Текст книги "Надоба во мне…"

Надоба во мне…
Ольга Жигалова

© Ольга Жигалова, 2023

ISBN 978-5-0060-2565-3

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Врача вызывали?

– Конечно, конечно, обязательно, все будет сделано в срок, не беспокойтесь, Жаксыбек Имангалиевич, – заливалась соловьем Нурия, одной рукой оттаскивая внука-«агрессора» от плиты, а другой – готовя ему утреннюю трапезу. Связующее же звено с шефом – многострадальная трубка, где только не побывавшая в аварийных ситуациях, зависала между ухом и плечом, норовя выскользнуть и подорвать ее авторитетные заявления.

Из соседней комнаты, с периодичностью в две – три минуты, доносились стоны. Стонал муж. И стонал, подлец, весьма правдоподобно. Успокоив шефа, Нурия с облегчением закончила разговор и приступила к кормлению «агрессора».

– Ой бай, ой бай, жаным ай, – обращаясь уж не к ней, а к аллаху по-мужски скупо застонал супруг. Нурия не выдержала. Войдя в спальню, полная готовности вывести на очередную чистую воду симулянта местного значения, она застыла в недоумении: «умирающий» бегал вокруг кровати со стулом, пристраивая его ближе к изголовью.

– Сен совсем больной? Врача с Каблукова вызвать? – с застарелым ехидством обратилась она к супругу.

– Канымды iшiп болдын. Журегiм шаншым жатыр. Молчи, глупая. Скорая сейчас приедет. Умираю. Довела-таки, узурпаторша, —постанывая, муж улегся на приготовленное ложе, сложил руки на груди и закатил глаза.

– Так ты опять скорую вызвал? Что на этот раз?

Отрешенный вид супруга выражал презрительное негодование. «Черт его знает, а вдруг на самом деле прихватило? – засомневалась Нурия. – Хотя маловероятно, судя по излишне здоровому румянцу, опять спектакль».

– Да, кстати, а в какую химчистку ты мою шубу сдал?

– Что? – от возмущения «умирающего» аж подбросило, – о какой шубе ты говоришь, несчастная, когда твой муж на пороге Вечности?

– Да ты уже у этой Вечности все пороги отбил! Который год перешагнуть не можешь! Куда мою шубу сдал, говори, пока не поздно.

– Да ты же сроду сама туда не потащишься, схожу завтра… Постой, а почему «пока не поздно»?

– Да мало ли что бывает, – уклонилась от ответа Нурия, а про себя подумала: «Вот сейчас проявляется что-то натуральное, авось, до прихода „скорой“ добьемся учащенного сердцебиения».

Супруг впал в депрессию и с оскорбленным видом отвернулся от черствой жены.

– Ажешка, а что, аташка помирает? – пятилетний агрессор, стоя у двери, опасливо поглядывал на деда.

– Помирает, помирает, не мешай, – Нурия взяла внука за руку и вывела из комнаты, не обращая внимания на протестующе возмущенный вопль больного.

По большому счету, ее дражайшая половина, «трупообразно» расположившаяся на ложе, очень бережно к себе относилась. Лет пять назад, завершив, по собственному почину, свою трудовую деятельность, под предлогом «отсутствия взаимопонимания с черствым миром коррупции, эгоизма и бездуховности», он возложил функцию общения с ним на Нурию. И та, как продукт не такой хрупкой, высокоорганизованной материи, из которой был соткан ее супруг, тянула не только свою, но и мужнину лямку, помогая, вдобавок, и семье сына, еще не вставшего на ноги. А супруг, тем временем, занимался поисками истины и постижением высокого предназначения аллаха. Последние несколько лет отношения между ними были весьма прозаичны. Супружеская кровать была ложем того, кто успевал лечь на нее первым, опоздавшему же доставался диван. Тунеядство благоверного поначалу раздражало Нурию, затем же она с этим свыклась и даже начала находить положительные стороны. Супруг же, обладавший значительной долей артистизма, требовал внимания зрителя и, заметив, что оно значительно поугасло, вознегодовал, впал в меланхолию и стал устраивать спектакли на уровне театра абсурда. Разыграть предынфарктное состояние для него было, как говорил внук, «два пальца об асфальт», поэтому Нурия вполне обоснованно подозревала явную симуляцию и размышляла о том, как бы не опростоволоситься перед врачами.

