Текст книги "Жена Синей Бороды"

Глава 4

Пять лет спустя

Лето 1905 года отличалось от предыдущих тем, что Арину не выпускали из дома без провожатых. По улицам стало опасно ходить – то здесь, то там вспыхивали стычки между рабочими и полицейскими, кое-где возводились баррикады, а из кабаков вываливались пьяные черносотенцы и с бранью бросались на прохожих, видя в каждом революционера. Город изменился до неузнаваемости. Еще недавно такой тихий и благополучно-сонный, теперь он стал полем брани.

Арина, сидя на лавке под тополем, пыталась читать. Сосредоточиться не удавалось, ее отвлекали далекие выстрелы. Она знала, что в городе сегодня началась всеобщая политическая стачка – слышала от нового губернатора барона Фре`дрикса, который пришел к папе за советом. Отцы города, новый и старый, расположившись в библиотеке, за бокалом бренди обсуждали политическую ситуацию в N-ске, а Арина, спрятавшись за дверью, подслушивала. Из разговора она узнала, что на большинстве заводов прекратилась работа, остановилось движение городского транспорта, закрылись многие аптеки, типографии, трактиры. Забастовало более пятидесяти тысяч человек. Барон сетовал на то, что никто не желает работать, все хотят только бузить, а отец тихим голосом оправдывал забастовщиков и советовал не горячиться. Разговор быстро закончился. Фре`дрикс ушел. Перед тем как сесть в машину, пробормотал «чертов либерал» и «правильно тебя скинули». Арина поняла, что это он о папе, и невзлюбила градоначальника на всю оставшуюся жизнь.

Выстрелы загрохотали ближе. Арина вскочила, побежала к ограде, выглянула за ворота – ничего не видно. Вернулась. Сидела она на заднем дворе, хотя перед домом был раскинут мини-парк с прекрасно подстриженным кустарником, клумбами и маленькой беседкой. Но там она долго не выдерживала, ее взгляд постоянно падал на грустных атлантов, и сердце замирало при виде них. Такие сильные и такие беспомощные. Гораздо приятнее было, расположившись под тополями, смотреть на реку, на откос, вспоминать, как мечтала она с него скатиться в детстве.

Грохнуло совсем близко. Арина, не в силах больше терпеть, выбежала за ограду и, натягивая на бегу плащ, бросилась к Верхне-Волжской набережной: именно там, как она знала, проходил митинг. Она бежала по булыжной мостовой и думала о том, что если бы узнал папа о ее необдуманном поступке, он бы очень расстроился. Но остановить ее было некому – отец уехал по делам, мадам отсутствовала, няня дремала в своей комнате – поэтому она перебирала своими молодыми ногами очень резво и через десять минут оказалась перед главной площадью.

То, что она увидела, ее потрясло. Вся площадь и прилегающие улицы были запружены людьми. Сотни рабочих с алыми транспарантами и флагами метались по мостовой, пытаясь найти брешь в оцеплении, а окружившие их полицейские и черносотенцы обрушивали им на головы свои дубины и нагайки. Стоял страшный шум. Слышались крики, стоны, ржание коней, выстрелы. Демонстранты, выпуская из рук свои знамена, падали на мостовую, подставляя израненные тела под копыта полицейских лошадей. Тем, кому удавалось прорваться, дорогу преграждали казаки, стегали нагайками и теснили обратно в толпу.

Арина закричала, но голос ее потонул в общем шуме. Она бросилась вперед, надеясь помочь кому-нибудь, но ее схватили чьи-то руки, встряхнули. Арина рыдала, вырывалась, кричала, чтобы ее пустили. Ничего не помогало. Она подняла свои заплаканные глаза на державшего ее человека и замерла. Перед ней в порванной на рукаве рубахе и с запачканным кровью лицом стояла ее гувернантка мадам Фурше.

– Мадам, пустите меня, я хочу помочь. Там, наверное, раненых много…

– Успокойся. Иди домой, – строго проговорила француженка и подтолкнула Арину.

