Текст книги "Исследования науки в перспективе онтологического поворота. Монография"

Неокантианская концепция развития науки

Неокантианцы имели дело с теми же вопросами и проблемами, поставленными естествознанием в конце XIX – начале XX в., которые волновали Гуссерля, Джеймса, Фреге, Рассела, Уайтхеда и других философов, пытавшихся заново продумать взаимоотношения науки и философии, исходя из нового естественнонаучного материала. На повестке дня стоял вопрос физиологии и экспериментальной психологии: как посредством опыта и его математического описания судить о возможности опыта и его математического описания. Конечно, вопрос об эмпирическом обосновании эмпирической науки задавался и раньше, еще на первых порах ее становления (он составлял предмет спора рационалистов и эмпириков), но задавался абстрактно, и лишь только во второй половине XIX в., как пишет Гуссерль, для которого этот вопрос приобретает особую важность, «среда феноменальности» превращается в научную тему: «над ней работают новые науки: психология (к которой принадлежит большая часть физиологии) и феноменология»[82]82
  Гуссерль Э. Философия как строгая наука. С. 148.


[Закрыть]. С опытным исследованием текучей «среды феноменальности» тесно связан был и другой вопрос – об интуиции пространства и времени. Как известно, Кант полагал, и до второй половины XIX в. это не требовало масштабного пересмотра, что пространственный и временной порядок принадлежит не вещественному миру, а структуре трансцендентальной субъективности и «накладывается» на чувственный опыт, превращая материю опыта в последовательность объектов «во времени» и рядоположенность их «в пространстве». Причем в кантовском понимании пространство и время не конструируются, а являются условиями конструирования, так как они уже заранее даны трансцендентальному субъекту.

Априорный характер пространства и времени был поставлен под сомнение, когда были открыты неевклидовы геометрии и принцип относительности. Неевклидовы геометрии разрушили представление Канта и его последователей о том, что единственный (всеобщий и необходимый) способ пространственного упорядочения наших восприятий должен принимать чистую форму трехмерного евклидова пространства. Релятивизация времени (следовала из принципа относительности Лоренца, Пуанкаре, Минковского, Эйнштейна) таким же образом проблематизировала представление Канта о чистой форме внутреннего чувства (времени), совпадающей с абсолютным временем ньютоновской механики. Но если априорные условия математики (и основывающихся на ней естественных наук) находятся в зависимости от исторических результатов самих точных и естественных наук, то можно ли говорить об их априорном характере?

Физик и физиолог Гельмгольц полагал, что нет. Гельмгольц предложил так называемую «натуралистическую» интерпретацию возможности неевклидовых геометрий. Исследуя пространственное восприятие, Гельмгольц пришел к выводу, что априорный характер пространственного восприятия – не что иное, как субъективная форма интуиции, которая отчасти обуславливается физиологическими особенностями человека как природного существа и отчасти его приспособлением к природному миру (миру твердых тел и плоскостей). С этой точки зрения, неевклидовы геометрии отличаются от евклидовой тем, что не согласуются с опытом непосредственно. Но само наличие неевклидовых геометрий свидетельствует о том, что некоторые особенности внутреннего строения человеческого чувственного аппарата позволяют достичь неевклидовой наглядности. Так, Гельмгольц доказывал, что при определенных условиях зрительное пространство может оказаться неевклидовым. Как пишет Р.Карнап, «Гельмгольц верил… что, если ребенок или даже взрослый будет достаточно подготовлен с помощью опытов, включающих поведение тел в неевклидовом мире, он будет в состоянии зрительно представить неевклидову структуру с той же самой легкостью, с какой сейчас может представить евклидову структуру»[83]83
  Карнап Р. Философские основания физики. М., 2006. С. 235.


[Закрыть].

