Текст книги "Альбом страсти Пикассо"

Игорь ел и не мог остановиться.

Уже давно ему было пора встать из-за стола и отправиться к поджидающей его девушке. Однако невероятный вкус шашлыка, просто тающего во рту, постоянно заставлял думать: ну вот все, последний кусочек – и ухожу. Конца и края этим «последним кусочкам» все не предвиделось.

Когда блюдо опустело, Игоря охватило невероятное волнение.

Девочка, сладкая…

Конечно, после зоны уже все случилось: прикосновение к мягким нежным девичьим телам, падение в жаркую пропасть, пустота и слабость. Разумеется, за удовольствие надо платить. Ну и фиг с ним, оно того стоит!

Да, та симпатичная голубоглазая малышка, которая теперь ждет в укромном уголке, – она тоже намекнула на вознаграждение. Все равно. Что такое деньги, когда речь идет о многолетнем голоде?! И надо сначала просто наесться, напиться, насытить свое тело молодой упругой плотью – а потом думать о душе, любви, страсти, взаимопонимании…

Имя сговорчивой крошки уже выветрилось у Игоря из головы.

Но, похоже, девочка давно пришла в укромный уголок за домом и даже успела улечься на газон, выглядящий не очень-то ухоженным из-за сложенных повсюду стройматериалов.

– Эй, ты что, заснула? – удивленно воскликнул он, увидев закрытые глаза малышки с длинными темными ресницами. – Ау, просыпайся. Давай все успеем до фейерверка, очень уж охота посмотреть, и…

Коснувшись руки девушки, он вздрогнул. Рука была резиново-прохладной. Остывающей. Неживой…

Вздрогнув, Игорь прищурился и едва не закричал.

У девчонки-то перерезано горло. Просто с первого взгляда этого особо не заметно, так как шея закрыта густыми смоляными волосами. Пропитавшимися терпко-пахнущей кровью…

Глава 3

Париж, 1947 год, Долорес Гонсалес

– Лучше бы я пошел в бордель! – вместо приветствия буркнул Пикассо.

Выражение лица великого художника не предвещает ничего хорошего. Широкие брови нахмурены, четко очерченные губы – плотно сжаты, а морщинки высекли гримасу недовольства на смуглой коже.

Сердце Долорес Гонсалес заходится от боли.

Вот всегда Пабло ведет себя так – вчера был нежен, сегодня говорит гадости. Он словно бы стыдится своих чувств, досадует на себя за вырвавшиеся признания, и мимолетные ласки потом обязательно сменяются болезненными ударами.

Как обычно, Долорес старательно делает вид, что вовсе не обижена, – мягко улыбается, берет у любовника куртку, заботливо расправляет ее на вешалке.

– Проблема в том, что после знакомства с тобой мне особо не хочется идти в бордель. Мне кажется, что девицы оттуда – недостаточно ласковые и внимательные, – не унимается Пабло, разматывая длинный светло-серый шарф. – Значит, ты портишь мне жизнь! Ведь я даже не могу по-настоящему повеселиться из-за тебя!

Как больно…

Темнеет в глазах, дышать почти невозможно.

Когда же случилось все это – любовь, похожая на затяжную болезнь, зависимость и наваждение?..

Сначала все было по-другому, совсем не так! В начале знакомства казалось: отношения с Пикассо – просто возможность приблизиться к мастеру, познать его живопись и научиться множеству мелочей, из которых потом рождаются шедевры, безукоризненные по композиции и колористике…

Он мог говорить о различных направлениях и техниках без устали, часами. Показывал, как смешивает краски (оказывается, Пикассо никогда не пользовался палитрой; в его мастерской всегда стояли только банки с чистыми цветами, а если ему надо было получить оттенок, то он просто разбавлял тона на газетах), рассказывал о правилах заполнения пространства картины, учил обращать внимание на свет.

