Текст книги "Жена Синей Бороды"

Глава 9

Очнулась она в своей постели. Вокруг нее столпились люди: папа, Андрей, няня, пара особенно любопытных гостей и их семейный врач. Арина огляделась. Ей было очень неудобно оттого, что она испортила такой замечательный день, особенно перед женихом. Она протянула руку, взяла его за палец и прошептала: «Прости». Вернее, попыталась, получилось же «п-ш-ш-и». Вот в это мгновение Арина по-настоящему испугалась. Она вскочила с кровати и, не обращая внимания на головокружение и протесты врача, бросилась к зеркалу. То, что она увидела, ее потрясло. Перед ней в ее платье, с ее украшениями и волосами стояло чудовище. Квазимодо. Женщина с абсолютно асимметричным лицом. Вся правая половина была опущена книзу – и рот, и глаз, и бровь, причем глаз, полуприкрытый веком, зловеще сверкал, а из уголка рта выступала слюна. Омерзительно!

Арина зарыдала. Чудовище в зеркале скривилось еще больше: его левая сторона вся сморщилась, а правая осталась неизменной – гладкой восковой маской уродливого африканского божка. Не в силах больше это видеть, Арина опять провалилась в забытье.

…Прошло несколько дней. Ничего не изменилось. Ее лицо по-прежнему оставалось перекошенным. Врачи разводили руками, не зная, чем помочь бедняжке. Все они сходились в одном – частичная парализация лицевых нервов, но как ее вылечить, не мог подсказать даже известнейший в городе невропатолог профессор Гугенталь. Он, правда, успокаивал, говоря, что недуг сам пройдет со временем, но сколько надо ждать, сказать затруднялся. Единственный совет, который он дал, это поменьше стрессов. Отвезите, сказал, девушку в деревню, на свежий воздух, пусть отдохнет, наберется сил и не зацикливается на своем неожиданном уродстве. Еще он прописал успокоительных и строго наказал не нервничать, потому как все болезни от нервов, в чем девушка сама могла убедиться.

Так Арина оказалась за городом.

Имение семьи Барышниковых располагалось в деревне Перелесье, на берегу реки Оки. Сам дом, некогда двухэтажный и очень скромный, несколько раз перестраивался по приказу Алексея в те далекие времена, когда у него была куча денег и тяга к помпезной архитектуре. Простой деревенский дом был превращен сначала в виллу, наподобие тех, что строились в Западной Европе в середине девятнадцатого века, потом в готический замок. Все эти метаморфозы плохо сказались на строении. Кроме того, что оно теперь напоминало творение архитектора с извращенным чувством прекрасного, оно еще и понемногу ветшало – кое-где обваливалась штукатурка, прогнивали балки. Помимо сего эклектичного строения на территории усадьбы имелась церковь, чудный охотничий домик на берегу, несколько хозяйственных построек и конюшня.

Арина поселилась в охотничьем домике вместе с няней. Ей нравился вид из окна: спокойная река, лес на другом берегу, а стоило свесить голову с подоконника, как перед глазами открывалась картина обрыва, на котором и стояло строение. Арина назвала свое новое убежище «Галкино гнездо», по аналогии с «Ласточкиным», – оно, как и ялтинский дворец, нависало над водой, но в отличие от него превратилось в обитель не грациозных красивых птиц, а ужасной, уродливой, неуклюжей галки.

Девушка никого не желала видеть в течение целого месяца. Она гуляла, смотрела на воду, общалась только с няней, мало ела и старалась не думать о своем горе. Доктор сказал, что все пройдет, если она не будет нервничать. Она и не будет. Только бы не видеть сочувственных физиономий знакомых, жалкого постаревшего лица отца, грустных глаз Андрея с затаившимся страхом в глубине. Она вылечится. Обязательно. Вот тогда и встретится со всеми, вновь красивая и веселая.

Андрей уехал домой, но обещал вернуться, как только она его позовет. Он, как и прежде, писал ей регулярно и клялся в своей любви. Отец остался в N-ске – дела. Арина, как и мечтала, оказалась в одиночестве.