Натуралистическая интерпретация интуитивной наглядности сформировала тот онтологический контекст, в котором приобретала смысл неокантианская концепция науки и философии. Несмотря на то, что неокантианская философия науки стремилась исходить из факта развития самой науки, парадоксальным образом это развитие отрывалось от его конкретного содержания. Видимо, задача, которую ставили перед собой неокантианцы, заключалась в том, чтобы спасти науку от нее самой, т. е. от «местечковости», или от тех ее результатов, которые она «наивно» приобретает. Так, с точки зрения неокантианцев, натуралистическая интерпретация интуитивной наглядности таит в себе опасность редукции вневременных норм научного познания к эмпирически данному. Но чем же плохо «эмпирически данное»? Что не устраивает в нем неокантианцев? Неокантианцы понимают эмпирически данное, как понимали его Юм и Кант: в общем смысле «эмпирически данное» – это совокупность моментальных впечатлений без внутренней связи друг с другом. Связи, убеждены неокантианцы вслед за Кантом, приходят извне. Но если сами эти связи сделать предметом эмпирического исследования (как поступает естественная наука, эмпирическая психология, в отношении категорий пространства или времени), то есть свести их опять-таки к совокупности моментальных впечатлений, тогда единство науки (которое есть несомненный факт) окажется под вопросом. Следовательно, философии нужно иметь дело не с эмпирическими открытиями науки, а с трансцендентальными условиями таких открытий. Естественные науки заставляют нас пересмотреть представления о пространстве и времени, но они не могут заставить нас пересмотреть категории пространственности и временности как таковые, потому что последние суть чистые принципы всеобщей связи явлений. «Для Когена и Марбургской школы больше не существует априорных форм чувственности, охватывающих, как это было в исходной системе Канта, базовые структуры геометрии Евклида и математической физики Ньютона. Но также, для Когена и Марбургской школы больше не существует самостоятельного вклада апостериорной чувственности, то есть, не существует независимого «многообразия восприятий», которые просто даны, совершенно независимо от активности мышления, внутри чистой пространственно-временной формы нашей чувственности. Вместо этого существует динамическая, или темпоральная, в своей основе процедура активного порождения, когда сознание последовательно определяет «реальное»… в ходе непрерывного процесса»[84]84
  Friedman M. Ernst Cassirer and the Philosophy of Science. – Continental Philosophy of Science. Gutting G., ed. Blackwell Publishers, 2005. P. 71–83.


[Закрыть].

В полемике с натуралистами, которые (как Гельмгольц) пытались поставить кантовское a priori в зависимость от результатов естественных наук, неокантианцы провозгласили его независимость, но в ущерб его наглядности. A priori пространства и времени не дается, а порождается трансцендентальным сознанием, вернее сказать, a priori – это сам синтез, само движение-энергия, чистая последовательность, или чистая история трансцендентального сознания, по отношению к которой все конкретное содержание наук является эпифеноменом. Однако же, как мы сказали, трансцендентальный синтез, помимо движения-энергии, обладает также и движением-энтелехией, т. е. целью. В плюралистическом разрезе трансцендентальные цели представляют собой высшие формы организации материала – категории, например такие, как символические формы Кассирера.

Так, история человеческой культуры (надсубъективный синтез символических форм), и прежде всего, история естествознания становятся для неокантианцев собственно философией (логикой), ведь именно последняя способна осмыслить трансцендентальный синтез. «Специфика неокантианского подхода к истории науки, – замечает П.П.Гайденко, – сказывается в том, что написанная ими история науки протекает не во времени – историческом времени со всеми его случайностями, индивидуальными особенностями и т. д., – а как бы в эфире чистой мысли»[85]85
  Гайденко П.П. Научная рациональность и философский разум. М., 2003. С. 397.


[Закрыть].

Исторический и формальный подходы

Это, безусловно, верно, и это, на наш взгляд, сближает неокантианскую философию науки с логическими позитивистами, принявшими эстафету от Бертрана Рассела. При этом общим врагом и тех, и других выступает натурализм, который, по-видимому, ассоциируется с метафизической позицией (натурфилософия). Ограничителем, не позволяющим ни логическому позитивизму, ни неокантианству принять натурализм, служит кантовский «запрет на онтологию», который доводится до последнего предела – даже остаточные следы «вещей в себе», которые мыслились Кантом в качестве первой (онтологической) причины познания, стираются из априо-ристских интерпретаций науки начала XX в.

