потрохами наружу, здание старой фабрики. Затем, отступя от Москвы, появляется что-то действующее и под слоем промышленной пыли даже поблескивающее лунно-алюминиевыми бликами. Похоже на внутренности, вылезшие из-под земли. К ним прилегают ангары. Какая-то, видимо, химия. Страшновато смотреть на дымок, выходящий из некоторых кишечных петель. И вот я ловлю себя на том, что реакция на все, что я вижу и слышу, – это какое-то тошнотворное опасение, не за жизнь или там здоровье, а за правильность собственных реакций. Опасение, что даже правильно все понимая внутри и снаружи электропоезда и продолжая свой путь, мы упускаем что-то навсегда.

На обратном пути было мало народу, но тоже никто ничего не купил, и опять подали лишь на восстановление какого-то не существующего в каком-то селе храма – весьма бойкой, круто воцерковленной молодайке. Причем ей подали и пьяноватые молодые «лица кавказской национальности», и их она льстиво благодарила и ответственно обещала им всяческие блага.

И вот я думаю, за этой непроницаемостью лиц стоит, конечно, уже профессионализм пассажиров электрички эпохи зарождения капитализма – ответ на профессионализм нашедших свой нелегкий крест продавцов. И я чувствую душевное состояние, царящее в электричке. У продавцов – безнадега, но – вдруг? У не покупателей – не шелохнусь, но вообще-то, вдруг это правда не говно и недорого. Но внешне не дрогнет ни один мускул. А на храм, пусть и несуществующий, кто-то – не выдерживает, подает. А вдруг? Дай бы Бог!

Везение

Иногда, бывает, повезет и сбитая машиной собака вблизи окажется причудливо свернутым куском картона. Или вдруг навстречу идет старик, сразу переворачивающий обыденное представление о старости: могучий, не телом, а мощным излучением суммы накопленных знаний, это вам не розовый обмылок НКВД где-нибудь на вахте режимного учреждения. И вы практически бесплатно проникаетесь его богатейшим опытом, не обладая его содержанием, но испытывая большое облегчение, что он есть, есть тот отрезок времени, симметричный детству, когда еще достаточно сил владеть смыслом жизни, даже если их нет в ней участвовать (и слава богу), опять же как в детстве. Буквально 50 метров прошла по улице, а сколько удачи!

Часть 2. Занимательная диагностика

Манифест одинокого существа

Может иногда показаться, что догадываешься, зачем Бог создал человека. Для этого надо успеть погрязнуть в одиночестве и почувствовать, как в этом одиночестве иссякает способность радоваться Творению.

Первую собаку мы завели вместе с сыном, и я ни разу не испытала даже мимолетного раздражения в отношении нее. Пес действительно замечательный, но даже когда сей Яша слизывал сопли со стен лифта, я не способна была на него рассердиться. Шурик завелся сам, когда я уже жила одна. Это совсем другое дело. Мне некому показать, что он мил, и он не так мил.

Есть масса преимуществ у одиночества. Но трудно любить что бы то ни было. За что любить Творенье? Течет река. Берега неподвижны. География. Геометрия. Гармония. Норма. Но никакой эмоции. Другое дело, если двадцать лет назад вам в этой реке сводило от ледяной воды пальцы, когда вы полоскали ползунки и распашонки, – тогда тепло в душе обеспечено и посейчас.

Ранний Бог, если можно так сказать, творил и наслаждался совершенством Творенья. Он был одинок, но полон творческих сил. Именно в этом смысле «одиночество и свобода» – Божий Дар. Боюсь, что поздний Бог потому и умолк, что сочетание одиночества (человек не сумел, в целом, его развеять) и ответственности за подопечных – это тяжелый груз. Может быть, и не «разбитых надежд», это слишком глупо, но придавить может хоть Кого. Много ли толку Богу, если Его даже кое-как поймут и даже пожалеют антропоморфически. Ведь жаль даже поля и леса, простирающие свои невостребованные возможности у подножья Небес. Ну вырубят, ну вытопчут, ну снегом занесет.

В самом деле, невозможно бесконечно наслаждаться и умиляться даже слоненком, которому прописан «детский Панадол», если смотришь на него один. Нужен, нужен, конечно, человек, чтобы с ним перемигиваться в особо значимых местах и в особо патетические моменты. Вот искусство, кстати, которое паразитирует на акте творенья, – заменяет второе существо. Им становится автор. Собственно, в произведении искусства уже заключена эмоциональная поддержка зрителя, читателя, слушателя. В лучших случаях это поддержка – от Бога.

Бог создал Адама, но этого мало, сколько можно перемигиваться с этим дураком. И пошло-поехало. Пришлось создавать ему Еву, чтобы он с ней перемигивался, а Бог бы оценивал, как они там способны оценивать. Но уже тут все вышло из-под контроля. Как говорит любимая подруга: «Со вторым человеком вообще сложно».

Любовь – это всего лишь искренняя положительная реакция на факт существования объекта. Поэтому ответственность мешает любить, она мешает положительной реакции быть искренней. Ответственность порождает одиночество. Аминь.

