Текст книги "Мы только стоим на берегу..."

Из воспоминаний Петра Степановича Кулакова о крещении, состоявшемся в Ростовской области в 1921 году

Это было очень торжественное крещение: все пошли на реку – шествие народа исполнить волю Божью. Река красивая, берега отлогие, все в крестильных одеждах, а проповедник Свиридов в белом халате. Сначала была совершена молитва на берегу, затем крещаемые по одному входили в воду и совершали крещение во имя Отца и Сына и Святого Духа. Пели при этом красивые псалмы, и всем было радостно. А крестьяне этого села пришли на берег с кольями и палками: «Всех перебьем!». Мужики здоровые, сильные, отчаянные, но когда они увидели сам акт крещения, ликование и радость верующих, то опустили палки и ушли, и насилия не было. С торжественным пением все крещеные возвратились в собрание, здесь были даны принятие и рукообщение. Приняли их, и вечером было богослужение благодарственное, что Господь Бог благословил жатвой новых душ, и Дух Святой совершил свою работу преобразования и приобщения к церкви Божией.

В Ростовской области мне в одном из домов адвентистов показали фотографию крещаемых 1921 года. Крещение это было в селе Гирине, 25 человек крестили. Правда, фотография очень бледная, выцветшая, но все же можно различить лица людей, принимавших участие в крещении. Так было положено начало адвентистской церкви. В других местах тоже образовывались подобные группы. В эти годы крещения проходили по всей стране. Это было самое благоприятное для адвентистов время. В Москве издавался журнал «Голос истины», в Киеве – журнал «Благовестие». Удалось даже издать Библию. В 1926 году Библия была издана в Киеве и Ленинграде.

Беседа вторая
Поселок Заокский, июль 2007 года

Многие в вашей семье пострадали за веру в советское время?

Мой отец Петр Степанович Кулаков был в Ленинграде проповедником, я там и родился в 1927 году, но начались гонения, и нам пришлось переехать в Тулу. В 1935 году отца арестовали. У меня до сих пор перед глазами этот арест: ночь, нас поднимают родители, в комнате шум… Ворвались сотрудники НКВД и начали обыск, а мы, дети, сжавшись, сидим в углу и наблюдаем за тем, что происходит. Вообще-то у моих родителей четверо детей, но тогда, в 1935 году, нас было только трое братьев. Помню, все в комнате перевернули, искали литературу, письма, Библию забрали. Потом потребовали, чтобы отец пошел с ними. Он попросил разрешения помолиться. Они не успели ничего сказать, как отец с матерью преклонили колени и мы, дети, возле них. Отец нас всех обнял и молился, чтобы Бог сохранил семью.

Потом мы с матерью ходили к тюрьме, где его содержали. Тогда на окнах не было того, что сейчас называют «намордники», то есть щитов деревянных, которые закрывают окно, чтобы заключенные не могли ничего видеть, кроме узкой полоски неба. Это все изобретения последующих лет. Так что мы, приходя, могли видеть отца. Он всегда чувствовал, что мы подходим. И я отчетливо помню, как будто это было вчера, отца в тюремном окне за решеткой. Он держится за нее одной рукой, а другой рукой нас как бы обнимает, шлет воздушные поцелуи. Тюрьма была обнесена рвом, и мы не могли подойти ближе, общались на расстоянии.

Само по себе следование вере наперекор гонениям – это уже подвиг?

На жизнь своего отца я смотрю как на подвиг. Я мало встречал людей, кто так же, как он, дорожил бы возможностью поговорить с каждым человеком об Иисусе Христе. Евангелие от Иоанна он любил так, что знал его наизусть – от первого стиха до последнего. Все 22 главы знал на память! Он был очень интересным собеседником, легко сходился с людьми и жил только тем, чтобы помочь людям узнать о Господе. После первого ареста его отправили в ссылку на три года. Вернулся он в 1939 году, а в годы войны создал общины в Иванове, Коврове и Нижнем Новгороде (тогда он назывался Горький). В 1945 году отца опять арестовали, он был под следствием полгода.

