Текст книги "Надоба во мне…"

Ангел мой, смысл мой…

Проснулась я от холода. Поеживаясь, прошла на кухню, решив сварить себе чашечку кофе. Джезва, стоя на конфорке, терпеливо дожидалась клокочущей ежеутренней лавы и, наверное, заключала спор со стоящей рядом кофеваркой: грядет ли сегодня извержение на сияющую белизной плиту или хозяйка все-таки успеет вовремя предотвратить его. Последнее бывало значительно реже, и кофеварка небезосновательно надеялась на завершение срока своего столь долгого простоя. Я выглянула в открытое окно: затяжной, едва моросящий, ночной дождь заканчивал свою работу, небо тяжело нависло над домами, а во дворе сиротливо и жалобно позвякивали детские качели. Высокий нескладный подросток торопливо шмыгнул в подъезд. И тут я поняла столь раннее его появление и торопливое бегство: напротив подъезда, прямо перед окнами, крупными буквами взывало к ней, единственной и неповторимой, признание: «Ангел мой, смысл мой…». Кто же та счастливица, которой адресованы столь дивные строки? Но девчонок – ровесниц парнишки – я, конечно, не знала. Мой сын был значительно старше. «Счастливая, – с грустью об ушедшей молодости, но без зависти подумала я, – мне уже теперь никто не напишет на асфальте ничего подобного…». Да, а как хотелось бы какого-нибудь безумства именно сейчас, когда это уже отошло для нас в область нереального. Как прозаически рассудительны и трезво рациональны стали мы, как далеко позади остались ошибки нашей молодости! Как хладнокровно бичуем мы глупости и безумства, совершаемые уже (увы!) не нами, как легко отрекаемся от мечты, предпочитая глупую синицу в руках недосягаемому, по нашим понятиям, журавлю. Но ведь когда-то и во имя меня совершались безумства! Дай Бог памяти…. «Ну хоть одно-то можешь вспомнить, старая ты коровушка», – подбадриваю я себя и действительно вспоминаю мальчика, приносившего мне каждый день по букету цветов. Положив их на пороге, он убегал, не дождавшись моего появления. И я долго вычисляла его, но так и осталась бы в неведении относительно своего тайного поклонника, если бы он сам, по прошествии нескольких лет, не сознался мне в этом. Окунувшись в незабываемый аромат этих цветов, я прятала от родных самодовольную счастливую полуулыбку маленькой женщины, уже начинающей познавать власть над мужчиной и осознающей собственную привлекательность и ее роковое воздействие на пол сильных. Таких похожих на нас и таких разнящихся с нами; таких невозмутимых и таких ранимых; таких независимых и таких зависящих.

Память, творящая чудеса, способная, подобно машине времени, переносить нас в любые пространственно-временные отрезки нашей такой короткой и, вместе с тем, такой длинной жизни, притормаживает на этот раз спустя десятилетие: пролившийся не так давно ливень оставил мощные водяные потоки на проспектах и бульварах. Чтобы я не замочила туфельки, меня берут на руки и бережно, словно нечто эфемерно-хрупкое, переносят через дорогу. Вдруг мой рыцарь спотыкается и… приземляется на одно колено, удержав меня, поистине героическими усилиями, на вытянутых руках. Тысячи, как мне кажется, огней остановившихся на перекрестке машин освещают эту картину. Давно горит для них зеленый свет, но они, молчаливо и солидарно, ожидают завершения сцены и только тогда, когда мы оказываемся на другой стороне улицы, прощально сигналя, трогаются с места. Не опуская меня, он покупает букет сирени, от чудного запаха которой я пьянею, словно от пенящегося игристого шампанского. А он все несет и несет меня в этом сиреневом кружеве в наше еще не ведомое тогда будущее, такое обещающе прекрасное и безоблачное…

Потом я вспоминаю зрелого мужчину, его сияющие и, вместе с тем, полные страдания от предстоящей разлуки глаза. В руках его, сильных и родных, – охапка роскошных длиннющих бархатно-бордовых роз, которыми он осыпает меня, сидящую в кресле готового взлететь самолета. Как он смог пробраться сюда, на борт международного лайнера, улетающего в чужую страну?