Каждое утро у нее начиналось одинаково. Чуть свет она вскакивала и хватала зеркало, лежащее на прикроватной тумбочке, смотрелась в него, силилась улыбнуться, но неизменно отбрасывала с отвращением. «Свет мой, зеркальце, скажи…», но то, что оно говорило, было похоже на приговор. Квазимодо. Арина старалась забыться – теперь она ограничилась только утренним созерцанием своего лица, все остальное время не подходила к зеркалу, даже волосы теперь ей расчесывала няня, к счастью, в сложных прическах не было необходимости, просто косы. И нарядов дорогих Арина не носила, и украшений. Простое платье, платок на голову. Все.

Близилась осень. Лес на другом берегу изменил цвет – он еще не стал желтым, но уже и не был сочно-зеленым, скорее болотным. Небо как-то потяжелело, нависло над обрывом. Арина шла по вековой липовой аллее к домику и любовалась его архитектурой. Строение из красного кирпича с готическими и круглыми, похожими на иллюминаторы окнами поражало своим романтическим средневековым обликом. Оно было трехэтажным, цилиндрическим, балкон, опоясывающий посередине все здание, опирался на тяжелые колонны. И теперь этот дом превратился в ее убежище на долгие годы. Она поднялась по широкой каменной лестнице к двери, открыла ее и спряталась внутри «Галкиного гнезда» от жестокого мира.

Арина представила, как будет проделывать это изо дня в день до конца жизни, и ужаснулась. Неужели она не излечится и ее ждет участь вечной затворницы? По прошествии двух месяцев с того злополучного дня она перестала надеяться. Если ничего не произошло за это время, то уже вряд ли произойдет. Надо начинать жизнь заново, решила Арина. Первое, что она сделала, это написала письмо Андрею, в котором просила ее забыть. Второе – позвала отца для разговора. Алексей незамедлительно приехал и выслушал предложение дочери – девочка решила уйти в монастырь. Он пожурил ее, утешил, поклялся, что она ему не в тягость, и уехал с тяжелым сердцем. Через некоторое время пришел ответ от Андрея, который содержал почти те же слова, что употреблял папа при разговоре с ней, – успокойся, ты поправишься, я тебя люблю и такой, скоро все устроится. Арина прорыдала над письмом весь вечер, пуская слюну из уголка рта и утирая слезы с нечувствительной щеки…

Она им не верила! Ни отцу, ни Андрею! Кто будет любить такую уродину?

* * *

Прошло лето, осень миновала, наступил декабрь. Арина смогла оценить всю прелесть русской зимы. Заснеженная даль, покрытая льдом река, пузатые снегири, клюющие зерна прямо с твоей руки. Она всласть накаталась с горы, слепила несколько снежных баб с деревенскими ребятишками, которые поначалу ее боялись, но, привыкнув к ее уродству, полюбили. Еще она объездила все окрестности на тройке и прочитала уйму книг. Зимой Арина ожила.

Потом пришла весна. Девушке исполнилось девятнадцать. Андрей прислал красивую поздравительную открытку, папа привез коробку ее любимого шоколада. Именинница не испытала радости, только горечь: ее не покидала уверенность, что они это предпринимали, только чтобы отделаться.

Прошло еще одно лето. Арина во второй раз наблюдала, как лес менял свой цвет, а птицы чертили в небе углы, улетая в теплые края.

Первой октябрьской ночью она лежала без сна и восстанавливала в памяти портрет своего жениха. Она его почти забыла. Ни глаз не могла вспомнить, ни улыбки, даже ощущений своих при первом и единственном поцелуе. А когда-то ей казалось, что она его любила. Любила ли? Арина задавала себе этот вопрос и мысленно на него отвечала. Вряд ли. Была увлечена, привязана. Самое же главное, ее привлекла его любовь к ней. Он так бесконечно ее обожал, что ей показалось, что этого чувства хватит на двоих. Теперь же она даже в его искренности сомневалась. За этот год она очень повзрослела, помудрела, стала по-стариковски глубоко мыслить. Он не любил ее по-настоящему. Просто был ослеплен ее красотой. Потому что, когда любишь, пойдешь на все. Ни расстояния, ни преграды, ни болезни не властны над настоящим чувством. Арину охватила страшная тоска.

Никому она не нужна!

На следующее утро она не смогла встать. Онемела вся правая часть. Не двигалась рука, не ощущалась нога. Арина превратилась в инвалида. Теперь она лишилась даже маленьких радостей, как то: пешие прогулки, катание с горы, вылазки в лес…

Одна среди молчаливой заснеженной пустыни.