– Но я не могу. Им надо помочь. Там же стреляли!

– Стреляли в воздух. – Мадам, когда сердилась, всегда говорила без акцента. – Иди. Это не твое дело.

– А вы что здесь делаете?

– Как и ты, пришла помочь. Но туда сейчас не прорвешься. Надо ждать, когда казаки натешатся. Потом будем развозить раненых.

– Я с вами.

– Тебе надо готовиться к балу. Иди.

– Неужели бал не отменят, когда такой ужас творится?

– Бал дебютанток? Ни за что. Иди.

Арина постояла немного в нерешительности, потом побрела домой, вздрагивая всякий раз, как за спиной раздавался выстрел.

Она вернулась в свою комнату. Без интереса посмотрела на свое великолепное платье, еще недавно так ее восхищавшее, и повалилась на кровать. Горе переполняло ее, поэтому она тут же уснула, как делала всегда, когда переживала.

…Бал все-таки перенесли. Последствия погрома были плачевными. Десять убитых, сотня раненых и покалеченных. Распоясавшиеся черносотенцы, намеревавшиеся продолжать побоище, на следующий день столкнулись с отрядом вооруженных рабочих. Завязалась очередная схватка. Теперь жертв было больше, солдаты применили не только дубины, но и винтовки. Город сходил с ума еще несколько дней, по истечении которых рабочие организовали дружины, которые круглосуточно патрулировали улицы, не допуская казачьего беспредела. Все более или менее нормализовалось со временем. Жизнь вошла в привычное русло, стычки если и были, то уже не носили такого массового характера.

Арина вышла на балкон полюбоваться закатом над Волгой, а заодно подумать о жизни. Недавние события, свидетелем которых она стала, что-то изменили в ее душе. Она вдруг поняла, что мир, каким она его себе представляла – добрым, радужным, приятным, – существует только в ее воображении. На самом деле жизнь сложна, жестока и несправедлива. И она не может в ней ничего изменить!

Солнце опустилось к самой воде, разукрасив ее во все оттенки красного. Купола Рождественской церкви стали оранжевыми, а стекла домов на дальнем берегу – алыми. Арина замерла, завороженная столь дивной картиной, и не услышала, как сзади к ней подошел отец и остановился у нее за спиной.

– Красиво, правда? – знакомый голос вывел девушку из оцепенения. Она грустно улыбнулась и обернулась к отцу:

– Не вяжется эта красота с тем, что происходит сейчас в городе.

– Именно об этом я и хотел с тобой поговорить. – Лицо Алексея Ананьевича было серьезно и сосредоточенно. – Я слышал, ты бегала на площадь.

– Да.

– Зачем? Я же говорил тебе, что это опасно.

– Я знаю, но палили так громко, я думала, что за воротами, вот и выбежала.

– Деточка, никогда больше так не делай. Не женское это дело.

– Но мадам там была…

– Мадам за это поплатилась. Ее высылают из страны.

– Но она только помогала раненым.

– Она ударила полицейского, когда он хотел помешать ей вынести одного рабочего из этого пекла. Потом ее заметили перед зданием Народного дома, где митинговали марксисты.

– Но она правильно сделала, что ударила, они звери, а не люди. Я видела, как они забивали безоружных дубинами.

– Доченька, – отец мягко взял ее лицо в свои руки, – я так же, как ты, возмущен действиями властей. Я был против, уговаривал барона быть помягче, но меня никто не слушает. Они считают меня «мягкотелым либералом» и даже винят в том, что это я все допустил, хотя сами прекрасно понимают – просто у народа кончилось терпение.

– Но ты же председатель городской Думы, неужели ты ничего не мог сделать?

– Детка, мы занимаемся только хозяйственными делами. Мы бессильны.

– И ты не можешь сделать так, чтобы мадам осталась?