Несмотря на то, что логические позитивисты настаивают на подчиненной позиции философии по отношению к науке, а Гуссерль, наоборот, подчиняет естественные науки философии (феноменологии), между позициями первых и второго существует принципиальное сходство. «Сциентизм» позитивистов и «антисциенгизм» Гуссерля вдохновляются кантовским антимета-физическим априоризмом – поиском универсальных вневременных норм, которые разум налагает на изменчивый опыт. Такая же конвергенция концептуальных линий наблюдается при сопоставлении логического позитивизма (представляющего сциентизм) и неокантианства (предвосхищающего позднейший антисциентизм, который утверждает, что наука – лишь часть, хотя и весьма существенная, более общей системы ценностей). Да, логические позитивисты отвергли синтетическое априори, но сохранили аналитическое. Логические позитивисты, как и неокантианцы, ставили перед собой задачу обосновать научное познание, вскрывая саму возможность его, которая выступала как логическая необходимость; Логические позитивисты определяли эту возможность как чисто формальную, неокантианцы наделяли ее идеальным содержанием (делая предметом рассмотрения логическое развитие принципов и первоначал, таких как «материя» или «реальность», «наука» или «культура»), но и те, и другие заместили реальную (преходящую) науку и научную практику символическими структурами.

Во второй половине XX в. общим местом становится критика того образа науки, который был предложен логическим позитивизмом – этот образ признается неисторическим, выхолощенным, далеким от действительной научной практики, не учитывающим ни материальный, ни технологический, ни культурный контекст науки, ни даже конкретные результаты естественных наук (последние подменяются логическими структурами, выражающими интерсубъективный опыт). Но и в отношении неокантианской концепции науки справедливы те же характеристики. Опора на результат естественных наук, которую провозгласили неокантианцы (например, Герман Коген), обернулась опорой на вечные и неизменные структуры трансцендентального сознания, которые изначально содержат в себе цель будущего синтеза – «науку». Эмпирическая реальность, то есть вещественная реальность, с которой имеет дело наука, была редуцирована к логическому содержанию эмпирически данного – бесконечно малой, исторически случайное – к логически необходимому. Именно поэтому история науки, написанная неокантианцами (например, Эрнестом Кассирером) протекает, как выразилась П.П. Гайденко, «в эфире чистой мысли». К похожему выводу приходит историк науки и философии Гидеон Фройденталь. Анализируя концепцию развития науки и культуры Кассирера, он заключает, что материальная сторона символов «не играет никакой роли в изображении Кассирером концептуального развития…, поэтому Кассирер сводит развитие к развертыванию уже существующего содержания»[86]86
  Фройденталь Г. Отсутствующий центр философии Кассирера: homo faber in abstraction. – Философия и культура. М.: ИФ РАН. № 1(37). 2010. С. 23.


[Закрыть]. «В фокусе его (Кассирера – О.С.) исследования, – пишет Фройденталь, – находятся исключительно «духовные» аспекты и содержание культурных продуктов, материально-чувственный характер символизма при этом выводится из поля зрения».[87]87
  Там же. С. 20.


[Закрыть]

Это заключение применимо не только к философии Эрнста Кассирера, но и к любому трансцендентальному, равно как и к формальному, обоснованию науки, потому что и в том, и в другом случае мы имеем дело с кантовским антиметафизическим идеализмом и априоризмом, который пренебрегает собственным эмпирическим контекстом и упорно не замечает онтологического содержания этого контекста – содержания, обеспечивающего историческую уникальность самого априоризма.

Эдмунд Гуссерль о «научной» и «миросозерцательной» философии

Вернемся к Гуссерлю. Уже в статье «Философия как строгая наука» Гуссерль занимает позицию трансцендентальной философии в том смысле, что он ищет и обсуждает априорные условия возможности эмпирического знания, и лежащего в его основе метафизического натурализма. Его трансцендентализм весьма близок неокантианскому с той лишь разницей, что неокантианцы заняты трансцендентальным генезисом категорий (их интересует диахронический срез трансцендентального синтеза, знание как процесс порождения), а Гуссерль стремится к чистой дескрипции и имеет дело с результатами трансцендентального синтеза, то есть берет этот последний в его синхроническом разрезе в качестве уже готовых феноменов сознания, которые следует постичь и описать. Вследствие этого Гуссерль настроен весьма скептично по отношению к историзации знания – генетический метод, по мнению Гуссерля, не обладает искомой философской чистотой. Гуссерль настаивает на необходимости разграничить «миросозерцательную философию» и «научную философию». Причем, подчеркивает Гуссерль, «первая не является несовершенным осуществлением последней во времени»[88]88
  Гуссерль Э. Философия как строгая наука. С. 167.