Незабываемый подарок – еще одно объятие любимого, когда ты рассталась уже и наяву и в мыслях, и не знаешь, когда судьба позволит тебе новую встречу. И я вновь, уже спустя много лет, купаю лицо в нежных лепестках, пряча восторг и слезы, отчаяние и надежду, не видя восхищенных, завистливых, удивленных – таких разных глаз окружающих меня пассажиров…. А какие стихи мне писали! И не только на русском языке…. Нет, мне нечего роптать на судьбу, благодарю тебя, Господи, за счастливое женское, что ты дал, что ты даешь мне, что еще заготовил для меня. И пусть будет счастлива та девочка, для которой написаны мелом эти слова на асфальте. Я посмотрела вниз: склонившийся над надписью мужчина аккуратно выкладывал её цветами. «Другой? – удивилась я. – Странно, уже вроде не мальчик «резвый и кудрявый», – заметив наметившуюся проплешину, я усмехнулась, – не спится же бедному, решил поозоровать. Мужчина, закончив, тем временем, работу, выпрямился, повернулся и задрал голову, высматривая чье-то окно. «О, Господи, – отшатнулась я, – это же мой!» А пойманный на «месте преступления» несчастный супруг мой, растеряно разведя руками, громко и весело крикнул: «С днем рождения, Маришка! Я! Тебя! Люблю!» Где-то под и надо мной роптали разбуженные соседи, а я уже неслась вниз, перепрыгивая сразу через ступеньки, как когда-то в далекой молодости, вниз, к своему единственному и любимому. И, вылетев стремительно из подъезда в его объятия, вновь, как когда-то, была усыпана бархатно– золотистым дождем крупных желтых роз…

Разбуженные соседи, наиболее любопытные и нервные, те, которые не поленились подойти к окну в этот предутренний час, стали свидетелями весьма сентиментальной сцены: на устланном цветами асфальте, словно на великолепном персидском ковре, стояла, тесно обнявшись, немолодая уже пара, не замечающая никого и ничего вокруг. Несмотря на глубокую осень, она была в легком халатике и он, будто слившись с ней, прикрывал ее полами своей распахнутой куртки, словно защищая от всех и вся, посягающих на такое хрупкое, незатейливое людское счастье, счастье бытия любящих и любимых.

А на плите, тем временем, кофеварка торжествовала победу над бедной джезвой, застывшей молчаливым изваянием над поверженной черно-бурой лавой забытого утреннего кофе.

Прощание

И потянулась она к рукам дочери, захлебнувшись незнаемой до того болью, и в ту же секунду поняла, что не успеет. Тело стало легким, невесомым, молодым и послушным. Или его вовсе не стало? Где-то там, далеко, дочь, захлебываясь в рыданиях, держала на руках что-то тяжелое и большое (кого бы это?). А она все пыталась сказать, что зачем же плакать, когда ей так легко и хорошо: не болит сердце, не ноют почти переставшие двигаться ноги, не кружится голова, и нет усталой, обреченной претерпелости к старости. К старости, к которой невозможно привыкнуть, не в силах принять, но которая, подкравшись незаметно, захватывает все большую территорию, поражая мозг, одряхляя тело, искажая черты. Ты становишься беспомощным, лишним и ненужным.

Она легко взлетела на подоконник, с удовольствием ощущая возможность сказочного бестелесного передвижения. За окном мело. Какая-то очень важная мысль мелькнула и ушла в небытие. «Нужно поднапрячься и вспомнить», – подумалось ей. Что она не успела сделать в той, уходящей, жизни? Недолюбила? Конечно, недолюбила: мужа, который ушел раньше, и с которым было так славно и спокойно; детей, которые, вырастая, все меньше и меньше времени находили для нее; внуков, правнука и не успевшую еще родиться правнучку. «Не дождалась, не увидела малышку, так и родится без меня. Жаль».

Что еще? Недосказала? Да, многое еще хотелось сказать, от многого предостеречь, да им все некогда было выслушать. Да и нужны ли им ее советы? Дети сейчас своим умом живут. И наступают на те же родительские грабли, и обжигаются об те же утюги. Бесполезно.