Звонок в дверь прервал ее раздумья.

– Скорую вызывали? – бригада спасателей, оттеснив Нурию своей мощной грудью в лице постаревшей кустодиевской дивы и двух справных мужичков с носилками, проследовала в квартиру. – Где больной?

– Там, – махнула рукой Нурия, но врачи уже шли на стоны, доносящиеся из спальни. Войдя за ними, Нурия оценила предварительные хлопоты мужа: с места, подготовленного им для врача, больной смотрелся гораздо тревожнее.

– И давно он так? – шепотом спросил у нее один из мужичков, санитар, кивком показывая на беспрерывно призывающего аллаха страдальца.

– Да сколько его помню, – отмахнулась Нурия, однако, спохватившись, изобразила тревогу и уточнила:

– Это в смысле обращения к аллаху. – Стоя у дверей, она смотрела на суетящихся медиков и трупоподобного супруга и гадала, «что во что обратится»: трагедия ли в фарс или фарс в трагедию. Врачи же продолжали опрашивать больного.

– У вас были ранения? – донесся до нее обеспокоенный голос.

– Да по глупости, в драке ножом пырнули, – механически ответила за мужа Нурия, после чего чуть не погибла под его испепеляющим взглядом и, исправляя ситуацию, быстро села в изголовье больного, изобразив заботливую жену. Однако изображение было, вероятно, не столь достоверное, потому что кустодиевская дива бросила на нее укоризненный взгляд, означавший, что нормальная жена на ее месте не вела бы себя так легкомысленно.

– Ничего не понимаю, – недоумевающий голос кардиолога заставил всех повернуться к нему. Кардиограмма отличная.

– Нет уж, доктор, – бросилась на амбразуру Нурия, подумав: «Ну, погоди, муженек, отучу тебя спектакли со скорой разыгрывать!»

– У вас, наверное, аппарат сломан, везите его в больницу, вдруг инфаркт, тем более старые раны заговорили, может, вырезать что придется. И вообще, есть среди вас хирург?

– Нет, – растерялись врачи.

– Тем более, бригада без хирурга, а вдруг необходимо срочное вскрытие, то есть операция? – тут она поймала полный затравленного ужаса взгляд мужа и уже с большим наслаждением продолжала:

– Нет, одна я с ним, на ночь глядя, не останусь: приступ – и нет человека!

– Сейчас же утро, – робко возразил один из спасателей.

– Тем более, и на день глядя – тоже. Шутка ли: застарелые раны заговорили! Это что-то значит?

– Да не так уж они и заговорили, – робко простонал супруг, – уход хороший нужен, дома и стены помогают…

– У мужа, однозначно, бред, – категорично заявила Нурия, – психологическое расстройство мозаичного типа. Срочная госпитализация, а то у меня здесь внук, не дай бог, заразится, что делать буду? Да и ухаживать некому, а у вас, в реанимации, любо– дорого, сама бы легла, да некогда…

Поймав устремленный на мужа жалостливый взгляд мужичка-санитара, радующегося, вероятно, что бог оградил его от такой, как Нурия, супружницы, она замолчала, предварительно, со всхлипом, выдавив:

– Забирайте быстрее, чтобы внук не видел…

– Куда забирайте? Чье вскрытие? – Трясущийся супруг вскочил с кровати и заметался по комнате, – не дамся! Сатрапы! Вам бы только здорового мужика покалечить!

– Вот видите, началось. Это, как его, мозаичное расстройство. Ой-бай-яй, что сейчас будет, – захлебнулась в почти искренних рыданиях Нурия.

