Текст книги "Цена тишины"

Внизу, на первом этаже, у гроба Господня, я без сил опустился на колени, закрыл глаза и увидел себя как схему энергетических каналов в моей плоти. Впрочем, это могло быть мое астральное тело. И по этим путям пробиралась черная пуля – маленькое ядрышко, выпущенная кем-то из братьев-масонов. Стрелок Дверной, наверно.

Изабелла сказала: «Остался жив, значит, чего-то ради».

* * *

Теперь, маразмируя в прихожей Эйтанима, я думал: «Чего же ради?»

Нас позвали в комнату приемного покоя. Меня раздели по пояс, осмотрели. Я рассказал печальную историю как повесился, и как меня спас сердобольный Тригер. Почему-то сестра поглядывала скептически. Доктор недоверчиво экзаменовал отекшее синее горло. Сказал, открывая чистую историю болезни: «Будем лечить».

Тригер встал и сказал жалобно, чуть не с слезами в смеющихся очах: «Доктор, я сделал что мог. Помогите дураку».

Доктор смерил его изучающим взглядом. Похоже, обмануть его было трудно. Практика Эйтанима.

В палате, умытый в душе и переодетый в больничное, я наконец уснул на белоснежной крахмальной постели. Как провалился в крутой овраг своих несчастий. Одно за другим они освещали мой измученный мозг, и я пытался их понять в полубреду.

Несколько дней назад вдруг компания сделалась озабоченной. Бравые ребята шептались по углам гостиной, или прохаживались, обсуждая что-то приглушенными голосами. Дверной с Левушкой куда-то исчезли. Я расслышал из разговора мимо проплывающих: «…Завтра утром…»

На следующее утро Эллочка встрепенулась и запела жаворонком, упаковывая рюкзак: «Просыпайся, милый, едем на прогулку». И сказала таинственно: «Нас здесь быть не должно».

Мы сели в автобус и отправились, по словам Эллочки, в монастырь Святой Екатерины. «Женский монастырь», щебетала Эллочка, «мужчин не пускают. Но хорош снаружи. Увидишь – не пожалеешь».

Прошел час езды. И мы у циклопической кладки монастырских стен. Поросшие зеленым мхом, они подымались на уровне трех метров, полого от земли.

Эллочка позвонила в колокольчик у вделанной в стену железной двери. Открывшая монахиня сделала ей жест войти. Эллочка помахала мне прощально ручкой, прокричала: «Тебе принесут кофе». Я улегся на сложенный из камней и ровный сверху забор и уставился в кроны лип, проливающих на меня так любезный моему сердцу душ солнца. Я сосредоточился и мысленно призвал Святую Екатерину. И она объявилась на мой клич. Высокая, чуть согбенная в плечах, в белом балохоне и с капюшоном на голове. В руках молитвенник и четки. Она проявилась у дерева напротив меня, воздушная, готовая растаять. Она смотрела на меня с выражением горя на бледном лице и сострадания. Я содрогнулся и спросил ее мысленно: «Что же такое мне предстоит?» Она медленно прочертила для меня в воздухе крест и начала таять. «Подожди!» я вскочил на землю. Но она исчезала, осталось слово во мне, от нее посланное «страдание».

Открылась дверь в стене храма, и старушонка в балохоне с капюшоном, согбенная, притащила мне на подносе чашечку крепчайшего кофе. «Спасибо» сказал я и, взяв поднос, поклонился. Она ушла, испарилась, также с поклоном.

Горячий кофе я проглотил залпом, вкушая аромат. Поставил на поднос и на кладку забора. Екатерина меня взбудоражила. Вместо покоя я ощутил сильное возбуждение и страх перед тем, что мне предстояло.

Открылась дверца и выпорхнула Эллочка: «Милый, мы идем побродить по древнему кладбищу», – объявила она. Кладбищенские могилы оказались холмиками с каменными стеллами в головах. Стертые надписи на латыни остались для меня загадкой.

Неожиданно Эллочка вынула из рюкзака свою фотографию, разжилась карандашем и надписала на ней свое имя. Фотографию положила на плиту и придавила камнем. «В знак того, что я здесь была», объявила она. Я понял, что она страхуется от какой-то опасности. Умная, однако. Что они там затеяли?