Не дожила? Да, хотелось бы еще пожить, но не так, развалиной, а звонко, со вкусом. Вздохнув, она перелетела на люстру. «Да не суетитесь вы зря, не видите, что ли, что уже бесполезна ваша скорая, – с некоторой досадой подумала она. – Бедные, сколько им хлопот со мной, ну да ладно, в последний раз. Что уж теперь: слава Богу, детей вырастила, внуков. Правнуков, надеюсь, сами поднимут». Пора? Нет, что-то еще, дай Бог памяти. А как, оказывается, приятно сбросить с себя старую, уже ничего, кроме раздражения, не вызывающую оболочку, и обзавестись новой: невесомой, молодой и прозрачной. Жалко, что не видят меня. Порадовались бы: ходить не могла, а сейчас – летаю! Она вновь вспорхнула вверх, подлетела к дочери и легко погладила ее по волосам. «Жаль, не чувствует», – расстроилась она. Дочь, однако, замерла, схватилась за материнскую руку, словно в надежде услышать пульс, и вновь зарыдала. «Вот, поди ж ты, при жизни друг по другу не убиваемся, а помрешь – так в слезы». Незримой тенью она скользнула к окну. «Метет, – мелькнуло где-то в подсознании, – как полечу? Со всеми, вроде бы, попрощалась, благословила, как могла, пора и честь знать….» Что же держит? Привычка? Страх неизвестности? Да нет страха, нет вообще никаких эмоций – вот что странно. Спокойствие. Покой и Воля. То, к чему стремишься всю свою недолгую земную жизнь. Может, это и есть счастье небытия? Ну, все. Закончила я свой путь земной, отработала свой урок, пора и честь знать. Последним прощальным взглядом прошлась она по тому, что было при жизни ее земным убежищем, по тому, чем дорожила, по тому, что было столь необходимо при той, оставшейся позади жизни. «И ничего-то с собой не возьмешь. Ни с чем приходим мы в этот мир, обнаженные и беспомощные, чтобы так же и уйти из него. А дети молодцы: все делают как надо. Неплохо мы их воспитали с тобой, родной. Ну, благословляю вас, дорогие мои. Теперь уж – точно пора». Какая-то неведомая сила закружила ее, распахнула окно и подняла ввысь: далеко от мирской суеты, от милого сердцу, уходящего в небытие прошлого, от родных и друзей, от врагов и недоброжелателей, от тревог и надежд, от печалей и радостей. Туда, где ничто не тревожит, где тело невесомо и душа обретает покой, где ты вновь встречаешься с теми, кто ушел раньше тебя, постигаешь то неизведанное, которое при жизни твоей на Земле казалось непостижимым, где нет ощущения замкнутости пространства и быстротечности времени, где простор необъятности Вселенной и вечности Бытия. И она уже видела, как спешит ей навстречу тот, с кем было так хорошо при жизни, с кем связана она навеки узами любви и нежности, скрепленными детьми и Судьбой. И порадовалась, что вновь молода и легка, как Он, что та, отяжелевшая и одряхлевшая, оболочка скинута, оставлена там, в земле, что вновь обретает она Его, пусть несколько другого, но такого же родного, который и здесь подставит плечо и оградит от сложностей и неизвестности предстоящего неведомого существования. И потянулась она вновь, но сейчас уже знала, что уж наверняка примут ее сильные, надежные руки мужа и укажут путь, и теперь уже не отпустят никогда.

Доктор

Реснички дрожат от незаслуженной обиды, губы припухли…

– Да я на вас жалобу подам!

– Постойте, вы объясните спокойно, в чем, собственно дело, – доктор, молодая женщина лет двадцати шести, чуть не плачет. Только осознание статуса и наличия диплома не позволяет ей зарыдать в голос и скрыться подальше от этого разъяренного деда, неизвестно чего от нее требующего и обвиняющего во всех смертных и не смертных грехах.

– Чего «постойте», стою уж. Говорю же, больной я сейчас, выздоровею – приеду, а то какие сейчас процедуры, знаю я вас, зря здесь просижу. Ничего не назначите, а потом – с концом, езжай, дед, домой, несолоно хлебавши. Нет уж, меняй сроки путевки, в аккурат через недельку и буду, – дед, кряхтя, усаживается в кресло и оглядывает кабинет. Больным его назвать можно лишь с большой натяжкой.