Был еще один очень важный момент этих отношений. О нем, конечно, сначала и мыслей не возникало. Но все-таки, когда живешь фактически одна, когда на руках отец-алкоголик и над головой постоянно висит дамоклов меч голода – очень быстро начинаешь ценить помощь. Пикассо был по-своему великодушен – помог с мастерской, положил отца в клинику (это ему, впрочем, мало помогло; папа продолжал пить и умер от цирроза печени), часто давал деньги, а после Освобождения даже организовал персональную выставку. Но при этом нельзя было не обратить внимания, что эта его щедрость – она одновременно и не совсем щедрость. Пабло мог подарить свою картину – а через неделю заявить, что это слишком дорогой подарок, и забрать холст обратно. Та же квартира, в которой находилась мастерская, раньше принадлежала Доре Маар – однако Пабло просто потребовал у женщины это помещение. Несложно предположить – в один день он может точно так же и другой девушке заявить: «А ну-ка собирай свои вещи, и побыстрее! У нас с тобой все кончено, а мастерская нужна для очередной любовницы».

Связи Пикассо с другими женщинами – вообще отдельный разговор. Мало того, что он не скрывает своих отношений с Франсуазой Жило, Дорой Маар и множеством других – горничных, случайных натурщиц, тех же девиц с бульвара Капуцинов. Он еще постоянно говорит об этом, причем в таких подробностях… После подобных откровенных признаний нет никакой необходимости что-нибудь придумывать для разжигания ревности. Щедро выданных поленьев различных деталей хватит, чтобы костер мучительной боли пылал вечно. Ведь теперь про Пабло Пикассо известно все. И как он познакомился со своей первой французской женщиной Фернардой Оливье, и как увлекся молоденькой Марией-Терезой Вальтер, и как страдал от ревности жены из России, балерины Ольги Хохловой. Судя по его словам, пик эмоций вызывала беременность любимых женщин. У Пабло было двое детей: дочь Майя от Марии-Терезы Вальтер и сын Поль от Ольги Хохловой. Он мог часами описывать, какими прекрасными были его любовницы, когда ожидали малышей, как округлялись их животики, как полнели грудь и бедра [13]13
  Также у Пикассо позже появились двое детей от Франсуазы Жило, Палома и Клод.


[Закрыть]. Впрочем, эта нежность ничуть не мешала художнику развлекаться с падшими девицами. «Цени мое доверие. Не с каждой я могу говорить о других любовницах. С тобой могу. И что это значит? Что ты всегда будешь со мной! Каждый раз, когда я расстаюсь с женщиной, – я ее сжигаю в своей памяти. Чтобы совсем ничего от нее не осталось, чтобы начать новую жизнь с чистого листа. Тебя я никогда не брошу в костер. Ведь уничтожить Долорес Гонсалес – это как совершить самоубийство; ты знаешь обо мне столько, что постепенно становишься мной», – рассуждает Пабло.

И, в общем и целом, на какое-то время такие отношения устраивали.

Да, Пикассо не говорит о браке. Более того, последний год он живет с Франсуазой Жило.

Но так ли надо постоянно находиться рядом с Пабло? Он часто бывает в дурном настроении. Тогда приходится постоянно утешать его, говорить: «Ты гениален, милый!» Художник ежесекундно требует внимания к своей особе – а ведь хочется и самой работать, писать свои картины. Тем более, дела после персональной выставки пошли на лад, к полотнам большой интерес, много работ продано, есть и заказы. А в плане создания семьи с Пикассо все понятно: жена Пабло никогда не будет иметь даже кусочка собственной жизни; все ее время и все ее силы будут уходить только на знаменитого мужа. Иногда Пабло так ворчит, что невольно в голову лезут мысли о разнице в возрасте. Она ведь огромная – более сорока лет. Пабло стареет, дряхлеет; и все реже ему хочется оказаться в спальне, и все чаще он раздражен.

И какое-то время действительно казалось: а и не надо видеться с Пикассо часто, не надо стремиться жить с ним.

Быть любовницей такого человека – это намного лучше, чем быть его женой.

Только вот потом…

Он незаметно просочился в душу, он занял все сердце, он стал каждой мыслью, всяким вздохом. Он стал всем.

Как так получилось?

А невозможно, оказывается, просто греться у такого яркого пламени.

Оно обжигает, в нем сгораешь.