– Это тем более. Тебе придется с ней попрощаться. Завтра она уезжает.

– Но я не хочу!

– Ты уже большая. Мадам научила тебя всему, чему требовалось. Вы и так бы скоро расстались.

– Но мы могли бы видеться, переписываться.

– Понимаю, но ничего не поделаешь. Завтра вы должны расстаться.

– Тогда я не пойду на бал! – Арина топнула ногой, чего никогда себе не позволяла даже в детстве.

– Как?

– Я протестую против произвола властей. Вот пойду к барону и скажу все, что о нем думаю, вместо того чтобы болтать о всякой ерунде с глупыми барышнями.

– А как же прекрасное платье, что я выписал для тебя из столицы? – Отец решил отвлечь Арину, уж очень она разошлась.

– Пусть висит. Не поеду!

– Поедешь.

– Нет.

Тут отец удивил. Лицо его стало строгим, застывшим. Голос, всегда ласковый, погрубел. После он сказал то, чего Арина никогда не ожидала от него услышать:

– Дочь, послушай, что я тебе скажу. И не обижайся. Ты знаешь, что для меня ты самый дорогой человек на свете, и я никогда бы не сделал тебе ничего дурного.

– Папочка, о чем ты говоришь, конечно, я…

– Не перебивай. Я делал для тебя эти шестнадцать лет все, о чем бы ты ни попросила. И продолжал бы делать, если бы не трудности.

– Я думала, что наши трудности давно позади. – Арина растерялась – она знала, что у них были финансовые проблемы когда-то, но не сомневалась, что они кончились, ведь жили они так же пышно.

– Они только начинаются, потому что продавать больше нечего. Все дома, прииски, магазины, даже леса теперь не наши. Остался только этот дом и имение, которое я ни за что не продам. Нам не на что скоро будет жить.

– Но ты же заседаешь в Думе, у тебя жалованье…

– Моего месячного жалованья хватит только на то, чтобы оплатить твое выходное платье.

– Мы не будем больше покупать мне платьев и балов устраивать. Будем жить скромно. – Арина нисколько не огорчилась неприятным известием, она просто не понимала, как круто оно может изменить ее жизнь. Ей даже нравился этот разговор – папа беседует с ней как со взрослой.

– Ты опять не дослушала. Когда ты только родилась, я надеялся выдать тебя замуж за самого достойного юношу нашего города. За князя Галицкого или сына нашего теперешнего губернатора. И любой из них посчитал бы за честь стать твоим мужем. Но времена изменились. Теперь мы не богаты, у нас остался только титул, а им титулы ни к чему, у них свои есть.

– Я не понимаю, папочка. Если ты боишься, что меня не возьмут замуж, то зря переживаешь, я не очень и рвусь.

– И опять ты ошиблась. Я хочу не просто найти тебе мужа, это с твоей красотой и родословной не проблема, я хочу, чтобы он помог нам избавиться от наших проблем. Понимаешь?

– Нет.

– Я все эти годы поддерживал у людей представление о нашем богатстве и могуществе. Я давал балы, покупал тебе лучшие наряды, чтобы никто не догадался, что мы нищие. Я справился. Люди, конечно, судачат, что мы уже не столь богаты, как раньше, но они не догадываются, что мы на грани банкротства. Сейчас твоя очередь вступать в игру. Теперь от твоего очарования, умения себя подать зависит наше будущее. – Алексей обнял дочь, взгляд его смягчился. – Деточка, ты же не допустишь, чтобы папочка на старости лет пошел побираться?

– Папа, – Арина заплакала, – я сделаю все, что нужно. Я пойду на бал, найду самого лучшего мужа, только не грусти.

– Детка, моя умная детка, пока ты еще слишком молода для замужества, но через пару лет будет уже пора, и начать подыскивать партию надо уже сейчас. Мы найдем тебе самого лучшего, самого красивого и богатого, я обещаю. – Он поцеловал дочь в макушку и вышел, довольный собой.