– Вы, пожалуйста, не нервничайте, это сложный вопрос, вне моей компетенции…

– А что, интересно, в твоей, пигалица, компетенции? Чего ты тогда, спрашивается, здесь юбку протираешь? – дед вновь обретает боевой дух и, не давая неприятелю опомниться, переходит в наступление.

– Минуточку, подождите минуточку, – шепчет доктор и, «ласточкой» вылетев из кабинета, несется по длинному коридору к Главному врачу. Возвратившись, просит «больного» следовать за ней и уводит его к Главному. Передав с рук на руки скандального дедка, мужественно, стараясь идти степенным шагом, вновь идет к своему кабинету. Однако, завидев около него прежде не замеченную впопыхах толпу «зимнего контингента», сплошь состоящего из пенсионеров-бесплатников, ежится и, пискнув: «Следующий», – ныряет за спасательную дверь, которая, она уже знает это, может лишь ненадолго прикрыть ее собою, даже не дав вволю выплакаться от ежедневных обид.

И невдомек ей, полной огня, здоровья, молодости и задора девчонке, что и обидеть-то ее никто не желает. И не плохие, не злые, не подлые эти люди по ту сторону двери. Просто это юность и старость, надежда и безысходность; накопившееся за многие годы раздражение и искреннее, наивное непонимание: «Что им еще надо?». И никогда им не понять друг друга. Никогда.

Метель

Когда долго любишь – это перестают замечать.

Когда долго прощаешь – этим начинают пользоваться.

Когда готов на все – просто перестают ценить.

И только, когда уходишь, – начинают понимать,

как дорог был человек, которого вернуть уже поздно.

(Автор неизвестен)

– Мой муж мне изменяет. Мой муж мне изменяет. Мой муж мне изменяет, – тупо писала Юна одну и ту же ненавистную ей фразу.

Исписав несколько страниц, она приостановилась и бездумно посмотрела в окно. Мело. Мело не только «по всей Земле во всех пределах», но и где-то глубоко внутри нее самой бушевала настоящая вьюга, безжалостно леденящая душу и блокирующая разум. Казалось, каждый сосудик покрывается тонкой корочкой липкого льда. В обедневшей голове – одна строчка. Та, которую она пишет все утро. Своеобразная психотерапия: нужно свыкнуться с мыслью, тогда станет легче. Так говорила мама. Что Юна искренне и пыталась сделать все это воскресное утро. Не помогало. Становилось все хуже. Всё мерзопакостнее. Она подумала и стала писать новую фразу: «все мужья изменяют». После второй страницы полегчало. Еще подумала и добавила: «Старый козел!» Жить стало веселее, и Юна пошла на кухню искать припрятанные для подобного рода стрессов сигареты. Закурила, поразмыслила и решила напиться. Домашний бар особым разнообразием напитков не радовал. Под руку попали виски. Поэтому после чашки выпитого зелья – разве до политесов, когда такая «трагедь» – Юнка была в состоянии риз. А по-простому – в стельку, в драбадан, в зюзю, чертовски, как свинья…. За что можно полюбить «великий и могучий», так за богатство выразительных средств. Какое творческое разнообразие к услугам обманутой русской женщины, желающей обозвать в сердцах своего благоверного: кобель драный, бабник проклятый, Казанова порочный, донжуан задрипанный…. Можно продолжить. Господи, ведь на нее-то не всегда хватает, куда ж попёрся, болезный? Хотя, может, она путает причину и следствие: именно потому и не хватает, что уже попользовались на стороне.

Да сволочь он, в общем, сволочь. Она, значит, на «боевом посту»: обстирывает, обглаживает, деликатесиками кормит, с геморроем да простатитом сражается, а там – сливки снимают: по ресторанам да раутам шастают, презентики загребают. При ней – козел старый: ножки еле волочит, тапочками шаркает, – устал милый, ложись, отдохни. А при той – козлик горный: копытцем стучит, бодрится, ловелас доморощенный!