Пабло и есть тот огонь, и самый огромный бескрайний океан. Нельзя приближаться, если не хочешь утонуть. Просто сидеть на берегу бушующей водной стихии не получается; долго – не получается. Не одна волна, так другая захлестнет с головой, поднимет под облака, бросит на жесткую землю.

И в этой гибели много счастья. Но еще больше боли.

Пабло ранит себя, и еще сильнее – всех, кто находится рядом. Из этих мук рождаются его полотна.

«Жизнь без Пикассо все равно хуже, чем наши теперешние отношения, – думала Долорес, наблюдая за Пабло, уже переместившимся из прихожей в мастерскую. Он подошел к холсту, натянутому на подрамник, и внимательно изучал работу. – Мне надо набраться терпения. Может, Пабло еще и переменится. Если он только поймет, как много значит для меня, – то сразу перестанет мучить, и…»

– Эта картина навевает спокойствие и умиротворение, – наконец, сказал Пикассо, приглаживая редкие седые волосы вокруг загорелой лысины. – Знаешь, ты молодец! Мне нравится смотреть на твою работу и представлять пляж и море.

– Как странно, – Долорес горько улыбнулась, пытаясь разглядеть свое отражение в висевшем на стене зеркале. Увы, под глазами обозначились темные тени, морщинки стали четче, – а у меня это полотно вызывает совсем другие чувства. Я называю эту работу «Одиночество». Может, ты не заметил крохотную фигурку женщины в красном платье? Она одна в бесконечном мире, рядом с ней никого нет. Думаешь, мне стоит усилить цвет?

– Усилишь цвет – женщина станет слишком страстной для твоего замысла. Она перестанет быть одинокой, так как станет притягивать внимание, завлекать и интриговать. Нет, ярче тут делать не надо, так хорошо, – Пабло удовлетворенно кивнул. – Просто ты пишешь в абстрактной манере. Чем замечателен абстракционизм – так это тем, что всякий может наполнить конкретную работу своими эмоциями. Ты видишь одинокую фигуру, я – огромное прекрасное гармоничное пространство. И оба мы правы. И никто не скажет – вы неправильно нарисовали море. Потому что это может быть и не море вовсе! Хотя, конечно, всегда найдутся идиоты, которые станут заявлять: «Абстракционизм – просто мазня, а настоящие художники – только те, кто могут нарисовать портрет моей бабушки, в точности такой же, как отражение старушки в зеркале». Но что с такими спорить – невежды! Люблю абстракционизм, обожаю! Это как сумка, в которую каждый зритель может положить свои собственные эмоции.

– Чем займемся? Ты хочешь поработать? А может, сходим поужинать?

Пикассо пристально посмотрел на Долорес. Потом приблизился, обнял.

Его руки торопливо погладили ее спину, осторожно спустились к ягодицам, и вот уже длинные горячие пальцы забрались под юбку. Прикосновение ладоней к обнаженной коже так приятно, но…

– Я старик, Долорес! Я больше ни на что не годен! – восклицает Пабло, отстраняясь. Его темные глаза наполнены отчаянием. – Мне только и остается, что любить женщин кистями. Принеси мне мой альбом для графики и быстро раздевайся!

Одернув длинную пышную черную юбку (Пабло она очень нравилась, особенно вместе с красной кофточкой с глубоким вырезом), Долорес заторопилась к стеллажу с книгами, взяла с полки большую тетрадь для графических рисунков в темно-бордовом переплете.

Ах, этот альбом, альбом…

История любви, история болезни.

Первый рисунок, портрет Долорес Гонсалес с сыром. В тот день Пабло нашел сыр, который ему подали с красным вином, отвратительным. Отставив тарелку, он разразился гневной тирадой, а потом углубился в работу. У Долорес Гонсалес, нарисованной Пабло в альбоме, вместо половины лица – надкусанный кусок сыра. Как будто бы модель виновата в том, что продавец из молочного отдела – прохвост и проныра!