Когда пришла весна и все в природе стало оживать, Арина погрузилась в самую бездну отчаяния. Ее иногда вывозили на прогулку, катали в санях по окрестностям, няня усаживала на балконе, укутывала в шубы и пыталась отвлечь, но ничего не помогало. Девушка была угрюма и замкнута. В ее голове пульсировала одна мысль – УМЕРЕТЬ.

Как-то ночью она проснулась от воя собаки. Луна ярко светила, можно было разглядеть каждую вещь в комнате. Няни не было, хотя обычно она спала рядом, на соседнем диване. Вой повторился. Арина приподнялась на левой руке, посмотрела в окно. Кровать ее стояла у самого подоконника, чтобы девушка могла видеть, что творится на улице. По реке плыли льдины, покрывая черную воду белыми заплатками, на одной из них сидел крупный пес и, задрав морду к полной луне, тоскливо выл. Течение уносило его все дальше, льдина качалась из стороны в сторону, а пес все плакал, словно моля своего собачьего бога о пощаде…

«Как он похож на меня, – подумала Арина, – одинокий, несчастный, приговоренный к гибели и такой же наивный в своей надежде спастись…»

Она подтянулась, уцепилась за подоконник, перетащила на него свое непослушное тело, после открыла щеколду на окне, распахнула створки – в лицо ударил порыв ледяного ветра – и, превозмогая усталость, бросилась вниз.

Черная вода поглотила ее. Издали донесся жалобный собачий вой.

Глава 10

Арина не умерла, как надеялась. Ее спас крестьянин, чью собаку унес ледоход. Он бежал по берегу, выискивая возможность помочь псу, целый час, как вдруг увидел падающий в воду белый силуэт. Мужик не знал, что делать: то ли спасать тонущего (но он возвращался ночью с охоты в лесах графа, что строжайше запрещалось, поэтому боялся, что его доброта выйдет ему боком), то ли продолжать свой путь, как будто ничего не видел. Человеколюбие взяло верх. Сначала он припрятал ружье и дичь, потом скинул с себя манатки, после чего нырнул. На успех он не надеялся, но на вознаграждение рассчитывал. Даже если не спасет, то нескольких монет удостоится за храбрость. Арину он нашел со второй попытки, и, к его удивлению, она была еще жива. Мужик кое-как сделал ей искусственное дыхание, а когда девушка сипло вздохнула и закашлялась, он взял ее на руки и отнес в дом, оставив на попечение няни.

На следующий день из города был вызван Алексей. Он приехал с доктором, страшно встревоженный. Врач, осмотрев больную, только молча покачал головой. Скорее всего, не выживет.

Целый месяц девушка была на краю смерти. У нее выявилось воспаление легких, не говоря об ушибах, ссадинах и шоковом состоянии. Все это время Арина невнятно бредила, металась в поту по постели, а в редкие минуты просветления молчала. По прошествии месяца болезнь отступила. Арина пошла на поправку.

Пришла в себя она только в мае. Проснулась, открыла глаза, увидела клочок голубого неба в окне. Потянулась. Тело ныло. Арина убрала с лица растрепавшиеся волосы, посмотрела на свои руки – худенькие, в голубых жилках – и только тут поняла, что правая часть слушается ее так же, как левая. Она пошарила по тумбочке, пытаясь найти зеркало, – безрезультатно. Нетерпение охватило ее. Она рывком встала, опустила босые ступни на теплый пол. Сделала один шаг, другой. Ноги плохо слушались, но обе одинаково. Арина доковыляла до двери, распахнула ее и тут же увидела свое отражение в зеркале, висящем в коридоре. Худая, бледная, со спутанными волосами, но с симметричным, правильным лицом. Произошло чудо! Бог смилостивился над ней и преподнес ей на день рождения самый лучший подарок.

Все лето она кашляла. То и дело поднималась температура, но теперь она могла ходить и смотреть на себя в зеркало, правда, отражение не сильно ее радовало. Вес Арина так и не набрала – щеки стали впалыми, скулы обострились, – лицо еще не избавилось от землистого оттенка, скорее всего, из-за недоедания: у девушки начисто пропал аппетит. Но все это было не так и важно. Главное, она на ногах и хорошо себя чувствует.