От бессилия Юнка немного повыла, но как-то невыразительно. Ясный перец – одной было скучновато: ни зрителей, ни пейзажа. Сидеть дома было невыносимо. И она решила проветриться. Потащилась в гараж, где полчаса зависала на воротах, не в силах попасть нетвердой рукой в отверстие для шпингалета, потому как глаз был уже не совсем зоркий, а скорее даже замутненный. Проходящий мимо мужик жалостливо помог, вздыхая:

– Да куда ж вы, дамочка, в таком сомнительном виде? Остановят. Идите к мужу, домой.

Юна безобразно икнула, извинилась и уверила случайного рыцаря, что муж сейчас занят с молодой любовницей, поэтому воспользоваться его советом она не может.

– Дело хозяйское, – развел руками спаситель и, уходя, забормотал:

– Надо же, я от своей чувырлы ни ногой, а тут от таких справных баб гуляют! Ну и мужик пошел неустойчивый!

– Ой, неустойчивый, – красиво вторым голосом подвыла несчастная Юнка и так резко дала газу, что ее рыцарь чуть ли не откатился от испуга в сторону.

– Ну, давай же, Евдокия, – попросила Юнка машину и выскочила на дорогу. Та, подгоняемая хозяйкой, понеслась, чуть пофыркивая, по заметенной снегом дороге.

– Представь, Евдоша, мой-то мне изменил. Не веришь? Уж поверь, все доказано. Прокололся, святая простота. Что делать – не знаю. Бросить его, что ли, как ты думаешь? Жалко конечно, родной уже, свой. Но решать надо.

Они – Юна и Евдокия – неслись по заснеженной трассе, ловко лавируя в потоке машин. Дворники не успевали очищать от падающего хлопьями снега окна. Водила Юна умело, и Евдокия, чутко улавливающая каждое ее движение, казалось, растворилась в горе хозяйки.

– Ну что скажешь, Евдоша? Что делать будем?

Евдоша зафыркала.

– Не знаешь. Вот и я не знаю. Слушай, а куда мы заехали? – Юна притормозила, съехала на обочину и осмотрелась. «Осмотрелась» – сильно сказано, потому что видимость была отвратительная. Дорогу замело. К тому же бензин был почти на нуле, да и уехала она довольно далеко от города.

– Все, Евдокия, влипли, – Юна достала мобильник и задумалась. Кому звонить? Не мужу же. Ну а позвонит, что скажет? И где ее искать, если сама не может сообразить, где находится? Да и связь здесь отвратительная. Она включила аварийку, вылезла из машины и осмотрелась. Мело, не переставая. Когда природа наиграется всласть и наступит затишье – никому не ведомо. Юнка глубоко вздохнула и мысленно обратилась к своему ангелу-хранителю. И тут, как по волшебству, из снежной завесы пробился свет фар. Юна бросилась к Евдокии и отчаянно засигналила.

Из остановившегося авто (кажется, «Maybach»? – отметила Юна) выбрался мощный мужчина, смахивающий на «братка» из сериалов о мафиози местного разлива. Юна чертыхнулась, вытащила из бардачка баллончик – вдруг еще и обороняться придется – и пошла навстречу братку.

– У Вас что-то случилось? – под тяжелым взглядом мужчины Юна поежилась.

– Нет, то есть да, случилось. Заблудилась, и бензин кончился.

– С бензином поправимо. У меня целая канистра, а вот до города сейчас вряд ли доберетесь. Замело.

– Что же делать?

– Единственное, что могу предложить: поехали со мной, если не боитесь. У меня рядом дача, что-то вроде охотничьего домика. А баллончик спрячьте. Моя жена раза в два моложе вас, приставать не буду.

От такого хамства Юна не могла выговорить ни слова. Казалось, перехватило где-то там, откуда шел голос. Мужчина спокойно ждал, чуть щурясь от липкого снега. Наконец, прокашлявшись, она решилась:

– Пожалуй, у меня нет выбора. Я согласна, едем.

…Через час они уже сидели в уютных креслах около камина и пили восхитительный горячий грог с ромом. «Браток» уже не казался таким страшным. Вел он себя вполне мирно и адекватно. Это радовало и печалило одновременно. Юна набралась храбрости и спросила:

– У вас что-то случилось?