А еще в том альбоме есть прекрасный рисунок, два рта, слившись в поцелуе, парят в воздухе. Он появился после прогулки с Пабло вдоль берега Сены и головокружительных объятий. «Целуй меня. Не закрывай глаза. Смотри в небо, – требовал Пабло, и его мягкие губы снова дарили нежное тепло. – Ты чувствуешь, мы одни в целом мире, мы летим!» И правда, чувство полета тогда было прекрасным, стремительным, до слез счастливым. Через день Пабло опять сделался невыносим – но за те чудесные крылья, подарившие свободу парения, художника, конечно, можно было простить…

– Раздевайся, – Пабло кивнул на кушетку, накрытую куском черного шелка. – Снимай всю одежду, ложись, раздвинь ноги пошире. Еще шире, понимаешь?

С пунцовыми щеками, Долорес послушно выполняет распоряжения художника.

Мягкий шелк приятно холодит спину.

Но на эту легкую ласку девушка почти не обращает внимания.

Вся она – обнаженный стыд.

Выставлять напоказ самые сокровенные уголки тела, пусть и перед любимыми глазами, все равно очень неловко.

Это неловко, неприятно… Но потом, из самой гущи стыда, вдруг рождается удовольствие. Сначала робкое, оно набирает силу, разливается все шире, становится почти уже нестерпимо острым.

– Я просто тебя рисую, а ты так быстро дышишь, как будто мы занимаемся любовью, – бормочет Пабло, довольно улыбаясь. – Тебе хорошо со мной, правда?

– Правда, – шепчет Долорес, а потом сразу зажимает рот ладонью. Только лишь от взглядов любимых глаз, от звуков родного голоса по всему ее телу проносится мощная волна наслаждения, свет делается нестерпимо ярким и крик рвется из груди.

Произошедшее – так странно и непостижимо.

Но все-таки это случилось.

Пикассо – уникальный, не только в живописи…

«Я хочу всегда принадлежать ему. Я хочу умереть теперь, когда Пабло любит меня, когда он рисует меня. Он мой бог, мой король, мой мастер…»

Потом стайка благодарных мыслей улетает, сознание проясняется.

Улыбнувшись, Долорес открывает глаза.

Ей любопытно взглянуть на рисунок, но альбом уже закрыт и лежит на своей полочке.

– Одевайся, – распоряжается Пабло и быстро покидает мастерскую. И уже из прихожей кричит: – Мы идем с тобой к Доре Маар!

Пойти в гости к Доре Маар… Только Пабло мог предложить такое! Бывшая любовница Пикассо на днях покинула психиатрическую клинику, где проходила лечение после разрыва с художником. Меньше всего на свете ей теперь надо видеть бывшего любовника и его новую подружку!

– А просто сходить поужинать можно? – осторожно интересуется Долорес. Ее тело все еще подрагивает от сладких разрядов, пальцы стали влажными, поэтому застегивать алую кофточку с тугими петлями теперь особенно трудно. – Я так голодна!

– Отлично! Мы идем ужинать с Дорой Маар!

Долорес, не сдержавшись, кричит:

– Я не пойду к ней! Ты что, с ума сошел, она ведь только из больницы! Ей пришлось пережить лечение электрошоком. Бедняжка так настрадалась!

– А разве не надо навещать своих друзей?

– Сходи к ней один…

– Послушай, – вернувшись в мастерскую, Пабло бросился к Долорес, взял ее за подбородок и пристально посмотрел в глаза, – не надо злить меня. Ты разве не знаешь, что для меня другие люди – словно пылинки? Возьму веник, смахну – вот и весь разговор.

– Ладно, идем, – покорно соглашается Долорес, проклиная себя за эту уступчивость.

«Во мне что-то сломалось с появлением Пабло, – уныло думает она, спускаясь вниз по лестнице, в весенний обласканный солнцем Париж. – Я не могу с ним спорить, не могу ему сопротивляться. Его сила сначала подавляет, а потом уничтожает личность, превращая любую женщину в безвольную игрушку Пикассо. Пабло рассказывал о своем знакомстве с Дорой. Она сидела в кафе, в розовых перчатках с аппликацией и, положив ладонь на стол, очерчивала контур руки острым ножом. Иногда удары были неточными, и на розовом атласе появлялись красные пятна. Пабло попросил эти перчатки в подарок. С тех пор он режет Дору без ножа – знакомит ее со своими любовницами, отбирает подарки, смеется над ее страданиями. А что стало с Ольгой Хохловой?! Она засыпает Пабло письмами, шпионит за ним. Она выяснила, где я живу, и пару раз вцепилась мне в волосы с воплями: «Отдай Пикассо, он мой!» А он не ее, и совершенно не мой – он сам по себе, и может нести своим женщинам только боль. Мне надо пытаться от него освободиться. Буду стараться расстаться с ним и забыть его…»

Вечер в ресторане прошел ужасно.