«Обратно мы пойдем пешком через пустыню. Надо проверить на что ты способен после стресса», объявила она и натянула рюкзак. Через полчаса мы вышли в пустыню. Жар от растрескавшейся почвы поначалу был невыносим. И мы шли медленно, постепенно входя в ритм, вдоль пыльной дороги.

«Вперед, вперед». Бодрила меня моя наставница. «Ты ведешь себя превосходно. Тригер будет тобой доволен».

На меня что-то нашло. Я шел как солдат в строю. Вперед к несчастью. Пришло второе дыхание. Эллочка шла сзади и не старалась со мной сравняться. Когда я обернулся в первый раз, ее руки были вытянуты к моей спине, и она что-то ими манипулировала. Резко опустив их, она сказала: «Иди-иди, не останавливайся». «Что ты делаешь? Спросил я. «Что ты химичишь?»

«Да ничего, милый, я потянулась, мышцу свело. Опять ты что-то воображаешь. Вечно тебе что-то кажется».

Я пошел дальше с чувством раздражения, которое у меня так часто вызывала эта женщина.

Через какое-то время я опять оглянулся и опять она выписывала руками таинственные знаки на моей спине. Сказать мне было нечего. Я остановился и велел ей идти впереди. Она хмыкнула, но послушалась.

Мы шли два часа, пока не вышли в поселок, зеленый и свежий. Разыскали автобусную станцию и вернулись, измученные жарой, в Иерусалим.

Дома никого не было кроме Дверного, мрачно напивавшегося на диване в гостиной.

«Они пошли в кабак, танец живота смотреть», пробормотал он на Эллочкино удивление. «Праздновать».

Я ждал чем все это кончится.

Утром Эллочка потащила меня в церковь погребения Сепулькре, на Голгофе, поделенную между религиями. Каждая имела свою территорию на двух этажах.

Хитренько улыбаясь, она привела меня в маленькую комнату на первом этаже, кирпичной непокрашенной кладки, с земляным полом и очагом посередине. В отверстии очага без дверцы лежал прижатый к стенке обуглившийся матерчатый сверток и свежая зола по всему отверстию.

«Не состоялось», – бормотала ненавистная. «Кто-то сплоховал. Тренировка новичков. Вот дурачье», она фыркнула и потянула меня к выходу. Я сделал вид, что ничего не понял, и мы ушли.

На Ганурите она сказала тихо, как будто разговаривая с собой: «А самое страшное у тебя еще впереди».

Самое страшное. Ждать оно себя не заставило.

Утром объявилась Изабелла. «Привет, герой. Пойдешь со мной. Лечить тебя будем. Хороший психиатор есть. Со своим кабинетом. Расскажешь ему что тебя одолевает». Мне показалось, что она прошептала: «Наш человек».

«Ой, как хорошо, – защебетала Эллочка. – «Совсем он меня замучил со своими измышлениями. Все-то ему мерещится».

Я подумал в раздражении: очередное мероприятие. Куда деваться? Накинул куртку и пошел с Изабеллой на автобус.

Голоса налетели как воронье на падаль. Клевали и разрывали мой мозг на части. Тело горело внутренним пожаром. Я метался на автобусной станции, как будто меня поджаривали черти в аду. Хотелось рвать. Выплевывать внутренности. Глаза жгло. Руки тряслись.

Изабелла сказала с улыбкой: «А ты не пробовал сказать им «кыш-кыш»?

«Нет», огрызнулся я злобно, восприняв это как насмешку. «Все равно что стаю волков разогнать детскими уговорами», решил я.

«А ты попробуй» она не унималась.

Я отмахнулся.

Сидеть в автобусе было тяжело. Хотелось продолжать метаться в пространстве.

Кабинет психиатра оказался на первом этаже красивого особняка. Коридоры в красных дорожках.

Мое возбуждение росло, хотя казалось, что уже нет предела. Изабелла держалась близко ко мне, и я подозревал, что это она меня накачивала.

Нас позвали, и мы вошли в кабинет. Психиатор сидел за столом. Мы почему-то стояли напротив, не присаживаясь. Не было команды. Я плохо его видел, перед глазами расплывалось. Изабелла что-то ему обо мне рассказывала, я не мог сконцентрироваться и послушать. В ушах стоял звон, он нарастал, казалось, я сейчас упаду. И мне этого хотелось. Упасть и выключиться. И когда я уже начал опускаться на пол, от меня отделился круглый черный шарик, пролетел расстояние между мной и психиатром, и ударил ему в ауру чуть справа от виска.