Превращение

Я превращаюсь в домашнее животное. Это вовсе не такое страшное и выматывающее воображение превращение, как в одноименном сочинении Ф. Кафки. Это наоборот – смешно, но все равно приоткрывает суть механизмов нашего способа существования.

Я вдруг заметила, что мой образ жизни, по крайней мере вечером, полностью соответствует поведению моих кошек и отчасти даже собаки. Придя с работы (в отличие от них бедных – я бедная все еще хожу за добычей), я по быстрому выгуливаю собаку, меняю кошачьи горшки – они тоже начинают функционировать при моем появлении, кормлю всех основательно, потом ем сама, если есть что, а то и наедаюсь чрезмерно не от голода, а так, по инерции служения или, как они – от безысходности, и мы все ложимся ласкаться, дремать, работать лежачими домашними животными. Одна из моих кошек обязательно, хоть раз в день нуждается в том, чтобы пососать левый рукав моей одежды, приходится одеваться дома с учетом этого. Рукав должен ей нравиться (предпочтительна шерсть) и быть достаточно плотным, чтобы она, попутно меся мою руку, не впивалась когтями в мою кожу (на самом деле, левая рука у меня исколота, как у наркомана). Кошке это абсолютно необходимо, выразительные средства, которые она использует, чтобы объяснить, чего ей надо, можно смело приравнять к словам. (Вообще язык их пластики и издаваемые ими звуки мне гораздо понятнее аналогичных приемов, к примеру, клоуна-триумфатора Полунина). Я прекрасно знаю об этой ее потребности, значит, я ее буквально ощущаю и она становится как бы уже моей проблемой и моей потребностью. Когда кошка дорывается до заветного левого сладкого рукава, она начинает оглушительно мурлыкать и храпеть, как мужик. Так минуты три-четыре, потом почмокает и уходит спокойно спать. Дело сделано. Могу ли я считать, что это было не мое дело?

Вообще при размещении на тахте всей нашей команды имеет место некоторая традиционная борьба, конкуренция за доступ к моему телу. Правда, борьба очень мирная, спокойная, без грязных технологий. Рита рвется естественно к рукаву, Валя, который тоже не прочь помесить где-нибудь поближе к моей душе, может временно, пока не освободилось место привалиться грузно к ногам, а Дусенька обязательно норовит взгромоздиться прямо на меня – на грудь, живот, спину или бок, в зависимости от моей позы. Правда, в отличие от вышеназванных тяжеловесов, она маленькая и относительно легкая, так что висит просто где-нибудь как пиявка.

Шурик в качестве жесткой собаки просто лежит рядом, при нас, периодически он подходит понюхать нас, потрогать лапой, предложить свои услуги – поиграть, может сбегать в прихожую полаять на лифт и победоносно вернуться к нам, но не более. Верховодят кошки, а управляю я.

Смотреть же телевизор – это аналогично тому, как просто для порядка караулить мышку около ничего не обещающей щелки. Прошлой ночью поймала настоящую целую крысу – посмотрела случайно фильм Иоселиани, о котором даже ничего не слыхала раньше. Второй день перевариваю, вспоминаю подробности и продолжаю ощущать его дух. А перед этим, не веря в возможность настоящей удачи, можно считать – резалась в пластмассовую штучку, которую надо оторвать, чтобы открылась бутылка с растительным маслом, любимая игрушка любимого кота, – а именно, посмотрела дурацкую и прелестную комедию с Бандерасом, тоже получила массу удовольствия.

А так – мы одновременно меняем положение, переворачиваемся всем здоровым коллективом, я тоже стала ложиться поперек тахты и сворачиваться клубком, мне кажется, что так я вытягиваю нужным образом позвоночник, чтобы меньше болела спина. А посмотреть со стороны – группа домашних животных разной величины и породы.

Вы скажете – так это у тебя просто-напросто депрессия. Конечно, депрессия, никто и не спорит и не ищет других объяснений. Одна знакомая как-то раз сказала мне очень искренно и очень грустно: «Я так устала!» Ну в смысле – вообще. Я ее долго увещевала, что так говорить не надо, это раздражает людей и обижает. Она, видите ли, устала, значит все кругом в чем-то там виноваты, не выполнили свою долю трудов, навалили, воспользовались. Нет, говорю ей, об усталости говорить никак нельзя, надо просто считать и, если уж так необходимо, говорить – у меня депрессия. То есть, это моя личная депрессия и все, никаких претензий ни к кому.

Меня только вот что, на самом деле, беспокоит: у них, моих бедных кастратов, исполненных любви, – тоже, небось, депрессия…

Однако постановка диагноза – это так, побочный продукт более глубоких размышлений и выводов, к которым можно придти, анализируя свое превращение. Каждый, кто неравнодушен к проблемам другого близкого живого существа, частично в него превращается, проникаясь его проблемами как своими. Я живу с кошками и собакой и превращаюсь поэтому в них. Когда люди внимательно и целенаправленно живут друг с другом, не просто заселяют с гвалтом одну территорию, они тоже превращаются друг в друга. Таков закон – круговорот жизненных интересов в природе. Если же человек живет совершенно один, во что он превращается? В свою работу, в телевизор, в компьютер, в кухню, в диван, в собственное чучело?