– Почему вы так думаете? – удивился мужчина.

– Интуиция. Да и в такую погоду на дачу обычно не выезжают.

– Отдаю должное вашей интуиции. Давайте, кстати, познакомимся. А то «выкаем» друг другу, а нам еще ночь коротать. Меня Олегом зовут, – представился хозяин.

– Юна.

– Редкое имя. Это от «Юлиана» или «Юнона»?

– Юнесса. Мамочка постаралась. Но лучше просто Юна.

– А у вас что случилось, просто Юна?

– Почему вы так решили?

– Проницательность, наблюдательность, логика.

– Рада за вашу логику, наблюдательность, бабушку и Израиль, – съехидничала Юна.

– Да, прекрасный фильм «Ребро Адама», цитируемый.

– Женский.

– Жизненный. Так что же понесло приличную с виду женщину сесть за руль в непотребном состоянии в такую метель?

– Почему «с виду»?

– Мы же едва знакомы, вдруг это для вас норма?

– Ну, знаете ли…

– Я не хотел сказать ничего обидного, только констатировал.

– Мне муж изменил, – вдруг вырвалось у Юны, и почему-то сразу полегчало.

– Ну, уважаемая, с нами это случается. Ничего страшного: не вам первой и не вам последней, – хозяин встал, подбросил в камин несколько поленьев и вновь откинулся в кресле.

– Обидно. Значит, кто-то для него лучше меня. – Юна еле сдержала навернувшиеся слезы.

– Вовсе не обязательно. Мужчина, сами знаете, существо генетически полигамное, – развел руками Олег. – Он может боготворить одну женщину, а переспать с другой. И не нужно это расценивать как крушение любви к вам.

– Позвольте, а из-за чего тогда вы, мужчины, нам изменяете?

– Все просто: кто из-за распальцовки, кто из-за самоутверждения перед самим собой…

– Мужская логика, – Юна сморщила носик.

– Скорее психология, – развел руками Олег.

– А вы сами изменяли?

– Бывало, – неохотно ответил он.

– И что? – Юна поуютнее устроилась в кресле, приготовившись услышать что-нибудь занимательное. Чужие измены ведь не столько трогают, сколько будоражат воображение.

– Да ничего. Ушла она от меня, – Олег нахмурился, видно, воспоминания до сих пор были неприятны.

– И правильно сделала, – отрезала Юна, гордая за представительницу своего пола. – Я тоже уйду. Пусть женится на той, с кем гуляет.

– Ну и зря. Если любите – будете жалеть.

– Что же делать? – Юна растерянно посмотрела на собеседника.

– Переболеть. Пережить, как цунами, землетрясение или вон как эту метель. Она скоро утихнет и опять будет солнечно и спокойно.

– А вы почему не пережили?

– По молодости многого не понимаешь.

– Ну а сейчас? Почему не сойдетесь, разлюбили?

– Поздно уже об этом говорить. Она замужем, да и я женился.

– А где ваша жена?

– Она молодая, у нее время других желаний. Вот так-то, – Олег взял сигарету, покрутил в руках и, видимо не решившись закурить при гостье, положил обратно.

– Курите, если хочется, вы же хозяин, – разрешила Юна и, не сдержавшись, спросила:

– А вы не думаете, что она вам изменяет?

– Все может быть.

– И вы так спокойно об этом говорите?

– А что мне остается делать? Закон бумеранга. Я изменил, мне изменили. И снова по спирали.

– А как с этим жить?

– А вам легче жить «с этим» с мужем или тоже «с этим», но без него, то есть без мужа?

– Не знаю. – Юна задумалась.

– Подумайте. Кому от этого будет лучше? Только той, кто хочет отнять его у вас.

– А вашей лучше стало? – Юна зло усмехнулась, но, спохватившись, тихо оборонила:

– Простите.

– Ничего. Ей-то лучше, а вот что касается меня – не совсем. Обо мне заботятся домработница, повариха, секретарша, но только не жена. Иногда, правда, бывает, спросит: «А чего мой мальчуган загрустил?» и все.

– Это она вас «мальчуганом» зовет?

– Она всех так зовет.