Внезапно я пришел в себя. Мне стало легко, как будто кто-то снял с меня тяжелый груз. В ушах восстановилась тишина. Я мог дышать.

Изабелла тихо прошептала: «Браво. Чуть-чуть промазал».

Психиатр смотрел на меня разгневанно, и сказал вдруг: «Уходите». И я пошел вслед за Изабеллой к двери сомнамбулой. В коридоре она пробормотала, чтобы только я слышал: «Он тебя пожалел».

Ослепший и оглохший, я тащился за ней на остановку автобуса. Хотелось лечь на асфальт и уснуть как в постели.

Мы подымались на свой пятый этаж на Ганурите, когда на последней площадке лестницы, она остановила меня, обняла, прижала к себе и заговорила вдохновенно: «Все. Ты ЭТО сделал. Теперь я тебя никогда не брошу. Молодец. Любимый мой мальчик. Теперь станет легче. Держись. Я с тобой, возьми меня куда бы ты ни решил». И поцеловала меня, бесчувственного.

В эту минуту я понял, что разлюбил Изабеллу. И что я не хочу больше жить. И не хочу знать что случилось. И кто ЭТО со мной сделал. Если бы только меня ни ждал сынуля. Даже о нем я на какое-то мгновение своей жизни позабыл.

* * *

Можно устать во сне. Или это был бред? И ничего подобного со мной не случалось. Как говорит Эллочка «твои бредни»? Действительность не для меня.

Я проснулся в палате Эйтанима, потому что мне принесли лекарство. Две красных таблетки и водичку в минзурке запить. Болело изуродованное горло. Туманилось перед глазами. Не повернуть головы без страдания. И все же я пошел бродить по коридору. Я боялся, что нагрянет еще какая-нибудь пакость из того что было или не было. Ведь я в психушке. Значит, я сошел с ума. Значит, мне здесь место.

Дверь на улицу оказалась открытой, и я вышел в прекрасный парк. Свежесть прохладного воздуха осени вливалась в меня эликсиром. Я обнаружил, что кругом еще здания. Больница расположилась во множестве одноэтажных коттеджей и среди них был мой. В парке как в лесу. Хотелось курить. Только этого не хватало. Да и не было у меня сигарет. Пациенты прохаживались среди деревьев, кустарников, клумб с осенними цветами. В этом гиблом месте психбольницы жизнь назло показывала свое очарование. Я застонал, случайно повернув голову на больной шее, и проклял Тригера. Что же теперь делать? Тупик. Надо начинать думать. Гонг. Приглашение к ужину. А потом, слава Богу, спать. Вот и все. Есть и спать. И я уснул.

* * *

С утра, ползя на процедуру, я, к удивлению своему и ужасу, увидел Тригера.

Он шел мне навстречу, бодренько, в больничной пижаме. Я приостановил свое ползание и хотел исчезнуть в ближайшей палате. Но он схватил меня за локоть, отчего все мое тело напряглось и заныло, и сказал весело: «Не уйдешь».

Я спросил, хотя у меня не было к нему вопросов: «Что тебе надо?» И «Как ты здесь оказался?»

Он сказал: «Ну, вот видишь, как ты мной заинтересовался. Послушай, Алексей, давай подружимся. Я, как видишь, тоже псих. Меня приняли безоговорочно. Скажи что ты хочешь, и я сделаю».

Я сказал коротко и с надеждой: «Сгинь, нечистая сила».

Он рассмеялся и сказал ласково: «Я сила, да. И ты тоже. Мы на разных полюсах. Но ты к нам уже приобщился. Как тебе понравилось убивать психиатра? Что он тебе сделал?»

Я похолодел: неужели я его убил?

Он потрепал меня по больному плечу: «Не огорчайся. Он был плохой человек. Педофил он, вот он кто. Терпеть этого не могу. Уж лучше быть честным убийцей. Как ты» и захохотал от удовольствия. «Ладно, я шучу. Никого ты не убивал. Оставайся с нами. Мы тебя натренируем и сделаем из тебя что захочешь. Я – твой Пигмалион. Хочешь, сыграем в профессорскую семью? Ты и Эллочка. А что – ведь хороша? Будешь ее подкладывать незаметненько под кого я укажу. А внешне – невинный салон добропорядочных ученых. Как, а?»