Алексей проследовал в свой кабинет, сел за стол, просмотрел кое-какие бумаги. Потом, отодвинув их, задумался, тупо глядя в одну точку. Хорошее настроение, с которым он покинул комнату дочери, улетучилось. Из головы не шли навалившиеся со всех сторон проблемы. Мало ему денежных затруднений, тут еще сердце начало пошаливать. Да и немудрено с такими-то нервотрепками. Одно его только радовало в последнее время – то, что он уже не губернатор. Кто бы мог подумать, что крах его мечты станет для него спасением. Он не замарал рук кровью невинных – это ли не счастье?

Лишили его губернаторского кресла сразу после Рождества. На его место был прислан барон Фре`дрикс, жесткий и решительный человек, военный в отставке. Алексей Ананьевич ушел с поста достойно, подарив своему преемнику старинной работы меч, а городу – очередную школу на 60 человек. Он был уверен, что N-ск его не забудет. Он ошибся. И школу, и театр, и новый Ярмарочный дом, отстроенный при нем, по прошествии нескольких лет называли Ананьевскими. Все помнили Барышниковых, но заслуги сына меркли перед заслугами отца бог знает почему.

Летом Алексей был выбран в городскую Думу. Началась для него новая жизнь. От старой она отличалась сильно, прежде всего тем, что теперь шиковать было не на что. От взяток он поначалу отказывался – свежи были в памяти подробности «соляного» скандала, – поэтому поддерживать планку на должном уровне было очень трудно. Постоянные приемы, подарки для Арины, новый автомобиль, скаковые лошади. Пришлось продать оставшуюся недвижимость. Пообвыкнув, начал понемногу брать взятки, но больших денег ему не давали, а маленькие разлетались в мгновение. Так, к лету 1905-го продавать было нечего. Но осталась у Алексея Ананьевича одна драгоценность – его дочь. Свое сокровище он ни за что бы не продал плохому хозяину, но ведь есть надежда на то, что новый владелец окажется благородным, добрым, а главное – богатым. Барышникову обрыдла такая никчемная жизнь! Он, рожденный в роскоши, должен крутиться, клянчить, подбирать объедки с чьего-то стола, принимать подачки. У-ни-зи-тель-но!

Всякий раз, когда Барышников смотрел на дочь, он больше и больше убеждался в том, что девушка вытащит его из нищеты. Арина выросла красавицей: рослая, статная, уже в столь юном возрасте спелая. Золотые волосы, яркие глаза, постоянно меняющие свой цвет: в ясную погоду голубые, в пасмурную зеленоватые, а вечерами, в сумерки – дымчато-серые. Но самое прекрасное в ней было не это, а удивительная свежесть, задор, веселье. Она казалась молодым олененком, резвым, вольным. Когда она прибегала с улицы зимой и щеки ее, пухлые, с приятными ямочками, покрывались ярким румянцем, волосы выбивались из-под шапочки, а глаза сверкали, не было девушки красивее ее. Отец видел, как хорошеет его дочь, как формируется и наливается соком ее тело, как заглядываются на нее мужчины, когда она идет по улице… Невинная, не понимающая, что походка ее грациозна, по-взрослому плавна, и все это переполняло его гордостью и радостью…

Радостью, которую он пытался в себе заглушить.

Он продаст Арину очень-очень-очень дорого!

Глава 5

Бал проходил в красивейшем зале Ярмарочного дворца – Зеркальном. Огромное сводчатое помещение с узорчатым мраморным полом, единственным украшением которого, помимо, естественно, зеркал, покрывавших стены почти сплошь, была многоярусная люстра. Она переливалась, как гигантский бриллиант, и отражалась каждой своей блесткой в отделке зала. От этого и без того большое помещение казалось просто бесконечным.