Дора Маар, бледная и похудевшая, казалась высокой трагической актрисой. Рядом с ней, величественно-прекрасной, Пабло выглядел маленьким сморщенным старикашкой. «А ведь Дора его младше на двадцать лет. Представляю, как я смотрюсь вместе с Пикассо; наверное, совсем девчонкой – меня-то он старше на сорок лет», – пронеслось в голове Долорес, когда она посмотрела на садящихся рядом за столик Пабло и Дору.

Дора Маар заказала много блюд, явно пытаясь сделать вид, что чувствует себя превосходно.

Она поражала фонтаном остроумных шуток, едких замечаний, явно стараясь дать понять своему любовнику: «Ты только посмотри, кого ты потерял! Да твоя новая любовница не стоит моего мизинца!». Пабло на все ее шутки отвечал: «Какие же глупости ты говоришь, Дора!» А потом, после ужина, Пикассо заявил Маар: «Я думаю, тебя уже не надо провожать? Сама домой доберешься?» Натянуто улыбнувшись, Дора заверила, что с ней все будет в полном порядке.

– Теперь ты убедилась, как я люблю тебя? – ворковал Пабло, провожая Долорес по опустевшим полусонным улочкам. – Я дал Доре понять – между нами все кончено.

– Да, дорогой, спасибо, – шепчут застывшие губы.

На самом деле с них рвется другое.

Так унижать женщину, с которой делил постель, – низко и гадко!

Так поступать с бедняжкой, едва оправившейся после болезни, – подло!

Но чего добьешься такой правдой? Только того, что Пабло уйдет. Он не хочет слушать ничего, что расходится с его мнением. Он уйдет – и как тогда жить? Все его женщины не могут больше найти ни счастья, ни любви, ни хотя бы покоя. Они все отдали бы лишь за возможность иногда видеть Пабло. Да, с ним очень тяжело. Но без него еще тяжелее…

* * *

– Не поняла, что, виски закончился? – заметив, как следователь Седов наливает в стакан минералки, Лика принялась внимательно рассматривать стоящие на столе бутылки. – Гляди, Володя, прямо рядом с тобой напиток, который ты уважаешь! Хотя да, девичья память, ты же на машине…

Сделав глоток воды, Седов покачал головой:

– Не беспокойся, хозяйка, и вискаря хватает, и руль тут ни при чем. Просто у меня теперь трезвый образ жизни.

Она застрочила очередью вопросов:

– Что, совсем не пьешь спиртное? А чего так? Со здоровьем что-то случилось? Я могу помочь?

– Со здоровьем все в порядке. Со всем остальным, – следователь с досадой поморщился, – скажем так, могло бы быть лучше. Я про работу… Знаешь, Вронская, а вот ты молодец. Почитываю я твои романы и понимаю: ловко тебе удается не показывать всю нашу грязь, все это болото… И это правильно. В таком дерьме поплаваешь – жить не захочешь. Я знаю, о чем говорю. Беспредел в органах юстиции творится такой, что у меня, взрослого сильного мужика, который уже всякое повидал и ко многому привык, крыша едет. Надо как-то переключиться, забыться, расслабиться. Одна бутылка, другая, третья; как говорится, понеслась душа в рай… А потом просто понял, что я уже не помню, какую неделю по вечерам бухаю по-черному. Нет, вру – там не о неделях запоя речь шла, уже о месяцах. Решил завязать; по крайней мере – попытаться. От того, что я сопьюсь, коррупции меньше не станет… А шила в мешке не утаишь, нет! Все люди давно уже расклад понимают. Да каждый обыватель знает: переименовывать прокуратуры в следственные отделы, а милицию в полицию можно сколько угодно, только все по-прежнему решают деньги и связи. Министра-то помнишь, на прошлой неделе задержали?