– А что будет? – почему-то опять шепотом спросил санитар.

– Молчать! – заорала, стараясь перекричать всех, кустодиевская угасающая краса, – схватить, на носилки и вперед, – там разберемся! Быстро!

Дальше было как в кино: раненым зверем выл обретший силы супруг, появившийся из соседней комнаты внук вопрошал: «Аташка, а можно, когда ты помрешь, взять твой спининг?» Мужички под чутким женским руководством волочили носилки с пристегнутым страдальцем, а Нурия, еле сдерживаясь от смеха, бежала за врачами и, изображая сострадание, инструктировала врачей:

– Вы уж, пожалуйста, не убедившись, что все в норме, не выпускайте его, пусть хорошенько подлечат, а то приступ за приступом, без присмотра никак нельзя оставлять…

– Не волнуйтесь, дамочка, мы же видим, что здесь его оставлять – смерти подобно, —уничижительно отчеканила дива.

«Скорая» с ревом отъехала.

Супруг вернулся через неделю. Присмиревший и тихий, он с опаской поглядывал на Нурию, не жаловался и выполнял всю «черную» работу по дому. Все пошло по-старому, только внучок, с видимым сожалением вернувший деду спининг, все допытывался: расскажи, да расскажи, аташка, а интересно было на том свете, когда ты чуть не умер?

Женщины

Suum cuique

(Каждому своё)

Старуха, по словам ухаживающей за ней сиделки, «озоровала». То есть развлекалась, как могла. Вначале, от злости на «прислугу», как она любила называть обслуживающий ее персонал, постоянно меняющийся из-за «совершенной непригодности», она наложила в штаны. Прислуга, задерганная пьяницей-мужем и неустроенным бытом, матерно ругаясь (втихую, конечно, ибо боялась потерять теплое, хорошо оплачиваемое сыном-бизнесменом местечко), замочила испорченные трусы, вымыла упирающуюся (в меру имеющихся у нее сил) «Барыньку» и побежала на кухню спасать погибающий ужин. Видя, что уже «поздняк метаться», как говорил соседский мальчишка (змееныш под стать Старухе), она, размазывая по щекам слезы злости и бессилия, выбросила подгоревшее месиво в ведро и начала готовить на скорую руку молочную кашу. «Надия, обедать!» – голос «Барыньки» вывел ее из водоворота размышлений о вечной несправедливости мироздания по отношению к ней, несчастной и несправедливо осужденной гореть в неустроенном житейском быту здесь, на этой грешной земле. «Иду, иду, – запела приторно-притворным голосом Надия и помчалась на зов. – Сию минуточку, Мариям-апа, сейчас…», – и застыла в преддверии подступившего комком к горлу отчаяния.

– Надия, где мои черные туфли? Мне надо на работу. Ты слышала, обнаружили описторхоз. Много случаев. Идем, возьму тебя пока лаборантом. Потом, может быть, повысим до старшего.

Старуха стояла около шкафа, из которого методично, палкой, выковыривала все вещи, отбрасывая ненужное.

– Ой-бай, Мариям-апа, что ж это делается? – завыла нянька, – ну зачем же вы, миленькая, вещи-то раскидали? Ну-ка, присядьте-ка на диванчик, я быстренько все соберу, а то обед простынет…

– Vade retro, Satanas! – завопила бабка. Она была «из образованных» и методично сеяла в душе прислуги классовую ненависть, бросаясь непонятными, а потому из-за этого страшноватыми фразами. – Прочь! Рогатый скот под угрозой! Крупный рогатый скот! Ты это понимаешь?

– Конечно, конечно, Мариям-апа, – поспешно согласилась Надия, получившая от бабкиной снохи краткую инструкцию: не перечить и угождать, – сей момент, супчику поедим и пойдем искать эту… «пистархозу»…

– О, Аллах, не отвечай глупому по глупости его, – смиренно вздохнула Старуха и живо поинтересовалась: «А что на обед?»