На этот бал мечтали попасть многие, но мало кто удостаивался такой чести. Устроителем столь достойного мероприятия был предводитель местного дворянства – барон Аненков, поэтому формально принять в нем участие могли только титулованные особы. Но в последнее время делались исключения для самых достойных, считай богатых, семей N-ска, а так как миллионеров в городе в связи с ростом экономики и престижа ярмарки появилось предостаточно, то и среди гостей добрая половина происходила из купцов и даже крестьян. Барышников, видя такое падение уважения к порядкам, заведенным еще в прошлом веке при его дедушке, только качал головой. Он считал, что выскочкам-крестьянам здесь не место, как и обнаглевшим купцам, возомнившим себя чуть ли не богами. Всяк сверчок знай свой шесток!

Арина, если б узнала о думах папеньки, с ним бы не согласилась и, наверное, даже поспорила, но она пребывала в неведении о причинах его недовольства, поэтому помалкивала и только с любопытством озиралась.

В Зеркальном зале она оказалась впервые – его открывали только по особо торжественным случаям, а этот бал был ее дебютным выходом в свет. Сначала, когда она только переступила порог, ей показалось, что попала она в хрустальную пещеру, кишащую Белоснежками и гномами, – так много было блеска и людей, но, приглядевшись, поняла, что гости, которых было немало, просто отражаются в многочисленных зеркалах, как и хрустальная люстра, нависающая над ними словно драгоценная гроздь винограда.

Девушек ее возраста было немного. В основном помладше, но все в сопровождении родителей или всей семьи, включая и братьев, и тетушек. Одеты все были великолепно. Богато и изысканно, что и естественно, по-другому на такие балы не одевались.

Арина придирчиво осмотрела каждую и осталась довольна своим нарядом – ее самый лучший. Она вспомнила, с какой неохотой подчинилась просьбам мадам не увешивать себя украшениями и не задрапировываться шелками. «Догогуша, – говорила француженка, – вычугность не в моде. Сейчас носят пгостые туалеты и жемчуг». Арина уступила, но скрепя сердце, ей казалось, что ее платье из розового шифона слишком простое, будничное. Но мадам настояла на своем и предложила украсить платье живыми цветами. Цветами? Они же завянут. Но мадам заверила, что нет.

Утром перед балом Арина со своей бывшей гувернанткой обматывали каждую розочку влажной марлей, потом непромокаемой тряпочкой, а сделав это, нашивали их на платье – по вырезу горловины, по талии, по длинному шлейфу. Они трудились и рыдали, понимая, что это шитье последнее, что они делают вдвоем. Когда наряд был готов и Арина облачилась в него, мадам распустила тщательно завитые и скрепленные гребнем кудри воспитанницы, собрала прядки у висков «невидимками» – прическу не украсили ни заколками, ни лентами, ни перьями, только розами. Подав девушке длинные перчатки и застегнув у нее на шее жемчужное ожерелье, мадам Фурше покинула ее навсегда.

Пгощай, догогуша!

В то время как Арина загрустила, вспоминая сцену расставания, ее отец повеселел. Да и как не радоваться, когда твоя дочь самая прекрасная леди на балу. Молодых и привлекательных было много. Еще больше – расфуфыренных, увешанных драгоценностями, аляповато одетых. Дочери нуворишей блистали своими тяжелыми украшениями, парчой. Арина среди этой разряженной толпы была как богиня весны, невинная, свежая, благоухающая. Граф с гордостью взял дочь под руку и провел к дивану, где уже сидел барон Фредрикс со своей тучной бровастой дочерью, давно вышедшей из возраста дебютантки, но так и не нашедшей желающего с ней обручиться.

Бал удался на славу. Позже Арина не могла вспомнить ни одной детали: ни как разговаривала, ни как знакомилась, ни как выбегала дышать воздухом на балкон – для нее бал остался в памяти как один сплошной танец. Штраус и аромат роз – вот два фрагмента, которые не забывались никогда.

* * *

…На следующее утро после бала Арина узнала, что произвела фурор. Папа пришел к ней в спальню и дрожащим от волнения голосом поздравил с первой победой.