– Того, который обвиняется в присвоении бюджетных средств? – уточнила Вронская, сразу же получившая телеграмму-молнию от журналистской памяти, хранящей, кажется, все выпуски информагентств. – Около трех миллионов долларов выделили на реконструкцию больницы, а министр денежки стырил, а реконструкцию не провел, да?

– Да, все верно. Только сейчас уже все обвинения с министра сняты. На должность он больше не вернется. Но для него, я уверен, это не критично. С такими деньгами можно и на работу не ходить… Вот интересно, что чувствовал следак, который оформлял сначала изменение меры пресечения, потом отсутствие состава преступления в действиях? Да тут к гадалке не ходи: радовался, наверное, удачной сделке!

Лика с горечью слушала, как приятель жалуется на жизнь, и чувствовала себя старой, слабой, ненужной, как вылинявшие Даринины куклы с отклеившимися волосами. Такие эмоции, наверное, и не могут не возникать на руинах. Когда реальность сокрушает прекрасные фантазии – это всегда мучительно больно…

Знакомство со следователем Седовым и начало литературной деятельности совпали, это произошло восемь лет назад. Конечно, и тогда ситуация не была идеальной; кое-что из откровений Седова не хотелось приводить в книгах. А зачем тыкать читателей носом в дерьмо? У каждого по жизни хватает своих проблем, каждый в большей или меньшей степени сталкивается с несправедливостью – так пускай хотя бы книги будут тем миром, в котором все чисто и светло… Не возникало желания писать о том, как на следователей давит начальство, требуя прикрыть некоторые дела с явной доказательной базой совершения преступления. На страницы романов почти не попали Володины приятели, берущие взятки за переквалификацию статей, даже за отмазывание очевидных преступников. Тогда все это еще можно было оставлять за скобками, потому что коррупционные частности не носили массового характера. Теперь ситуация изменилась. Сейчас «откат» – норма, а расследованное «по-честному» дело – что-то из ряда вон выходящее. На работу в следственные отделы все чаще попадают по признаку кумовства, и там творится такое, что уголовного кодекса не хватит квалифицировать всю ту мерзость.

Из этого болота любому честному следователю надо поскорее уносить ноги. Но самое печальное – бежать-то некуда. Всю жизнь Седов думал, что выполняет важную работу, борется с преступностью, защищает добропорядочных граждан. И вот от выполнения такой важной миссии – куда?.. В детективное агентство, шпионить за неверными мужьями и женами? Это только в романах к частным детективам приходят клиенты с сложными расследованиями, в реальной жизни – все проще и банальнее.

Да, можно попытаться убедить приятеля: большинство людей живет, не спасая мир; большинство ходит на работу для того, чтобы просто зарабатывать себе на жизнь. И это не плохо и не хорошо – это реальность! Но точно так же понятно, что в этой реальности существуют другие люди. У них иные цели и потребности, и они не могут жить как все… Кто-то там, наверху, проставил маркером напротив судьбы Владимира Седова пометку «Бэтмэн». Только вот условий для реализации этой сверхзадачи в современной Москве нет…

– Я понимаю, о чем ты говоришь, – вздохнула Вронская, машинально оглядывая гостей. Они невольно разбились на группы по интересам: несколько пар танцевали, мужчины жарили очередную порцию шашлыка, кто-то любовался цветами. Сохранность клумб, похоже, была под вопросом: сосед Валерий Палыч, муж Дианы (той самой хамки и снобки, как выяснилось, слегка знакомой по интернет-общению) притащил на участок пару ярких миниатюрных курочек, и они пытались деловито покопаться в цветочках. Похоже, умилительные распоряжения хозяина («цыпочки мои, девочки, ведите себя хорошо») на них совершенно не действовали. А еще бросалось в глаза, что гостей стало меньше. Первой откланялась редактор из издательства со своей малышкой, потом, похоже, куда-то задевался приятель Андрея Игорь…