Я сказал с отвращением: «Уходи. Хоть здесь оставь меня в покое».

Но он не унимался: «Успокойся, выбор за тобой. Убивать не будешь. Слишком ты своими белыми крылышками дорожишь. Я мог бы общипать тебя как гуся, но мы оставляем своим подопытным право выбора. Такое правило игры. Лети, если хочешь, в свои сферы. Но помни – ты мне должен. Я решил тебя отпустить. Невероятно. Беспрецедентно, волки взвоют от негодования, и поэтому я здесь. Я – сумасшедший. Надорвался. И с меня взятки гладки. Я хочу уйти с тобой. Возьмешь меня в ученики? Опыт у тебя богатый. Мы постарались. Но командовать парадом буду все-таки я. Твоя скрытая сила. Я – Тригер. Твой луч пойдет куда я его направлю. Через тебя мы завоюем Небеса. Ты откроешь нам доступ к источникам небесных сил. Мы научимся ими управлять. Мы завоюем мир и ты будешь нашим кумиром, а я скромным серым кардиналом. Изабелла твоя. Ты ее простишь и сделаешь себе подобной. Она это спит и видит».

Безумец увлекся и обо мне почти забыл.

«Вперед, капитан», опять он меня лапает. «Не все потеряно. Малыш твой жив-здоров. Но… ты меня знаешь. Попробуй ослушаться Тригера».

Я молчал, потрясенный. Он поманил меня так называемой свободой. Где я становлюсь предателем того божественного, чем наделил меня Всевышний. И нет дара прекрасней.

Я сказал сквозь сжатые зубы: «У-хо-ди!»

Он немедленно отозвался с коварной улыбочкой: «А как там наш малыш? Невинный агнец. Мы можем его взять вместо тебя, а тебя уничтожить. Как тебе нравится такой поворот событий?»

Я молчал. И снова меня захватило отчаяние.

«Хорошо. Есть еще один – твой последний шанс». Тригер сделался серьезным. «Ты молчишь. Уходишь в подполье. О тебе все забыли. Тебя никто не слышит. Ни одного отклика ни на одну провокацию. Твой мозг – вымершая пустыня. Ты мертв. Ты ушел с поводка. Тебя вычеркнули из списков живых. Одолеешь?»

Я знал, что это невозможно. И Тригер знал. Как только они намагнитят мой мозг, он начнет отзываться самостоятельно, помимо моей воли. Тригер игрался со мной в кошки-мышки, продолжая хладнокровно пытать.

Я сказал с ненавистью: «Будь ты проклят».

«Ого!» отозвался он с радостью. «Ты только что свалился со своих блистательных высот. Нет, дорогой. Таким ты мне не нужен. Нас и так много. Пошел вон в палату, и думай. Только негромко. Пора уже чему-то научиться.»

Развернулся и ушел с презрением.

* * *

Мне не хватало ночи, чтобы передумать все варианты. Везде был малыш на моем пути к свободе. Везде. Как ни поверни. Я решил умереть, не видя его погибели. «Прости», сказал я ему мысленно. «Я не смог помочь».

Оставалось найти вариант смерти. Острые предметы были в Эйтаниме изъяты. Достать веревку тоже казалось нереальным. Где ее взять? Прыгнуть из окна невысокого коттеджа? Скорее всего переломаешь себе ноги и останешься калекой. Даже пояса от брюк нет. Изъяли. «Что же делать?» не мог молчать мозг.

В отчаянии я сочинил трогательную историю о похищении меня масонами и выложил ее главврачу клиники. Он подивился, заохал, и веря-не веря, обратился к соцработнику. Я рассказал тому о моем уговоре с американским консулатом, куда я не смог явиться как было наказано за билетом в Нью-Йорк и деньгами на дорогу.

На следующий день меня к этому соцработнику вызвали. Он успел позвонить в консулат и разжалобить их моей историей. Оказывается, есть статья в консулате о помощи потерпевшим американцам за границей. Меня согласились рассматривать как потерпевшего. За мной должна была прийти машина с пуленепробиваемыми стеклами, чтобы отвезти меня в аэропорт с билетом.