В начале сентября она начала совершать длительные прогулки в лес. С плетеным лукошком, в простом платье, она ни капли не походила на графиню, скорее на деревенскую девушку. В один из погожих осенних деньков она брела по тропке, направляясь в имение. Солнце светило щедро, по-летнему, позолота деревьев радовала глаз. Арина сняла с головы платок, позволив ветру растрепать свои волосы, запрокинула голову и засмеялась. Красота!

Сзади раздался шум, нарушив гармонию. Девушка обернулась. По тропке верхом на черном жеребце ехал бородатый мужчина. Он был тучен, хмур, задумчив. Поравнявшись с Ариной, он очнулся от своих мыслей, бегло взглянул, потом, когда она уже осталась позади, обернулся и посмотрел пристальней. Девушке показалось, что во взгляде незнакомца сквозило удивление, смешанное с тоской. Арина отвернулась, замедлила шаг. Мужчина еще секунду сверлил ее глазами, она это чувствовала щекой, обращенной к нему, потом подстегнул коня и ускакал прочь. Арина облегченно вздохнула. Встреча с бородатым незнакомцем заставила ее сердце испуганно вздрогнуть. К чему бы это?

С наступлением холодов Арина вернулась в N-ск. Сразу по приезде ее ждал неприятный сюрприз. Второй этаж их особняка папа сдал внаем одному политику – гласному городской Думы. Теперь особняк, хоть и принадлежал им по-прежнему, стал чужим. Незнакомые люди сновали по нему, сидели в холле на первом этаже, отдыхали в беседке. В доме прислуги появились новые жильцы, а в конюшне – лошади. Ни минуты Арина не могла побыть одна, если только не оставалась в своих апартаментах, стоило же ей покинуть их, как к ней тут же устремлялись либо сам жилец, либо его жена, либо их гости. Все хотели подружиться и посочувствовать. Арина ни в том, ни в другом не нуждалась, поэтому всячески избегала этих встреч.

Еще больше изменился отец. Если бы девушка видела его чаще, она бы постепенно привыкала к его старению, но за те полгода, что они были в разлуке, папа превратился в дряхлого деда. Он ссохся, сгорбился, полысел и стал похож на воробья, только вырвавшегося из лап лисы. В Думе он больше не заседал – на новый срок его не переизбрали, дочь подвела, иллюзии все растаяли, поэтому и сжимался под тяжестью забот. Сначала, узнав о выздоровлении Арины, он воспрял духом. Подбоченился, выпрямился, лицо приобрело привычное спесивое выражение. Но, оказалось, напрасно: от его прелестницы-дочки осталось лишь воспоминание. И дело не в худобе и бледности, это дело поправимое, главное – в девушке не осталось ни капли задора, веселья, огня. Серьезная, молчаливая, задумчивая сверх меры, редко улыбающаяся – вот какая теперь его Арина. А кому она такая нужна, если на брызжущую здоровьем и очарованием охотников было не так и много? Конечно, Рукавишников и Шумский от его дочурки приходили в восторг. Но теперь первый не желал брать в жены «чахоточную» (сколько Алексей ни объяснял, что бронхит к туберкулезу отношения не имеет, Антошку не переубедил. Что с крестьянина взять?), а второй уже два месяца как женат. Барышников даже всплакнул, получив от Шумских приглашение на свадьбу, а от Арины решил эту новость скрыть. Делал он это из благих побуждений, что с ним последнее время случалось нечасто, не догадываясь, что дочери теперь все равно. То, что было связано с Андреем, ее перестало волновать в ту ночь, после которой ее парализовало. Он умер для нее, потому что предал, ибо его любовь, оказавшуюся такой хрупкой, она расценила как предательство.

Теперь никаких увлечений! Никакой любви! Только одиночество.

Глава 11

Январь закончился, наступил вьюжный холодный февраль. Погода, однако, стояла удивительная. Ясные безветренные дни сменяли друг друга. Арина, уставшая сидеть взаперти, решила прокатиться на тройке по парку. Она тепло оделась, взяла с собой медвежью шкуру – простужаться ей было опасно, бронхит перерос в хронический, – и устроилась в санях, позволив няне укрыть ее мехом.