– Я понимаю, о чем ты говоришь, – повторила Лика, переводя взгляд на Седова. Надо же, а ведь Володя выглядит намного лучше, чем обычно: посвежевший, подтянутый; здоровый образ жизни явно пошел ему на пользу. – Той реальности, которая является для нас с тобой нормальной, больше нет. Столкнувшись с тем, что правоохранительная система поражена ржавчиной коррупции снизу доверху, я долго думала – как мне писать свои книги. Александра Маринина, например, поступила так – отправила свою Каменскую на пенсию, а оттуда – в частное агентство. И читатели счастливы – любимая героиня по-прежнему распутывает головоломки, и автор спит спокойно – потому что не описывает честного опера из числа уже не существующих в природе. Но я для себя решила: продолжаю носить розовые очки и упрямо верить в чудо. В конце концов, даже в Библии написано: в начале было слово. Может, мое слово все-таки что-то значит; может, оно способно что-нибудь изменить?.. В любом правиле имеются исключения, не все в этом мире продается и покупается. Я пишу про свет и стараюсь не концентрироваться на грязи. И да, следователи в моих романах ловят преступников и не берут взяток. Я хочу, чтобы это было так, всей душой хочу! Ведь это было бы правильно – чтобы добро побеждало зло, чтобы люди стремились совершать хорошие поступки, а за плохие несли заслуженное наказание! Так должно быть, это верно! Но иногда вера иссякает и накатывает отчаяние. Тогда я кажусь себе старой забытой куклой из закончившейся доброй сказки, которая больше никогда не повторится, и…

– Подожди, – Володя приложил палец к губам, – я не понимаю… Ты слышишь? Какой-то странный звук. Ребенок плачет?

Лика прислушалась и похолодела.

Да, Володя не ошибся: действительно, через негромкий джаз можно различить тоненькие всхлипывания. Только это не плач ребенка. Так скулит Снап. Но лучше бы, наверное, речь шла о детском плаче…

«Зачем вам держать такую собаку? Она же не защищает дом!» – изумляются люди, впервые увидевшие рыжего голден-ретривера. Размеры собаки давно сопоставимы с габаритами крупного теленка. И вот эти сорок пять кило живого веса радуются гостям так, как будто бы встреча с незнакомым человеком – самое прекрасное событие всей собачьей жизни; Снапуня улыбается, виляет хвостом, приносит игрушки; норовит, как кошка, потереться об ноги, благодарно замирая от поглаживаний… Эта порода очень дружелюбна и совершенно не агрессивна. Даже на обидчика крупный голден никогда не набросится, только посмотрит – возмущенно, укоризненно, душераздирающе. Однако такая неконфликтность и доброта придают породе уникальные черты. Годен-ретриверы наполнены любовью ко всем проявлениям этого мира; они радуются каждому человеку, солнцу и дождю, еде и прогулке. Такие псы согревают и освещают жизнь своих хозяев. Они редко когда лают, и еще реже воют…

– Пойдем скорее, – Лика вскочила со стула и схватила Седова за плечо. – Володя, идем же! На моей памяти Снап только один раз так скулил – когда Дарина у бабушки в стиральную машинку забралась. С дочкой все было в порядке, но собака выла, как плакальщица на похоронах!

Обогнув танцующие парочки, Вронская подхватила руками подол длинного черного платья, потом сбросила лаковые шпильки, застревающие в каждой щели между плитами.

Вой собаки раздавался из дальнего угла участка, расположенного за домом.

«Ну вот, Седов и увидит нашу мини-помойку, – пронеслось у Лики в голове. – Надо будет завтра заказать, наконец, машину и вывезти эти стройматериалы. Не знаю, куда их девать, но такой срач разводить рядом с нашим классным домиком нельзя, и…»

Снап сидел возле блоков и досок; повернул голову на звук шагов, слабо вильнул пушистым хвостом. А в полуметре от него, прямо на газоне, лежала девушка; светлыми пятнами в сиреневых сумерках выделялись безмятежное лицо и белая блузка.