Из статьи М.П.Кулакова «Церковь и меч государства»
Журнал «Либерти», 1994 год

В то время, когда мой отец находился под следствием во внутренней тюрьме Ивановского областного управления МГБ, меня неоднократно вызывали туда на допросы. Обычно назначали вечерние часы. Расспрашивали о посетителях наших богослужений. Я отмалчивался, как мог, уклонялся от ответов. Допросы почти всегда затягивались до утра. То же повторялось и следующим вечером. Я не мог понять, что собственно они от меня хотят. Наконец однажды на ночном допросе следователь спросил: «Хочешь увидеть своего отца? Мы дадим тебе возможность если не увидеть, то хотя бы услышать его». И полковник Викторов, заместитель начальника областного управления МГБ, устроил для меня такое представление: в кабинет привели из внутренней тюрьмы отца, а меня завели в приемную и посадили за открытой дверью так, чтобы мы не могли видеть друг друга.

– Ну как, Петр Степанович, вы себя чувствуете здесь? – спросил его полковник.

– Как заключенный я имею здесь определенные неудобства, но и в этом месте я не оставлен Богом, потому не ропщу, – донесся до меня из-за двери голос отца.

– Все-таки тюрьма есть тюрьма, не так ли? – продолжал полковник. Разговор тянулся долго. Отец попросил у полковника Библию, тот отказал ему. Затем эту тяжелую для меня сцену прекратили. Отца увели, я не смог ни увидеть его, ни тем более поговорить с ним. Полковник продолжил разговор со мной:

– Ну, что? Ты ведь теперь понимаешь, что не мед твоему отцу здесь?

Вообразив, что я подавлен, он сказал мне прямо:

– Если бы твой отец пришел к нам через парадную дверь, то так бы и вышел отсюда, а так как он не захотел сделать этого, то его привезли сюда на «черном вороне».

Слушая полковника МГБ, я думал об отце, о матери. Я знал, что она не спит, пока я на допросе. Возвращаясь под утро домой, я каждый раз видел в окно, что она стоит на коленях и молится. Возможно, поэтому без раздумий и колебаний я сказал полковнику:

– Вы можете оставить меня здесь. Я никогда не смогу сделать то, чего не позволяет мне моя совесть.

В тот раз меня отпустили. Но это был последний допрос, на который я пришел сам. Через год меня уже под конвоем водили на допросы из внутренней тюрьмы МГБ.

Беседа вторая (продолжение)
Поселок Заокский, июль 2007 года

Послевоенный судебный процесс над вашим отцом чем-то отличался от довоенного?

Суд 1946 года был закрытый, мы узнали о нем через друзей, которых вызвали в качестве свидетелей. Когда мы подходили к суду с матерью и младшими братьями, то увидели, как отец вышел из «черного ворона». В здание мы могли зайти, а в зал судебных заседаний никого не пускали, кроме свидетелей. Двери в зал закрыли, но одна из дверей, через которую входили судьи, почему-то плотно не закрывалась. И через маленькую щелку я смотрел в зал: видел отца, слышал весь процесс, ясно видел судью и прокурора, который грубо требовал ответов. Отец вставал всякий раз, когда вопрос был обращен к нему, и пытался рассказать о Евангелии.

Шел 1946 год, под давлением общественности в судах уже участвовали присяжные заседатели, и государство предоставляло обвиняемым адвоката. Адвокатом отца была женщина по фамилии Куликова, я это запомнил может быть потому, что ее фамилия была похожа на нашу. Очень симпатичная женщина, которая защищала отца совершенно искренне. Она мне рассказала потом, что попросила его наедине: «Петр Степанович, вам будут запрещать говорить о религии, но, кроме судьи, там сидят присяжные заседатели и я. И мы хотим хоть что-нибудь об этом услышать. Поэтому, пожалуйста, как бы вам там ни запрещали, расскажите об этом нам». Вот такая удивительная была просьба, и когда я наблюдал за процессом, я знал об этом. Отец говорил убедительно, очень веско. Это было свидетельство человека, убежденного в том, что люди должны знать истину, потому что Бог хочет, чтобы все люди были спасены. Судья грубо его перебивал: «Я требую, отвечайте на мой вопрос! Прекратите здесь свою пропаганду религии! Я слушать вас не хочу!». Но отец продолжал спокойно говорить. И тогда судья, я видел, закрыл уши руками, чтобы не слышать, что говорит отец. В моем сознании это так ярко запечатлелось… Я подумал: эти люди заткнули уши, чтобы не слышать правду, и ввергли и себя, и общество во многие беды и страдания. Потому что не хотели слышать о Боге!

Март 2010 года.