[Закрыть], поскольку вторая – не идеальный предел и не мета-цель истории, она вообще лежит за пределами истории: «научная философия есть название абсолютных и вневременных целей»[89]89
  Там же.


[Закрыть]. Поэтому феноменологический метод противопоставляется генетическому. Как пишет А.Лосев, феноменологический метод заключается в том, чтобы «давать чистое описание чистых смысловых данностей. Не только неинтересен тут вопрос о том, как данные смысловые структуры произошли из вещей; но неинтересно и даже преступно объяснять происхождение одних смысловых структур из других»[90]90
  Лосев А.Ф. Вещь и имя. – Лосев А.Ф. Бытие, имя, космос. М., 1993. С. 867.


[Закрыть].

Однако же в дальнейшем Гуссерль постепенно отходит от чистого дескриптивизма и обращается уже не только к результатам трансцендентального синтеза – феноменам, но и подробнейшим образом исследует сам этот синтез – конститутивную деятельность сознания, протекающую во внутреннем времени, точнее, образующую внутреннее время своей собственной внутренней деятельностью. На этом этапе философского развития Гуссерль еще более сближается с неокантианцами, поскольку для последних трансцендентальный генезис всегда был в центре внимания. Таким образом, Гуссерль делает еще один шаг по направлению к исторической версии априоризма, которая получает максимальное выражение в работе «Кризис европейских наук».

Историческая версия априоризма в философии Гуссерля

В Кризисе важнейшей темой, наконец-то, оказывается исторический генезис той формы жизни, которую мы называем наукой. Задачей трансцендентальной философии (феноменологии) на этом этапе становится своеобразная археология знания – разыскание исторических условий как натурализма, так и «миросозерцательной философии». Натурализм и миросозерцательная философия по-прежнему выступают для Гуссерля в качестве двух философских крайностей. Но если в предыдущих работах феноменологическое эпохе должно было оставить за скобками как объективный мир науки, так и исторический мир культуры, и сохранить только трансцендентальную деятельность внеисторического субъекта вкупе с продуктами этой деятельности – сущностями (феноменами), то теперь феноменологическое эпохе сохраняет трансцендентальную структуру в ее историческом разрезе.

В Кризисе воспроизводится ранняя аргументация Гуссерля относительно недостаточности наук о природе. Несмотря на то, что науки о природе происходят из общего лона – универсальной философии, они покинули это общее лоно, отбросив «все высшие и предельные вопросы», относящиеся к «тотальности бытия» и его постижению в высшем единстве разума. И как бы далеко не продвигались дисциплины в наблюдении, оценке и накоплении фактов, до тех пор, пока они не вернутся на твердую почву трансцендентальной философии, они останутся ущербными, не отвечающими на главные вопросы – вопросы о смысле мира и человеческого существования. Но эти главные вопросы, что принципиально для Кризиса, задаются и проясняются исторически; не обращаясь к истории, невозможно постичь, ни причины кризиса наук, ни пути его преодоления. «Если человек становится «метафизической», специфически философской проблемой, то вопрос ставится о нем как о разумном существе, а если встает вопрос о его истории, то дело идет о «смысле», о разуме в истории»[91]91
  Гуссерль Э. Кризис европейских наук и трансцендентальная феноменология. СПб, 2004. С. 24.


[Закрыть], – пишет Гуссерль.