– Это сестра дизайнера, Таня, – пробормотала Вронская, подходя ближе. – Наверное, ей стало плохо. Кровь из носа пошла – вон блузка сбоку вся в крови, и…

Слова внезапно закончились, мысли замерли.

А потом замельтешили совершенно в других направлениях.

«Как хорошо, что я додумалась отвезти дочь к родителям, и Дарина этого не видит».

«Какой ужас – у бедняжки перерезано горло, вся шея и рубашка кровью залита. Господи, как это дико – да ведь девчушке нет еще и двадцати, такая молодая…»

«Нет, нет, это бред – почему все это случилось здесь, у меня дома? Мы с Андреем называли это место – наш рай. Уже не рай… Ничего не понимаю… Ведь здесь же не было посторонних, мы хорошо знаем каждого приглашенного человека; разве что парни и девушки, помогающие управляться с тарелками, – люди случайные. Хотя нет, еще и соседи, если разобраться, тоже не очень-то хорошо знакомы нашей семье… Не хочу, не хочу, чтобы эти кошмары происходили в реальной жизни… Я описывала такие сцены много раз. Пора завязывать с детективами; мысли материальны – чистая правда».

«Не верю. Да, у меня были предчувствия, но я не верю! Молодые девушки не должны погибать, это неправильно…»

«Хорошо, что здесь есть следователь и судмедэксперт. Но все равно, надо срочно звонить в милицию; территориально, разумеется, наша деревня к следственному отделу Седова не имеет никакого отношения. И где Вадим? Дизайнер ведь так и не вернулся… О боже, что мы с Андреем скажем Вадиму?! Нет-нет, я так не хочу, я не могу, я с ума сойду. Ведь это же из-за меня он уехал… Если бы я не сказала про упавший горшок, Вадим бы не сорвался за новым, и ничего бы с его сестрой не случилось. Какой ужас! Это же я, получается, во всем виновата… Впрочем, нет, если так разобраться – Вадим виноват не меньше. Я ничего не знаю ни о нем, ни о его семье. Если его сестре угрожала опасность, то почему он оставил ее?..»

* * *

«Надо быстро собраться, собраться, собраться», – убеждал себя Владимир Седов, разыскивая среди гостей судмедэксперта Антона Семенова. Тот не отвечал на звонки, и это неудивительно: из выставленных на подоконники колонок продолжала литься мелодичная музыка, не различить в ней трель мобильника проще простого.

Надо собраться.

Так, вроде бы первые действия в данной ситуации были правильными. Милиция уже едет. За еле стоящей на ногах Вронской присматривает проинформированный о произошедшем Андрей.

Теперь надо изолировать гостей; желательно в помещении, где совершенно точно не имеется никаких следов преступника. А где оно может быть, такое помещение? Здесь тьма народа, наверное, все смогут разместиться только в самой большой комнате, гостиной? Только ее следует предварительно осмотреть.

Собраться, собраться…

Найти Антона. Пусть стоит у тела, он и не такое видал, нервы выдержат. Ему придется дежурить там, не пускать любопытствующих граждан, которые, несложно догадаться, будут прилагать максимум усилий для того, чтобы расползтись по месту происшествия наглыми шустрыми тараканами и затоптать все, что только может представлять интерес для криминалистов.

Сначала поговорить с экспертом. Потом заняться гостями. Так будет правильно.

Увидев наконец вдалеке Антона, безмятежно воркующего с официанткой, Седов выругался.

Нервы.

Бывает же такое! От своих непосредственных обязанностей голова идет кругом. Где-где уж можно было обнаружить труп, но не на лужайке у дома Лики Вронской! Впрочем, этот ее бойфренд – тот еще кадр; впечатляющие особняки в таких местах за простую зарплату не строят; а значит – нужно быть готовым к криминальным неприятностям. Хотя Андрей и не отрицает – в лихие девяностые стартовый капитал никто в полном соответствии с законами не зарабатывал. Однако если бы Андрею за те делишки голову хотели бы открутить – так открутили бы, совершенно спокойно. Сейчас у него чистый легальный бизнес. С которым убитые девушки на первый взгляд ну просто никак не могут быть связаны…