Я оставался в палате до назначенного прихода машины, чтобы не столкнуться с Тригером. Он не показывался. И тут до меня дошло: Тригер хочет, чтобы я бежал. Он дает мне шанс, спрятавшись в клинике, чтобы уйти от ответственности. Я свободен. Тригер совершил подвиг человечности. Мы оба скрылись в Эйтаниме невиновными. Я – потому что внезапно заболел и меня транспортировали домой в Штаты. Он – потому что сошел с ума, не выдержав перегрузок и стрессов в своей бесчеловечной карьере.

Машина пришла во время. Сопровождавший вошел ко мне в палату. С этой минуты я был под охраной вооруженного телохранителя. Прошли все коридоры и не встретили Тригера. Но я не сомневался. Что он все еще читает мой разум и в курсе всего. Значит, прячется.

Машина с непробиваемыми окнами летела по дорогам к моему спасению.

В аэропорту провожавший выдал мне билет, деньги, мой уцелевший паспорт, и я ушел на регистрацию до отлета.

Когда заработали турбины самолета, я понял как безумно устал. На что надеялся Тригер? Где? Каким образом, он собирался перекреститься со мной на тропах вселенной. И в качестве кого? – врага или спасителя? Я не хотел думать.

Разгон по беговой дорожке, и мы в воздухе. Мне было трудно поверить, но я был почти дома. Здравствуй, сынуля. Мисс М, злополучная кукла Невели. Я заснул и проспал как мертвый до Нью-Йорка.

Июль, 2018

Цена тишины

В воскресенье не пошла в церковь. Было не оторваться от сна. Но не в том причина. Я обиделась на святых. Неделю назад, в воскресной церкви, после исповеди, в оставшееся до службы время я носилась по сияющему от горящих свечей залу, от одной любимой иконы к другой с молитвами и дешевыми свечками, все выпрашивала свои заповедные желания. Обращалась к Иисусу, Богородице, в ее честь посвящена эта церковь на скромной нью-йоркской улочке, Серафиму Соровскому-чудотворцу и Пантелеймону-исцелителю. Я заболела. Страшный бронхит меня убивал шквал за шквалом кашля. Я кашляла так, что стеклянные безделушки на книжных полках позванивали в возмущении от подобного беспокойства, от такого нарушения тишины в моей одинокой келье. И ни одно из моих пожеланий не исполнилось.

Доктор Дина прописала мне лекарства такой убойной силы: антибиотик, микстуру от кашля и эдвил от судорог в ногах, что у меня подскочил уровень сахара в крови, судя по моему домашнему приборчику, до двухсот двух единиц, и я оглохла. И это внезапно выключило меня из полноценного состава человечества как элемент отработанный и лишний. Между нами возникло ватное тело моей глухоты. Молчание космоса меня окружило, и в середине – я одна во вселенной.

Я продолжала молиться, но делала только хуже. И когда силы и сопротивление меня оставили, я бросила докучать богам и замкнулась в своей скорлупе, где изнутри и снаружи – священная тишина.

Я даже в парк не ходила – вдруг отстранилась от красоты только что проснувшихся в весеннем потеплении цветов, кустарников, деревьев. Эта безразличная красота меня тоже оттолкнула. Еще одно отчуждение. Сегодня мне ничто не помогает. Кашель и боль в ногах меня измотали. Мне не хочется жить, мне хочется выть.

* * *

По селфону пришло предупреждение о приближающемся шторме. Я задремала на своем диване. Отложила книжку. Передых. Горел торшер, довольно тускло – маломощная лампочка. За раскрытым окном – дождь.

И вдруг страшный грохот взорвался в комнате и слепящая вспышка света, раскаленно белая с последующим громом. Отчего меня подбросило на диване и швырнуло на пол. Ночной столик откатился в сторону противоположной стенки. Торшер с зажженной лампочкой повалился на освободившееся место на полу.

Я осталась лежать на линолиуме, прижатая собственным весом, который я не могла поднять. Мгновенное ощущение ужаса медленно испарялось. В комнату ворвались Катюша и Ян с криком «что случилось?»

Начали меня подымать, но я освободилась от их рук, которые делали только хуже, мешая мне самой себе помочь, и, закинув локти на диван, вытащила себя, столь непрезентабельно выглядящую. Сначала туловище, а потом затащила на постель свои онемевшие ноги.