«Гуссерль отвечает на кризис его собственного времени исследованием, которое по сути своей исторично»[92]92
  Friedman M. Science, History, and Transcendental Subjectivity in Husserl’s Crisis. -Science and the life-world: essays on Husserl’s Crisis of European Sciences. Hyder D. and H.-J. Rheinberger, eds. Stanford University Press, 2010. P. 102.


[Закрыть], – считает историк и философ науки Майкл Фридман. И, более того, в Кризисе Гуссерль сознательно прибегает, как он пишет, к «наивному языку жизни», противопоставляя его «естественнонаучному языку», для того, чтобы с помощью «языка жизни» преодолеть другую наивность – наивность философского объективизма[93]93
  Гуссерль Э. Кризис европейских наук и трансцендентальная феноменология. СПб, 2004. С. 88.


[Закрыть]. С исторической точки зрения, философский объективизм был неизбежен, поскольку его отправным пунктом выступила сформулированная Галилеем «идея природы как реально замкнутого в себе мира тел»[94]94
  Гуссерль Э. Кризис европейских наук и трансцендентальная феноменология. СПб, 2004. С. 89.


[Закрыть]. Эта идея в своем развитии представляла собой «нечто совершенно оригинальное» – математизацию природы. Философский объективизм – закономерное порождение естественнонаучной онтологии Нового времени, и сам по себе он не способен судить о своих теоретических истоках, только «язык жизни», язык миросозерцательной философии в состоянии сделать оригинальность Новой науки и неизбежность следующего за ней философского объективизма своей темой.

Так, используя язык наук о духе, язык Дильтея и неокантианцев, Гуссерль рассуждает о духовной трансформации новоевропейского человечества, которое противопоставило собственную свободу природной необходимости, и выдвинуло «идеал построения всеохватывающей универсальной науки», заключающей весь мир в рамки рационально мыслимого.

Но платой за это подчинение природы точной науке о природе оказалась утрата человеческой свободы, ведь свобода отныне понималась как реализация рационального господства над миром, которое выразилось в техническом и по сути своей прикладном характере математического естествознания. Свобода, понятая как овладение объективным методом, не оставляет места для человеческой экзистенции, которая живет не фактами, но смыслами, не инструментами, но ценностями, не средствами, но целями. Свобода обернулась порабощением, но с другой стороны, именно порабощение приводит культуру и науку к кризису, в котором человеческая экзистенция может вновь обрести себя, вырабатывая язык философского вопрошания об исторических условиях кризиса и, тем самым, преодолевая объективизм. «Сознание кризиса, как пишет Жак Деррида, – есть не что иное, как путь или средство нового обоснования трансцендентального идеализма»[95]95
  Деррида Ж. Введение. – Гуссерль Э. Начало геометрии. М., 1996. С. 15.


[Закрыть].

Исторический субъект и релятивизированное априори

В Кризисе трансцендентальный субъект становится историческим и экзистенциальным субъектом. Как же тогда обстоит дело с возвращением наук о природе на твердую почву трансцендентальной философии? Гуссерль, безусловно, не оставил эту идею как не оставил критику натурализма, которому трансцендентальная философия по-прежнему противопоставляется. И в предшествующих Кризису работах и в Кризисе Гуссерль критикует натурализм, как минимум, с двух точек зрения – как естественнонаучную установку на индуктивное обобщение чувственных данных (позитивизм) и метафизическую, философскую в своей основе, позицию, которая полагает существование объективного мира, доступного точному естествознанию, вне субъекта. Эти два аспекта натурализма у Гуссерля подчас слиты до неразличимости, хотя, если взглянуть на них под другим углом, они скорее противоположны друг другу. Натурализм как позитивизм принципиально антиметафизичен. Натурализм как объективизм не есть обобщение опытных данных, но есть предшествующая опыту метафизика, или натурфилософия. Это противопоставление (в докритический период оно выступало как оппозиция эмпиризма и рационализма), правда, было преодолено Кантом таким образом, что акцент был смещен со спора между эмпирическим субъектом (tabula rasa) и рациональным субъектом (носителем врожденных онтологических идей) на трансцендентальные условия познания. Этот же кантианский акцент вполне сохранен и у Гуссерля, который выдвигает против наивности двух аспектов натурализма критическое исследование априорных условий их возможности[96]96
  «Мы не должны поддаваться соблазну обычного противопоставления эмпиризма и рационализма», – пишет Гуссерль. – Гуссерль Э. Кризис европейских наук. С. 92.