Из письма Михаила Михайловича Кулакова

Мне папа рассказывал, что когда шел суд над моим дедушкой, он через щелочку наблюдал. Чтобы придать этому судилищу вид юридического процесса, подсудимому дали государственного защитника, но не давали никакой возможности этому защитнику защищать подсудимого. И после первого заседания на улицу вышла женщина-адвокат, отозвала моего папу в сторону и сказала: «У меня есть то, что вам очень дорого, я вам это передам на завтрашнем заседании. Только вы никому не говорите». И на следующий день она передала ему тайком маленькую книжечку в плотном коричневом переплете. Это был карманный справочник членов Первой Государственной Думы 1905 года. Теперь этот справочник хранится у меня…

Беседа вторая (продолжение)
Поселок Заокский, 2007 год

Какой приговор вынес суд вашему отцу?

Суд не мог вынести приговор, потому что ничего антисоветского они не нашли. Так что по статье 58, частям 10 и 11 (групповая антисоветская пропаганда), которая ему вменялась, его посадить не получилось. Но какое-то решение надо было вынести. И под давлением МГБ ему дали 10 лет лагерей особого режима. Я тогда подумал, что он из лагерей не вернется, хотя ему было всего 50 лет… Отец не был старым, но он носил бороду, что делало его старше, и мне казалось, что это конец, что я его больше не увижу. А столько хотелось сказать ему! Поблагодарить его за все, что он сделал для нас, чтобы привести нас к Богу, сказать, что мы ценим это, что мы любим его! Мне хотелось его как-то утешить, ободрить.

Когда приговор был объявлен, отца вывели и повели вниз, в подвальное помещение. Вероятно, чтобы оформить документы и передать их конвоирам, которые должны были сопроводить его в тюрьму. А туда мы точно никак не сможем проникнуть, так как это внутренняя тюрьма МГБ. И я чувствовал, что не должен упустить момент. Пока он здесь, в этом здании, я должен его увидеть! Я добивался встречи с отцом, обращаясь и к сотрудникам прокуратуры, и к начальнику конвоя, но мне все отказывали. Я вышел из здания и попросил Господа дать мне возможность хоть пять минут поговорить с отцом и во время молитвы почувствовал уверенность, что получу эту возможность. Я пошел вниз по лестнице и спустился в подвальное помещение. Темный, длинный коридор, и в конце коридора – солдат у двери. Я подошел к нему и сказал: «Слушай, на пять минут пусти меня к отцу». Он огляделся, открыл дверь… и я оказался в объятиях отца. Отец меня пытался ободрить и утешить. Он мне сказал: «Михаил, по всему видно, что тебя арестуют. Я по ходу следствия вижу, что на тебя собран материал. Но ты будь к этому готов, не переживай и не бойся. Господь Иисус Христос как со мною был, так он будет и с тобою. Это путь христианина. Наш Спаситель прошел этим путем, и все желающие жить с ним будут гонимы. И у нас другого пути нет. Поэтому иди спокойно, смело». Вот это подвиг веры… Он провел рукой по моим черным тогда волосам и сказал: «Тебе постригут волосы, но они вырастут, не переживай об этом».

Отец назвал мне тогда две фамилии: Потехина и Буланов, и сказал, чтобы я их в дом не пускал. Он из хода следствия понял, что они на него донесли. Но у меня был иной взгляд на эти вещи. В Горьком была замечательная группа и очень милая женщина, которая была фактически руководителем этой группы, Анна Ивановна Бухалина. Она мне казалась тогда очень старой, хотя ей было не больше 50 лет. Она имела физический недостаток, была с горбом. Может быть, это содействовало ее духовному развитию, но она не ожесточилась, не озлобилась, а исполнилась любви к людям. И люди это чувствовали. Мне говорили об этом в ее общине: как только Анна Ивановна зайдет в церковь, как будто солнышко озаряет всех. Она мне говорила так: «Я и Сталина люблю, молюсь о нем, чтобы Бог его простил и помиловал. Я вижу людей, которые на нас доносят. И мне хочется каждому из них ноги омыть, потому что это несчастные люди. Они запуганы, сломлены, жалко мне их. Господь Иисус Христос наш Спаситель и Иуду любил, ноги ему омывал». Вот эти ее слова были очень близки мне. Поэтому я сказал отцу: «Папа, Иисус Христос не гнал от себя Иуду».