Я сказала: «В меня ударила молния!»

Мы начали смеяться, отходя от мгновенного напряжения. Я оказалась совершенно цела. А это уже знак присутствия защиты (тьфу-тьфу-тьфу, чтобы не сглазить).

Во всех своих неудачах последних дней я виню книжку Толле. Это его медитацию «умри прежде чем умрешь» я разучивала. Доигралась.

* * *

Мой слух сократился до такого минимума, что хочешь-не хочешь, а надо было что-то делать. И я заказала казенный транспорт и отправилась в далекий Бруклин, в гости к доктору Рабкину (ухо-горло-нос). В соответствии с телевизионной рекламой. Я решила расстаться со своей китайской ушной клиникой, куда меня загнал новый, после реформы, Медикейт, и постараться оплатить свое несчастье самостоятельно.

Доктор Рабкин носился из комнаты в комнату (в каждой по ожидающему пациенту) и на бегу выкрикивал инструкции медсестре. Мне он прокричал: «Сейчас почищу вам уши, а потом измерим слух, вы у нас не были два года», и умчался в соседнюю комнату.

Уши он мне чистил от серы каким-то острым предметом. Мне было больно, кололо в перепонку. Я била ногой об пол, что помогало мне это выдержать.

Наконец он справился, проорал: «Все вышло» и побежал к двери. Я завопила: «Доктор, я вас еще увижу?» Он бросил на ходу: «После проверки слуха» и смылся.

В специальной лаборатории мне нацепили датчики в виде наушников. Я должна была говорить «да» на каждый бип, который улавливали мои многострадальные уши. В конце я спросила девушку-экзекутора: «Что вы обнаружили?» Она сказала: «У вас потеря слуха, но вы же об этом знаете». Ценная информация.

Снова я в комнате, где жду перелетную птицу Рабкина. Вот он влетает. Смотрит отчет и констатирует: «У вас ничего не изменилось». И намеревается выскочить в коридор к другим комнатам с ожидающими пациентами.

Я ору: «Доктор! (ему в спину). У меня в ушах песни звучат. Разные. День и ночь».

Не останавливаясь, и почти уже в дверях, он констатирует: «Найдите себе хорошего невропатолога!»

Сеанс окончен. Сталкиваюсь с ним в коридоре и впопыхах объясняю, что мое электронное ухо не работает. Он машет девушке на деске рукой и та выдает мне визитную карточку и часы приема консультанта по слуховым аппаратам. Вот и все. Можете уматывать.

Я отправляюсь в дальний обратный путь из раскаленного Бруклина на Манхеттен. Я спрашиваю у прохожих как пройти к сабвею, и не слышу что они мне объясняют. Наиболее милосердные, поняв в чем дело, орут. А мне того и надо. Я не в обиде. Хуже, когда просто игнорируют.

* * *

На следующий день проснулась в гробовой тишине. С тоской себе объяснила: «От того, что тебе прочистили уши ничто не изменилось. И как ни странно, стало хуже». В ушах покалывало.

Я решила испытать старый наушник с начищенными ушами, пока не приобрету себе новый, платный. Может, чистка ушей мне помогла? Ничего подобного. Ощущение как будто в ухо заколотили пробку, и почти совсем ничего не слышно. Неужели мне придется привыкать и к этому? Я уже порядком настрадалась в свои семьдесят пять.

Звоню по той визитке, которую мне выдали в офисе доктора Рабкина. Разговариваю с женщиной-консультантом, она назначает мне эпойнтмент через неделю.

Ну и ладно. Может быть за неделю мое начищенное ухо привыкнет к новым вибрациям, как обнадежила меня по телефону смышленая Алина.

Телефон – мой единственный возможный способ общения. Плотно прижатая к уху трубка глубоко проводит звук. И я улавливаю чужую речь.

* * *

С утра – гудящая пустота в моей голове. Песни освободили меня, уйдя куда-то на дальний фон. Я одна в квартире. Старик – отец катюшиного бойфренда – спит у себя, в сущности в моей комнате, которую я ему отдала вместе с телевизором. Катюша обещала, что они не пробудут долго. Собачка Нэнни растянулась под столом Катюши в гостиной, где нас днем трое. Молчание во всем. Буду жить в этом молчании, в звуковой пустоте. Нет ни тревоги, ни неудовольствия. Просто тишина. И ощущение пульсирующего существования.