Кони тронулись. Правил ими молодой бородатый кучер, на которого Арина мельком взглянула, когда шла к саням. Лица она не разглядела, да и незачем, парень работал на их жильца, поэтому интересовал ее мало. Она ехала молча, посматривая по сторонам. Вспоминались прогулки, совершаемые вместе с отцом в далекие счастливые времена, когда мир вращался вокруг нее. Город не изменился с тех пор. Разве фонарей стало больше да машин. Набережная же была по-прежнему многолюдна, нарядна, застроена благородными каменными строениями. Среди богатых горожан больше не нашлось желающих возвести себе дворец наподобие барышниковского.

Набережная закончилась. Они повернули на Народную, оставив позади волжский откос, проехали вдоль зубчатой кремлевской стены, миновали Хрустальные пруды, вырытые при Анании. Вдали показалась чугунная ограда парка, заснеженные макушки голубых елей, голые стволы тополей, купол беседки. Ворота были открыты. Кучер натянул поводья, лошади, заржав, остановились.

Арина прошла по аллее, хотела посидеть в беседке, но к ней нельзя было подойти из-за сугробов. Народу в парке не было. Стояла тишина, нарушаемая только мерным постукиваньем дятла. Скука. Арина выбежала за ограду, прыгнула в сани и крикнула кучеру: «В лес».

Через полчаса они стояли на заснеженной поляне, окруженной разлапистыми соснами. Ветки деревьев клонились к земле под тяжестью искрящихся муфт. Снег переливался, играл на солнце, как бриллиантовая крошка. Арина подошла к самому большому сугробу, он казался таким мягким, словно перина. Недолго думая, она плюхнулась в него и осталась так лежать. Было очень уютно, нисколько не холодно и не жестко. Она закрыла глаза, положила голову на снег, как на подушку, и задремала. Сколько она проспала, неизвестно, но проснулась от теплого прикосновения к своему прохладному лицу. Арина вздрогнула и открыла глаза.

Над ней склонилось удивительное мужское лицо. Она сначала даже подумала, что это молодой Мороз Иваныч ее нашел под елью и теперь начнет спрашивать, тепло ли ей, девице.

– Что с вами? – обеспокоенно заговорил незнакомец. – Вам плохо?

Арина ничего не ответила. Она только улыбнулась и продолжила любоваться его лицом. Глаза, как небо в июне, голубые, чистые, длиннющие ресницы, густые темные брови, прямой нос, полные, красиво очерченные губы, прячущиеся в курчавой бороде.

– Вы кто? – шепотом спросила она, наблюдая, как снежинки посверкивают в его волнистых русых волосах.

– Я – кучер. Вы что, меня не узнали?

– И как вас зовут, кучер?

– Никита.

– Меня – Арина.

– Я знаю. – Никита подал ей руку. – Вставайте, вам нельзя на холодном лежать.

– Сколько вам лет? – Арина встала, позволила парню отряхнуть себя. Он оказался настоящим богатырем: высоким, широкоплечим.

– Двадцать четыре.

– Вы у Баранова в услужении?

– Да, – серьезно ответил Никита, нахлобучил на голову шапку, а потом вдруг улыбнулся, сверкнув крепкими белыми зубами. – Вы ведь меня не замечали никогда?

– А что, должна была? – Арина удивилась. Она была уверена, что никогда раньше парня не видела.

– Нет, конечно. Я холоп, а вы графиня, но я постоянно вам на глаза попадался, чтобы вы меня заметили.

– Зачем?

– Не знаю. – Никита отвернулся, постоял в нерешительности, потом двинулся к саням. – Поехали. Вас папенька заждался.

– Папеньке сейчас до меня нет дела. Давайте погуляем.

– Вы и я?

– А что, еще кто-нибудь, кроме нас, есть в этом лесу? О кабанах, конечно, речи нет.

– Ваш отец будет недоволен, если узнает, что вы с кучером гуляли.

– А он и не узнает. Перестаньте, Никита, чем вы хуже нас – тем, что родились в деревенском доме?

– Но вы графиня.

– Я бедная, одинокая девушка. К тому же больная и некрасивая.

– Вы очень красивая! – выпалил Никита, и глаза его при этом восторженно загорелись. – Вы удивительная. Я никогда не встречал таких. – Потом он замолк, устыдившись своей наглости.

– Спасибо. Ну так что, будете со мной гулять?

– Мне бы очень хотелось.

И они пошли по укатанной дорожке вдоль леса. Болтая обо всем и ни о чем.