– А мой всех называет «малыш», чтобы, видимо, не перепутать: «Как дела, малыш? Что хочешь, малыш?» Мне говорит, что любит, ей говорил, что любит. Чему верить?

– Если бы он вас не любил, то сам бы ушел.

– «Люблю отчизну я, но странною любовью…», – не в дугу пробурчала Юнка.

– Вот вы все время о любви говорите. А вы-то его любите?

– Когда не любишь, измену перенести не так сложно, а у меня все болит, выть на луну хочется от бессилия. Если такая боль, значит, люблю?

– Повезло мужику. И за что же вы его так любите?

– Не задумывалась как-то. Да любят ведь не за что-то, а просто так.

– Сколько лет вы с ним?

– Двадцать три.

– Двадцать три? Может, привычка?

– Да не в этом дело. Страшно, когда все рушится в одно мгновение. Была бы там великая любовь, а то уже сам, видно, не знает, как от неё отвязаться.

– Озлобились вы. Отпустите ситуацию.

– Отпустить? Легко сказать. Хотелось бы еще знать, как.

– Просто перестаньте его так любить. Любите в меру, как все, откройте для себя других и других для себя.

– Вас, что ли?

– Ну, если больше пока некого, то можно и меня.

– У вас жена молодая.

– Это ни о чем не говорит.

– А здесь уютно, – Юна решила перевести разговор в менее опасное русло.

– Не спорю, старался.

– А как жена нагрянет?

– Она не любит бывать здесь. Здесь отдыхаешь от суеты, а молодость к ней тянется.

– А вы что здесь делаете один?

– Охочусь, читаю, думаю, созерцаю, философствую.

– И телевизора, смотрю, нет?

– А зачем он здесь?

– А мой без телевизора не может.

– Каждому свое.

– Suum cuique.

– Приятно удивлен. Тогда скажите, вам, вероятно, знакомо выражение «Ubitu, Gajus, ibiego, Gaja»?

– Конечно, подчеркивается зависимость жены от мужа: «Где ты, Гай, там и я, Гайя».

– А это, случайно, не про вас?

– Почему вы так думаете?

– Мне кажется, вы положили свою жизнь на алтарь своего мужа. Неблагодарное занятие. Вспомните о себе. Клетка-то не заперта. Вылетайте, наслаждайтесь жизнью. Если перестали быть интересны ему – это не значит, что вы не интересны другим. Пусть ОН боится вас потерять.

– А ему моя духовность и содержание не нужны. Он и не интересуется особо ничем, кроме своей работы.

– О чем же вы говорите?

– В том-то и дело, что ни о чем. Что волнует меня – ему безразлично.

– Вам не скучно вдвоем?

– Я как-то не задумывалась над этим. Вообще-то, бесспорно, мы совершенно разные люди. Но ведь большинство так живут. И ничего.

– Я приглашаю вас в театр. Прекрасный спектакль в театре «У Никитских ворот» в субботу. Песни нашего двора.

– Вы любите театр?

– Я люблю хорошие театральные постановки.

– А ваша половина?

– Она любит светские тусовки и Диму Билана.

– Понятно. Хотя странно, почему вы так спокойно обо всем этом говорите?

– Простая житейская мудрость: на все нужно смотреть открытыми глазами. Покупаешь молодость – плати за это тем, что с тебя будут тянуть деньги, будут изменять, лгать, изворачиваться. Не жди искренности и любви. В лучшем случае будет хорошая отработка.

– Ваша отрабатывает?

– Да, знаете, старается. За моей спиной не шепчутся. Она не ждет моей смерти, так как я составил завещание, где все определил, что и кому. В обиде она не будет. Общих детей не заводим – успею ли я их достойно вырастить? Мне уже полтинник.

– Надо же, а с виду…

– Не скажешь?

– Ну, сорок пять-сорок восемь – максимум.

– Вы тоже в прекрасной форме.

– Петух хвалит кукушку…

– У меня своя жизнь, у нее – своя, но когда есть необходимость, она свои функции осознает и четко выполняет. Я тоже. Думаю, это честная игра.

– Но игра, не больше.

– Все мы играем на сцене жизни. Сражаемся за роли, меняемся ими, постоянно находимся в образе.