Никуда не пошла. Каждый разговор с кем-то – это отчаяние бессилия услышать. Тишина – мое умиротворение. Ничто не может меня «достать». Раздражение этих людишек от моей глухоты на меня здесь не влияет. Я – себе хозяйка. Хочу – кайфую, хочу – расстраиваюсь. А вообще-то я ничего не хочу. Пусть я буду в тишине. Мне это даже нравится.

Сейчас придет китаянка Мей. Она уберет для меня квартиру. Она будет хитрить – как бы сделать поменьше и смыться пораньше. Я ей это спускаю. Нет привычки к тому, чтобы на тебя кто-то работал. Никакой обиды. Лишь бы она не нарушила мой покой внутри. Каждый выкручивается как может, почему бы не она? Вместо четырех часов она работает два, и я это подтверждаю для ее начальства.

Собачка Нэнни замерла у дверей в ожидании Катюши и Яна. Ждать ей придется еще три часа. Но собачья преданность границ не имеет. Мы вместе с Нэнни существуем в квартирном звуковом вакууме. Мы вместе чего-то ждем, но не знаем что это. Я его угостила пельмешкой.

Значит, в нашем покое есть брешь. Это опасно. Надо отказаться от ожидания. Надо существовать в мгновении. Так учат нас умные книжки (тот же самый Толле).

Стук в дверь. Это Мей. Дай мне Бог остаться спокойной. Хитрые люди меня раздражают. Пора начать учиться хитрости. Как говаривала мне мама Роза (пример терпения и хитрости): «Дипломата из тебя не получится». Посмотрим что будет сегодня.

За окном, где-то вдали, туманно играет музыка. Вернее, мне кажется, что она за окном. На самом деле она во мне. Исчезает когда хочет и приходит по своему желанию. В виде разных песен, по ее выбору. День и ночь. У меня музыкальное существование. Ох уж эти песни – от начала до конца и сначала. Вы спросите, можно ли к этому привыкнуть. Наверное – нет. Каждый раз когда они приходят, я жду когда они уйдут. Моя жизнь – ожидание. А когда они вдруг уходят, я жду, что вот-вот вернутся. И моя голова тихонько их напевает. Без моей воли или вмешательства. Как если бы кто-то программировал мой мозг.

Пришла Мей, и жизнь изменилась. Квартира потревожена чьим-то вторжением. Нет звенящей тишины. Мей вообще шумный, суетливый человек. «Кончилась хлорка!» орет. Большая проблема. Есть другие химикалии. Но ей подайте именно хлорку.

Песни разозлились и орут в их полную мощность. Я ушла на свой диван и постаралась отключиться. Нужно снизить силу звучания этих песен. Среди них – молитва «Отче наш», почему-то на английском. Я сочинила к ней мелодию как-то. И вот теперь она – моя самая частая визитерша.

Я начинаю петь вместе со звуком мотива в голове. Я люблю эту молитву, и подпевание меня не раздражает. Я – на небесных вибрациях. Она – ключ к Небесам. Сим-сим, откройся. Так пытка превращается в ритуал. И Мей больше не действует мне на нервы.

* * *

Интересно, что когда я чем-то по-настоящему занята, музыка исчезает. Потом я вдруг очухаюсь, вспомню о ней и она тут как тут. Очевидно, это специальный канал в моем сознании, и как только я оказываюсь на других вибрациях, песни выключаются. Как смена волны на радиоприемнике. Кто создал этот канал во мне, как он объявился?

* * *

Суббота. Выходной день.

Утро раннее. Я пробираюсь на кухню вдоль матраса на полу в прихожей, который занимает почти весь холвей со спящими в обнимочку Катюшей и Яном. Выключаю на кухне air-conditioner, от которого я всегда болею, пока они не видят что я делаю. Ставлю на газ кофеварку, а точнее – маленькую открытую кастрюльку. Жду десять минут. Потом проделываю обратный путь в гостиную, мою обитель, с чашкой кофе в руке. Опять забываю включить обратно кондиционер. Опять Катюша будет гневаться. Пускай спят, без них спокойнее. Читаю книжку на своем диване.