Отцу было очень жаль меня, и в то же время он меня готовил к испытаниям. Я смотрю на его жизнь как на подвиг веры… Слава Богу, он вернулся из лагеря, он выжил. Господь был милостив к нему. Он еще много лет после этого жил. Когда отца арестовали, мы жили в Иваново, пока он был в заключении, мама жила в Латвии. А когда он освободился в 1956 году, они переехали сначала в Ставрополь, а потом в Баку. И отец там нес пасторское служение до тех пор, пока еще мог выходить на кафедру. В 1977 году отец переехал вместе с матерью к нам в Тулу и жил рядом с нами.

Беседа третья
Поселок Заокский, июль 2007 года

Жизнь вашего брата Стефана – это тоже подвиг во имя веры?

Когда после первого ареста в 1935 году отца сослали в Красноярский край, мы поехали туда за ним: мать взяла двух младших детей, а для старшего Стефана там не было школы. Поэтому его отправили в Таганрог к бабушке Евдокии Константиновне. Стефан родился в 1921 году и был на 6 лет старше меня. Когда в 1939 году мы из ссылки вернулись, он присоединился к семье. Поначалу мы жили в Самаре (тогда она называлась Куйбышев). Но потом начались переезды – отец искал пристанище и работу. Будучи служителем церкви, он вынужден был заниматься фотографией, чтобы иметь возможность посещать членов общины. Мы переезжали то в Майкоп, то на Северный Кавказ, то еще куда-то и, наконец, буквально за две недели до начала Великой Отечественной войны оказались в городе Иваново. А Стефан перед самой войной был призван в армию. Примерно полгода он был на курсах, где приобрел профессию сапера и получил звание младшего лейтенанта.

Отец не препятствовал его службе в армии?

Нет, никоим образом не препятствовал. Отец понимал, что его служба в армии – тот долг, от которого уйти совершенно невозможно. Он, конечно, хотел, чтобы его сын вел себя в армии как адвентист и христианин, но своих идей ему не навязывал. И Стефан пошел в армию и служил, как все. На фронте он все время находился на передовой, под обстрелом и бомбежками. Он служил в саперных войсках, и при наступлении они должны были подготовить переправы, навести мосты, чтобы наши войска шли вперед, а при отступлении они уходили последними, минировали поля, взрывали мосты. За все годы войны Стефан не получил ни одного ранения, ни одной царапины. Поэтому у него созрело твердое убеждение, что его хранит Бог. Он командовал взводом и, когда начиналась бомбежка, кричал им: «Все ко мне!». И весь взвод бежал к нему, зная, что около него все будут в безопасности.

Стефан не был с нами в ссылке в Красноярском крае, рос у родственников, религиозных воззрений у которых уже фактически не осталось – дедушка умер, а у бабушки жизнь пошла по-другому. И он не получил той духовной подготовки, которую получили мы, живя с родителями. Но в армии он вспомнил о том, что слышал в семье, и начал думать: если Бог меня защищает, значит, Он есть. И так он дошел до Берлина, был награжден орденами и медалями. В Берлине он нашел адвентистов, ходил к ним на богослужения. Потом заявил своему командованию, что он верующий человек и просит предоставить ему выходной в субботу. Командование этого не одобрило, и так закончилась его служба в армии.

В 1946 году Стефан вернулся домой, а отец был в это время опять в заключении. Он посетил отца в лагере. Тогда еще можно было поехать в лагерь и получить свидание с заключенным. А в 1948 году, когда мы со Стефаном сами оказались в лагерях, никаких свиданий уже не давали. Мы были лишены даже права переписки с родными. Разрешалось только два письма в год, которые просматривал цензор.

Вернувшийся после войны Стефан был полон веры и горячего желания свидетельствовать о Боге. На фронте он совершенно потерял чувство страха, поэтому в беседах даже с незнакомыми людьми был очень смел. Стефан стал работать фотографом, а дома в небольшом помещении мы с ним проводили богослужения. И как-то к нам пришла женщина по фамилии Потехина, о которой отец предупредил меня, и сказала: мол, вы так горячо верите в Бога, а у меня сын – ярый безбожник. Молюсь о нем, а он все отвергает, поэтому было бы хорошо, если бы вы с ним побеседовали. Она так убедительно просила, что Стефан согласился. Когда она ушла, я ему сказал, что отец предупреждал меня об этой женщине, но брат не придал этому значения. Когда мы оказались в квартире Марии Ивановны Потехиной, я увидел, что она очень волнуется. Сын, действительно, был ярым безбожником. Он смеялся над верой в Бога, тогда это было модно, сыпал ругательствами. Стефан стал с ним разговаривать, завязался спор, а я сидел и слушал. А больше наблюдал за женщиной и видел ее волнение, даже душевное смятение – руки тряслись, голова дрожала… Беседа эта, конечно, ни к чему не привела. Она и не могла ни к чему привести, потому что человек был заранее убежден в своей правоте.