Никита был младшим, девятым ребенком в семье бедного рабочего. Его отец, бывший крепостной графа Барышникова, получив вольную, отправился пешком за много километров счастья искать. Нашел он его не так далеко, как думал. В соседнем селении устроился на только построенный завод чернорабочим. Получал гроши, но и им был рад. Деревня, где Никита родился, именуемая Мысовкой, принадлежала некогда князю Потемкину и была дарована ему императрицей Екатериной, но дар сей фаворит не оценил и продал по причине негодности. Малоплодородные почвы, жидкий лесочек, болота – вот и все богатство. Именно поэтому и покидали родную деревню крестьяне, в числе которых оказался и Никитин отец.

Глава семьи работал всю неделю, домой приезжал только по воскресеньям. Привозил немного денег и кучу затрещин. Никита с раннего детства помнил, как, напившись самогона, отец обводил свою семью мутным взором, потом хмурился, раскрывал щербатую пасть и орал грубым, так не вяжущимся с его хрупкостью голосом нечто неразборчивое, наоравшись, лупил подвернувшегося под руку, неважно – сына, дочь или жену, а к вечеру засыпал, но, даже угомонившись, выкрикивал сквозь сон свое любимое – «дармоеды!». Мать, высокая, крупная, на полголовы выше мужа, никогда не сопротивлялась, хотя могла бы. С рабской покорностью она принимала и ругательства, и побои. «Да убоится жена мужа своего», – изрекала она всякий раз, когда маленький Никита, зареванный и злой от сознания собственного бессилия, советовал ей огреть дебошира кочергой… Он, будучи еще пятилетним мальчишкой, пытался защититься – сжимая свои грязные кулачки, бросался на отца, закрывал худеньким телом мать. Помогало это мало, удесятеренная самогоном сила сметала его хлипкую баррикаду, и мать была в очередной раз бита.

Отец погиб, когда Никите исполнилось девять. Младший воспринял эту весть без горечи, но и без радости. Он только подумал, что теперь они вздохнут с облегчением. В правлении им выдали небольшую компенсацию, пожаловали пенсию, и, по мнению Никиты, с потерей кормильца они зажили не только спокойнее, но и богаче. Однако мать, которая должна была радоваться первой, загрустила. Все чаще она вспоминала своего мужа, и чем больше проходило времени с его смерти, тем более достойным человеком он оказывался в ее воспоминаниях. Теперь он представлялся ей тихим, скромным, работящим и любящим, аки агнец небесный. Никита злился, одергивал мать, тыкал в ее синий шрам на виске и в свой на животе, но женщина была непреклонна – отец был святым, и точка. Мальчишка устал от вечных пререканий, охов и всхлипов, как и от деревеньки своей, где остались только женщины, дети да запойные пьяницы. Надоели ему комары и мошки, кишащие на болотах, сами топи, единственное украшение Мысовки, освежающие своей салатовой ряской сероватый ландшафт. И он, плюнув на все, убежал однажды ночью из родной деревни, только его и видели.

Местом его паломничества был выбран завод, на котором работал его отец. Прибыв через сутки туда, Никита смело вошел в контору, открыл дверь в первый попавшийся кабинет и заявил серьезному дяде, что хочет у них работать. Дядя посмеялся и выставил нахаленка вон. Несколько дней подряд мальчик ходил по кабинетам, всегда по разным, но его неизменно выпроваживали и хохотали вслед. Конторские уже знали его в лицо, и стоило ему просунуть свою чумазую физиономию в дверь, как тут же в кабинете поднимался веселый шум. В итоге мальчишка так всем надоел, что его перестали пускать в здание.

Никита недоумевал. Он знал, что детский труд используется на этом предприятии, ему отец рассказывал, но не понимал, почему его так настойчиво отвергают. Однажды к нему подошел один из рабочих и посоветовал обратиться сначала к одному из бригадиров, например, к начальнику покойного отца, чтобы тот за него поручился, а уж потом вместе с ним идти в контору. Никита совет выслушал, но решил сделать по-своему.

Вот бы удивился сердобольный трудяга, если б увидел, как через неделю к главной конторе подкатил конный экипаж, из которого вышел важный, закутанный в бобровую шубу хозяин, а за ним выскочил худенький мальчишка в драной телогрейке; как эта пара проследовала по коридору, зашла в кабинет управляющего, и как там, ткнув толстым перстом в лохматую макушку пацана, промышленник приказал: «Мальца устрой». Рабочий еще больше бы удивился, когда, присмотревшись, узнал бы в мальчишке своего знакомца. Однако именно благодаря его совету Никита оказался на фабрике.