[Закрыть].

Однако же теперь, как мы сказали, этот априоризм становится историческим[97]97
  Анализ исторического априори в отечественной литературе см. Касавин И.Т. Текст, дискурс, контекст. Введение в социальную эпистемологию языка. М., 2008; Круглов А.Н. Возможна ли история a priori? – Наука глазами гуманитария. Отв. ред. А.В. Лекторский. М., 2005. С. 542.


[Закрыть]. Майкл Фридман, называет данный вид априоризма релятивизированным априори[98]98
  См., например, работу Friedman M. Dynamics of Reason. Stanford: CSLI Publications, 2001.


[Закрыть]. Фридман переосмысливает реакцию неокантианцев и неопозитивистов (в частности, Ганса Рейхенбаха) на опровержение кантовского априоризма естественными науками. Фридман полагает, что после второй научной революции, открывшей возможность иной онтологии, отличной от онтологии ньютоновской механики, единственным спасением априорного знания трансцендентального субъекта, становится релятивизация этого априорного знания. Эта релятивизация не порывает окончательно с априоризмом и трансцендентализмом, но ставит их в зависимость от того или иного теоретического контекста. Если априорные условия ньютоновской механики были содержательно связаны с данной системой мысли, то априорные условия теории относительности так же связаны с последней. Изменение теоретической системы влечет за собой пересмотр тех априорных принципов, согласно которым наблюдаемые факты объединяются в единую теоретическую систему. «Динамическое априори», по Фридману, способно предоставить рациональное объяснение развитию науки, сохраняя трансцендентальные принципы (инвариантные структуры) в качестве связующего звена между меняющимися теориями. Эти принципы, впрочем, оказываются еще более формальными, чем раньше, потому что они говорят об универсальной вневременной связи философии и науки, теории и опыта, причем за философией по-прежнему зарезервирована роль неизменного формального критика научной наивности[99]99
  структурного реализма» (OSR) считают, что инвариантные структуры сами по себе являются онтологическими. См. о сопоставлении концепции Фридмана со структурным реализмом: Slowik, Ed. Spacetime and Structure: Structural Realism, Neo-Kantianism Idealism, or Relativized A Priorism? – Philosophy of Science Assoc. 20th Biennial Mtg (Vancouver) PSA 2006 Contributed Papers, 2006 In Philpapers. Online research in philosophy. http://philpapers.org/rec/SLOSAS (дата обращения: 05. 03. 2015.).


[Закрыть].

Я думаю, что исторический вариант трансцендентализма, представленный в Кризисе, может быть рассмотрен в качестве «релятивизированного априори». Но с некоторым существенным отличием. Если новое априори неокантианцев-Фридмана избегает интуитивной наглядности (именно кризис интуитивной наглядности, вызванный появлением неевклидовых геометрий, привел к релятивизации кантовских априорных форм чувственности), то «историческое априори» Кризиса[100]100
  Хотя в Кризисе трансцендентальная феноменология становится, по всеобщему признанию, исторической, выражение «историческое априори» в тексте Кризиса не встречается. Гуссерль прибегает к нему в работе «Начало геометрии» (1936), которая была впервые опубликована в качестве одного из приложений к «Кризису» в издании 1954 г. (M.Nijhojf, DenHaag). Цит. по русскоязычному изданию: Гуссерль Э. Начало геометрии. Введение Жака Деррида М., 1996.


[Закрыть] обращено именно к ней. Гуссерль никогда не отказывался от своей исходной дескриптивной интенции – «вернуться к вещам», понимаемым в качестве феноменов, данных сознанию, интуитивно постигаемых и описываемых. И в Кризисе две стороны феноменологии – дескриптивная, имеющая дело с результатами трансцендентального синтеза, и конститутивная, имеющая дело с процессом трансцендентального синтеза, объединяются в крупномасштабной исторической проекции – трансцендентальной науке о жизненном мире.