Но это было только начало. Оказалось, что моего сокурсника Николая – я тогда учился в Ивановском художественном училище – вызывали на допросы. Он не был адвентистом, но посещал наши богослужения. Как выяснилось потом, он не выдержал допросов и стал доносить на меня. Он был обессилен после ранения, возможно, сказались психические нагрузки, а может быть, и увлечение девушкой, которая была влюблена в меня. Видимо, все это органы умело использовали.

Как-то он залез в окно к этой девушке, ее звали Соня, а ее старшая сестра ко мне прибежала и попросила о помощи. Я привел Николая к себе домой и из его невнятных речей уловил, что его вызывают и допрашивают. Тогда я понял, что в Иваново мне оставаться больше нельзя. Поехал в Прибалтику и устроился там на работу в школу. А через два месяца брат с матерью продали все наше хозяйство и переехали туда следом за мной. Стефан в Прибалтике стал работать фотографом, а я в школе преподавателем рисования и черчения. Там нас и арестовали – меня в школе, прямо с уроков взяли, а его арестовали в церкви, на спевке хора.

После ареста нас все время держали врозь, чтобы мы не могли сговориться. Меня продержали четыре дня в Даугавпилсе во внутренней тюрьме МГБ, потом повезли на машине в Резекне, небольшой латышский городок. Сопровождали меня два арестовавших меня сотрудника МГБ, которые сказали, что могли бы отправить меня в вагоне для заключенных, но решили везти в пассажирском поезде в общем вагоне. И потребовали, чтобы я ничем не показывал, что я заключенный.

Это так было принято, или они для вас сделали исключение?

Они могли пустить меня по этапу, а не везти в общем вагоне, но это заняло бы больше времени, так как специальных составов из Латвии не было, чтобы возить каждый день заключенных. А ивановские эмгэбэшники, видимо, спешили поскорее завершить дело. И пока мы сидели на станции в ожидании поезда, я решил их спросить о своем брате. Я думал: ну, хорошо, меня арестовали. Отец сидит, я буду сидеть, но, по крайней мере, с матерью, кроме двух младших братьев, останется старший брат, кормилец, тот, кто будет заботиться о семье. Если так, то мне легче будет переносить испытания. И поэтому я по наивности своей решил спросить: не арестовали ли вы и Стефана, брата моего? «Ну что ты, – ответили они, – за что его?». И мне легче немного стало… Еще в Даугавпилсе они передали мне мешочек, который собрала в дорогу мать. Когда я развязал его, то увидел надпись химическим карандашом «Стефану Кулакову». И тогда мне стало понятно – Стефан тоже арестован. Они перепутали мешки. Стефан тоже по мешку понял, что я арестован. Мои конвоиры, опасаясь, что в состоянии возбуждения я могу решиться на побег, стали думать, как меня успокоить. Старший по званию спросил: что тебе дать на дорогу почитать? Я попросил свою Библию. Когда подошел поезд, мы сели в вагон, мне было велено подняться на верхнюю полку, где обычно перевозят багаж. Там я помолился и раскрыл Библию с желанием узнать, что ожидает меня. И мне открылся псалом 65-й, начиная с десятого стиха: Ты ввел нас в сеть, положил оковы на чресла наши, посадил человека на главу нашу. Мы вошли в огонь и воду, и Ты вывел нас на свободу. Когда прочитал эти слова, я понял, что такова Божья воля, это мое испытание. Придется мне пройти через трудности, но потом я буду на свободе…