Выслушав наставления, мальчишка рассудил, что просить за него должен не какой-то бригадир, а самый важный человек – хозяин. Никита несколько дней караулил на станции поезд из N-ска, а дождавшись, высматривал важного полного барина в мехах и хромовых сапогах: именно таким его описали станционные работники. Через неделю его ожидание увенчалось успехом – хозяин, именно такой, каким его и обрисовали, направился из вагона к извозчику. Никита бросился барину в ноги и звонко начал выкрикивать заверения в своем трудолюбии. Хозяин, пребывавший в тот день в хорошем расположении духа, мальчишку не прогнал, даже похвалил за наглость и велел залезать на козлы.

…Взрослая жизнь началась.

Сначала Никита работал «мальчиком» на фабрике – «унеси-принеси-подмети», – через год он стал учеником столяра, еще через год – курьером в конторе, как раз в этот период его часто брал управляющий с собой на станцию встречать хозяина, который, к слову, всегда парня узнавал, хмыкал, а иногда даже беззлобно-весело над ним подтрунивал. Платили Никите три рубля, харч не в счет.

В семнадцать парня повысили до учетчика сырья и назначили пять рублей жалованья. Жил Никита в общежитии, кишащем клопами и крысами, питался в «черной» столовой, вечерами прогуливался по улице с такими же работягами, как он, да сидел в трактире. К двадцати годам парень был сыт по горло такой жизнью. Да и неожиданно разросшийся поселок теперь раздражал многолюдьем и падением нравов. Рабский труд и скотский отдых. Никита уволился с фабрики и отправился за семь верст киселя хлебать.

– Какого киселя? – не поняла Арина, выслушав рассказ кучера.

– Счастье, то есть, пошел искать.

– Нашел?

– Наверное. Меня в деревню потянуло, только не в родную, а, знаете, в такую, с речкой, лесами хвойными, аккуратными домиками. Чтобы птицы пели, а не лягушки квакали вечерами. И нашел такую. Новишино зовется. Там именье помещика Гаврилова, может, знаете?

– Нет, не знаю. Я, кроме Перелесья, ни в одной деревне не была.

– А это рядом с Мысовкой, где я родился. Только ваше имение на берегу Оки, а моя деревня от вас болотами отгорожена. Она на самом краю уезда.

– Никита, что с вами дальше произошло? Расскажите.

– А дальше я увидел коней. Я с детства лошадей люблю, но таких красавцев не видел ни разу, только потом узнал, что это породистые арабские скакуны. Очень дорогие. Ну вот, увидел я их, обомлел. А они почуяли меня, что ли… и подошли. Меня в детстве Лошадником прозвали, знаете почему? Потому что лошади меня любят, как и я их. Я могу любого скакуна объездить. Они даже не сопротивляются, когда я к ним подхожу. Только бился, вырывался, а стоит мне приблизиться, как они смирные становятся, как кролики. Вот с этими арабскими я также подружился. Это барин увидел и конюхом меня взял. Так у него несколько лет проработал. Счастливое было время. Жизнь вольная в деревне, не то что в городе.

– Почему же из деревни уехали?

– Вместе с лошадками моими. Гаврилов продал их Баранову, я и напросился за ними ухаживать, прикипел я к ним, да и у старого хозяина мне делать больше нечего было.

– И что же, вам N-ск совсем не нравится?

– Красивый город, но мы – я и кони – существа вольные, нам простор нужен, а здесь какой простор. Только для глаз, а не для ног!

– Поедемте домой, а то мы заболтались, а уже смеркается.

– И правда. Извините, Арина Алексеевна, что я вас отвлек…

– Отчего, Никита? Это я у вас прощения просить должна, у вас кони ваши есть, вы с ними время проводите, а я одинешенька, разве с книгами дружу, да и те не сильно меня увлекают. Вот и привязалась к вам с разговорами.

– А давайте завтра опять поедем кататься? Я вам белочек покажу, они здесь водятся. Хорошенькие такие.

– С удовольствием. – Арина пожала его крепкую руку и улыбнулась ласково. Наконец у нее появился друг.