– Но, папочка, я ничего не делала такого, чтобы ты меня хвалил, – оправдывалась она, розовея от удовольствия.

– Ты была мила и очаровательна, причем со всеми. Молодец.

– Но я должна тебе кое в чем признаться.

– Ты облила соусом губернаторского сынка? – Папа шутил, что делал нечасто в последнее время.

– Нет. – Она понизила голос до шепота: – Мне никто не понравился.

– Совсем?

– Совсем.

– А как же Антон Рукавишников? Ты с ним танцевала чаще, чем с другими.

– Он пригласил меня первый, поэтому сразу выпросил четыре танца.

– И он тебе нисколько не понравился? Он очень приятный, образованный.

– Он хороший, милый, но ведь я могу еще повыбирать, ты сам сказал, что с замужеством можно не торопиться. – Арина испугалась, что теперь отец выдаст ее за первого, кому она приглянулась. Этого, естественно, Алексей Ананьевич делать не собирался. Теперь он не продешевит. Антон – первый, но далеко не единственный в очереди. Посмотрим, кто последует за ним.

– Доченька, не говори глупостей. Все будет, как ты захочешь. Не нравится Антошка, найдем тебе другого. Но ты, главное, не пренебрегай им. Будь ласкова со всеми. Тебе ведь нетрудно, да, душечка?

– Конечно. Я даже разрешила ему прийти к нам в гости, когда он попросил.

– Умница. – Довольный отец чмокнул Арину в розовую щечку и отправился в клуб играть в бридж.

Антон пришел на следующий день с букетом и слоеным тортом из кондитерской господина Кука, которую тот, к слову, продавал по причине отъезда из России вслед за своей возлюбленной мадам Фурше. Рукавишников был невысок, полноват, с копной огненно-рыжих волос и россыпью веснушек на носу. Арине он нравился, но не настолько, чтобы она хоть на минуту представила его в роли своего мужа. Она с удовольствием болтала с ним, гуляла по набережной, выезжала в коляске за город и находила веселым и милым, но глуповатым для своего возраста.

…Через неделю состоялся еще один бал. Этот по случаю дня рождения губернаторской жены Ксении. Арина с отцом были приглашены. После балы следовали один за другим, на всех Барышниковы присутствовали, на всех Арину признавали самой-самой. Как она свежа, прелестна, какие у нее щечки, словно персик, а губки, а плечи – все мужчины только об этом и говорили.

Алексей торжествовал.

Появились новые поклонники – граф, но пожилой и недостаточно богатый; хорошо обеспеченный коммерсант, но вдовец с ребенком; красивый молодой художник без гроша, которого Алексей Ананьевич велел не пускать и на порог, – но и старый, Антошка, никуда не делся. Что и говорить, выбор невелик. Видно, просочились новости о несостоятельности Барышникова, вот и восхищаются его красавицей дочкой все кому не лень, а посвататься некому. К тому же оказалось, что неженатых кавалеров в городе не так уж и много, а ведь Алексею был нужен не просто свободный мужчина подходящего возраста, а богач! Рукавишников, конечно, был прекрасной партией. Еще Антошкин отец, с которым Алексей учился, поражал своей пронырливостью. Умение делать деньги у них в крови, а с таким наследством дурак не сделает. Миллионеры они вот уже шестьдесят лет, а вышли из такой помойки. Именно происхождение Антона Алексею и не нравилось. Графиня не пара крестьянину. Разве что в экстренных случаях.

Барышников надолго задумался. Все время, пока посещал с дочерью званые обеды и балы, он размышлял, что ему еще предпринять, чтобы в аукционе, который он устраивает, поучаствовало как можно больше покупателей. И придумал. В Москву! Только в Москву, где полно миллионеров, аристократов, перспективных студентов из лучших семей, военных генералов, иностранцев – против заграницы Алексей Ананьевич ничего не имел.

В Москву!