А Стефана я больше никогда не видел… Потом я узнал, что он в тюрьме и под следствием вел себя как фронтовик. Он мужественно пытался сопротивляться, защищаться и даже простукивание пытался использовать, чтобы узнать, где я нахожусь. Я знаю, что его наказывали, в карцер сажали. Кое-что рассказала мне потом мать – он умер у нее на руках. Стефан пять лет провел в лагерях, так же как и я. Приговор был один и тот же. Судить нас не судили, потому что материалы для обвинения следствие собрать не смогло. В 1948 году они уже вынуждены были соблюдать какие-то формальности, чтобы процесс выглядел не как преследование за религиозные убеждения, а как осуждение за антисоветскую деятельность. Но они не могли привести сколько-нибудь весомых доказательств нашей вины. Все приходилось им подтасовывать, например, будто бы мы говорили, что Бог советскую власть уничтожит в огне. Хотя в Библии ничего не сказано про советскую власть. Мир будет уничтожен огнем, нечестивые будут уничтожены огнем — это библейские высказывания, которые никуда не денешь из Библии, они веками там были.

Дело наше было передано в особое совещание, которое вынесло решение о том, что и Стефана, и меня надо изолировать от общества, направив на отбывание пятилетнего срока в лагеря особого режима. Стефан отбывал срок в Воркуте, в Коми АССР. Конечно, условия там были хуже, чем в Мордовии, где я находился поначалу. Потом меня перевели в Карлаг в Казахстан, возле Караганды. А Стефан все время был на севере и там, как из писем матери было известно, много болел. Я просил мне посылки продуктовые не посылать, а отправлять ему, чтобы как – то его поддержать. После пяти лет заключения в лагере он в состоянии полного истощения был переведен за зону и там в каком-то бараке пристроился как сосланный в те края на вечное поселение.

Когда я вышел из лагеря, меня отправили на поселение в Северный Казахстан, в Кустанайскую область. И я стал ходатайствовать о том, чтобы Стефана тоже перевели в эти же места. Это заявление последствий не имело, но матери разрешили поехать к Стефану на север. Она поселилась с ним в каком-то чулане, стала за ним ухаживать, и он ей рассказал о том, что с ним было. Как он подвергался всякого рода наказаниям за то, что еще в тюрьме пытался установить связь со мной. Стефан не был агрессивным человеком, но он войну прошел и был очень бесстрашным… Умер он, скорее всего, от туберкулеза. Мать похоронила его там. Несколько друзей, тоже ссыльных, выкопали могилу. Мерзлую землю трудно было долбить, поэтому неглубокую могилку вырыли и насыпали холмик. Мать с Библией в руках совершила над могилой богослужение, помолилась и уехала ко мне в Кустанайскую область. К тому времени я уже был женат. Мы даже успели получить от Стефана письмо и поздравление – он умер за месяц до нашей свадьбы. Умирающий, он нам отправил поздравление…

Есть фотография его могилы – ее прислал один из друзей Стефана, который разыскал адрес моих родителей. А в письме он написал, как благодарен Богу и родителям за Стефана, который принес луч света в его жизнь и указал ему путь к Христу Спасителю. Он писал: «Не огорчайтесь, не унывайте, его жизнь была не напрасно прожита. Он засвидетельствовал о Боге, и, по крайней мере, для меня началась новая жизнь. И то семя, которое он посеял, проросло – я у его могилы пишу вам. Я стою, как семя, давшее всходы…»

Стефану было всего 32 года…

1952 год.

Из письма Стефана Кулакова

Хотя тяжело переносить болезнь и одиночество, но хуже всего то, что я не имею Книгу Книг. Кроме туберкулеза, врач признал и язву желудка. Это из-за отсутствия витаминов организм ослаб. Мой вес сейчас 45 кг. Здесь некому возиться со мной, я сам делаю себе внутривенное вливание – глюкозу с хлористым кальцием. Но так как у меня руки трясутся, то я часто разбиваю шприцы… Сколько раз Он избавлял меня от смерти в ответ на мои горячие мольбы о помощи, когда я давал Ему обет всецело посвятить жизнь Его работе на земле. Поэтому как настоящая, так и дальнейшая моя жизнь (если останусь живым) принадлежит не мне, а всецело Ему, и эта жизнь есть для меня награда и надежда на то, что в будущем, возможно, я смогу принять участие в Его славной заключительной работе на нашей земле. Эта надежда для меня счастье, а на большую награду я не имею права рассчитывать, ибо я человек грешный. В начале февраля я надеюсь получить разрешение выехать. Я сейчас настолько еще слаб, что сомнительно, смогу ли доехать живым. Но верю, что не напрасно мне Господь продлил жизнь, чтобы я мог выздороветь и работать для Него.