Что-то они рано встают сегодня. Наверно помнят, что сегодня опять придет Мей. Вот она звонит мне по домофону, который я плохо слышу и трубку подымает Ян и нажимает «впуск гостя». Я выхожу на лестницу. Даю ей мой телефон – пусть отметится в своем офисе о приходе на работу. Таков порядок. Именно с моего телефона. Я даю ей короткий список продуктов. Она отправляется в магазин и Катюша что-то меня спрашивает. Я не могу разобрать что, и она орет: «Вы пойдете в парк?» с жестом, символизирующем раздражение. У Яна натянутое выражение лица. Его коробит от ее бесконтрольности, но выступать с критикой он не будет. А то и ему попадет. Любовь.

Я кричу: «Да-а!» И начинаю собираться в парк. Пусть Мей проведет день в свое удовольствие и вернется через четыре часа, чтобы принести продукты и позвонить в свой офис об окончании работы. И хорошо, что Катюша принимает ежеутренний душ, чтобы пойти куда-то. Я спрашиваю: «Вы надолго?» В ответ короткое потеплевшее «да». Наверно стыдно стало.

* * *

Теперь о стыде. Я тоже орала на деда Соломона, как я называю своего приемного отца, в ответ на вопрос «куда я иду» и «когда я приду». Его невозможно было от этого отучить. Он переспрашивал (как я сейчас), и я вопила, повторяя: «Я не знаю». И как всегда, отучить его от этого было невозможно. Он расстраивался: «Что ты орешь?» Отвечаю, потихоньку заводясь: «Я не ору. Ты просто не слышишь. Что мне остается?» Вот так. Долг платежом красен. Теперь я в чустах деда Соломона. Нетерпеж и нетерпимость теперь обернулись против меня. Видимо, я передала их по наследству Катюше и сама стала их жертвой. У Катюши не будет детей, ей некому будет передать свое «наследство». Значит, мне можно не надеяться, что она пожелает разобраться откуда что берется. А моя глухота прогрессирует. Впереди мрак. Окончательный мрак ждет не дождется.

* * *

Суббота. Вечер.

Я думаю о Френсис и давно умершем деде Соломоне, и о Женьке Шапиро – его племяннице. Это люди, всегда обремененные какой-нибудь болезнью. Они из болезней не вылезают. Как приговоренные. Кем? Что-то вроде злого духа. Серьезно. Это не исключено. Толле говорит о «болевом теле». Энергетическое тело, сотканное из негативных энергий. Оно диктует нам и кормится за счет нашего эмоционального здоровья. Оно для нас ищет раздражителя и питается нашим страданием. Оно подыскивает для нас несчастья. Те, кто попадает к нему в плен, становятся рабами докторов и одиночества, потому что они – его собственность. Оно сделает все, чтобы не дать нам свободу, потому что не сможет без нас существовать, питаться.

Я только что позвонила Френсис. Она опять не пришла в студию живописи в четверг. Она ведет там занятия – волонтерская работа. Она не подходит к телефону. Значит, опять больна. Сначала удаление катаракты, потом приступ астмы, потом вшивание пейсмекера, в заключение – воспаление легких. Все это совсем недавно, одно за другим. Она ведь красавица. Жизнерадостная как девочка. Потеряла вес, усохла. Не может использовать свою шикарную косметику. Не одевает больше каблуки. Но совсем не потеряла присутствия Духа. Хохочет так, что все вокруг улыбаются и хохочут сами. Очень талантливый художник Обладает магнетизмом притяжения людей, вокруг нее крутится много народа. Всегда кому-то помогает. И еле дышит от своих несчастий. Мы с Игорем ее очень любим и поделить не можем, сердясь друг на друга от ревности. Раз в месяц, два, по воскресеньям, мы едем втроем в Восточную Деревню в ресторанчик, покушать и поболтать. Хотя, как я теперь смогу поддерживать традицию, оглохшая. Френсис таскает меня за собой за ручку. И Игорь тоже хорош, нашел соперника в моем лице.

Я во власти собственного внутреннего врага. Как говорит Катюша, махнув на маму ручкой: «А, ты всегда больна».

* * *

Воскресенье. Утро.

Опять не могу заставить себя пойти в церковь. Я слишком положилась на святых. Полоса неприятностей.