– Видимо, вы правы. Но от этого не легче.

– Да перестаньте вы хныкать. Эка невидаль – муж сходил налево. Вернулся-то к вам. Покаялся, наверное?

– Голову пеплом посыпал…

– Вот видите, а для мужчины повиниться – большое дело. Стряхните с себя этот пепел, как песок, и пойдемте в театр.

– Долго ждать. Передумаю.

– А пока, может быть, послушаем музыку? У меня здесь Шопен, Бетховен и негритянский блюз.

– Я выбираю блюз.

– Потанцуем?

– Сразу и потанцуем, – засмеялась Юна, как-то внутри себя удивляясь, что смеется, – а чай, кофе?

– А это потом. Или пойдемте в лес, прогуляемся, там вьюжит, но как оценишь прелесть затишья, если не после метели?

– А что? Неплохая мысль.

– Надевайте тогда вот этот полушубок, валенки, а то застудитесь.

Юна с удовольствием облачилась в надежную одежду, так как ее легкая норковая шубейка и полусапожки на высоченных каблуках явно не годились для подобного рода прогулок.

– Я готова.

Они вышли из дома и, утопая в сугробах, двинулись в лес. Снег, казалось, проникал всюду: заползал за воротник, набивался в валенки, крался в рукава, залеплял рот. От него слезились глаза. Шли молча, так как говорить было практически невозможно. Наконец Юна утомилась и, обессилев, осела в сугроб, прошептав онемевшими губами: «Все, больше не могу…»

Очнулась она от ослепительного солнца, протягивающего ей сквозь окно свои лучи. «Доброе утро», – прошептала она и всем телом ощутила, что проникнута каким-то теплым, согревающим светом. И все ее обновленное существо, уставшее от пережитого, жаждет жизни, тянется к радости. Словно дух Весны, прекрасная Богиня Амарилис, воскресила ее, возродив в сознании симфонию бесконечной гармонии мира. Будто оставлены где-то там, в лесу, печали, тревоги и обиды, и унесены они вчерашней метелью, а она вновь готова принимать жизнь как подарок, радоваться солнцу и наслаждаться тем, что даровано ей Судьбой.

Юна спустилась вниз. Хозяина нигде не было. На столе стоял термос. Она с наслаждением выпила терпкий кофе и только после этого заметила записку, лежащую тут же, под вазочкой с печеньем. «Благодарю за приятный вечер, ключ возьмите с собой: вдруг вновь заблудитесь – будет, где пережить метель. На улице – почти весна. С первой оттепелью! Вы еще не передумали пойти в театр?». Юна прижала записку к груди, улыбнулась и подумала: «Значит, я ему понравилась. Несмотря на то, что жена моложе».

Одевшись, она закрыла дверь и, подумав, положила ключ под коврик. Одиноко стоящая Евдокия терпеливо дожидалась ее у ворот.

– Ну что, будем жить, Евдоша? – Юна ласково погладила припорошенную снегом «подругу» – Заждалась меня? Погостили, пора и честь знать.

На заснеженной трассе было не так много машин, но Юна не торопилась. На душе было какое-то умиротворение, как будто сбросила с себя непосильный груз абсолютно лишних, никому не нужных проблем.

– Знаешь, Евдоша, – продолжала она неторопливый разговор с «подругой», – я думаю, дело здесь не в молодости, которая, к сожалению, быстро проходит. Любимые не стареют. Их любишь не за внешнюю оболочку. Доверие и признательность стоят гораздо больше, чем чья-то упругая грудь или попка. И любимая женщина в любом возрасте лучше самой красивой нелюбимой. Как и любимый мужчина. И если он хочет быть со мной, значит, выбрал меня, любимую. Так что же тогда волноваться? Чего и кого ждем, Евдокия? Быстрее домой, наш-то, небось, извелся…

…А уже в далеко позади оставшемся охотничьем домике разрывался от безысходного крика забытый, запоздало оживший мобильник, выбрасывая в пустоту мелодию их любви. И по ту сторону линии, зажав трубку в руке, стоял немолодой уже мужчина, шепча, как заклинание, слова: «Только бы ничего не случилось, только бы она вернулась…»