– Кашка рисовая, – заворковала прислуга, втайне надеясь, что очередной трудовой порыв благополучно завершился.

– Фи, кашка рисовая, – передразнила «Барынька», – я не в богадельне – кашку есть. Не хочу.

– Да как же «не хочу»? Кашка не богадельная, на молочке да на маслице. Скушайте хоть ложечку…

– Не богадельная…. Знаю я вас. Вчера из холодильника все унесли, ничего не осталось. Воруют и воруют. Куда Алия-апочкин сервиз делся? Кому отдала?

– Да чего уж вы на меня напраслину-то возводите? Аллах все видит, да разве я когда чужое брала? Да ни боже ж мой…

– А конфетки дашь?

– Что? Какие конфетки?

– Конфетки к чаю дашь? Знаю я тебя, все попрятала…. Или съела.

От негодования поджатые в ниточку губки прислуги подергиваются.

– Да нельзя же вам, врач говорит – сахара гуляют, нельзя конфетки.

– Ну и кашу не буду.

– Да разве ж что одну…

– Две.

– Ну хорошо, две, только Татьяне не говорите, а то скажет, плохо слежу за вами.

– Я ей это и сама скажу. Кто меня утром на балконе заморозил?

– Вам же дышать надо воздухом. Доктор сказал…

– Вот и дыши сама этим воздухом. Да ты хоть знаешь, что это за воздух? Им и дышать-то нельзя, ты что, газет не читаешь, телевизор не смотришь? А, отравить меня хочешь?

– Ой-бай, что вы такое говорите? Видит Бог, я никогда такого не замышляла, только добра Вам желаю…

– Ну, давай свою кашку.

Старуха со вздохом ковыляет на кухню, еле волоча на отекших ногах отяжелевшее тело. Прислуга поддерживает за локоток, ужом просачиваясь в узком коридоре между стеной и необъятными бабкиными телесами. Когда сноха, Татьяна, попросила как-то измерить свекровь, сказав, что нужно обновить гардероб, Надия, не без злорадства, объявила: «Что тут мерить – 150 на 150 и на 150, – и с удовольствием добавила: При росте 150». Сама Надия, видимо, от исходившей от нее желчи и недовольства всем и вся, была худой и желтой, тогда как Хозяйка – сдобненькой, румяной и белокожей. Казалось, колобок катится, подталкиваемый длинной клюшкой – такое впечатление оставляла эта пара.

Тяжело опустившись на стул, Старуха взяла в уже мало послушные руки ложку:

– Ну, где там твоя каша?

Надия засуетилась:

– Вот мы сейчас передничек повяжем…

– Убери этот ошейник, без него буду…

Прислуга смиренно и обреченно смотрит, как очередное платье покрывается рисовыми дорожками. Молчаливое страдание прерывается трелью звонка.

– Вот и Розочка пришла, – радостно скрипит Старуха, приветствуя одну из постоянно, на беду прислуги, толкущихся у нее многочисленных родственников.

– Надия, подай Розочке чаю. Как дела, Розочка?

– Марьям-апа, это я, Римма. Не узнали? Дочка Фатхии.

– А, Риммочка, а мама где же?

– Да поднимается. Лифт у вас что-то не работает, пешком-то ей трудновато на седьмой…

– Надия, две тарелки ставь.

– Да, Мариям-апа, – Надия, про себя матюгнувшись, начинает обслуживать гостей. «Опять их черти принесли, ну хоть бы день без них. То одни, то другие. И всем подай, всем поднеси. И ведь ничего не скажешь – родственники».

С дежурной улыбкой на лице она подает, наливает, прибирает и старается присмотреть за вороватой девчонкой, шныряющей из кухни в комнату, – вдруг что стибрит, а потом кому отвечать? Кто спер? Она, Надия, кому ж еще?

Ну вот, слава Богу, убрались восвояси. Хозяйка задремала. Можно и Валюхе позвонить, пожалиться на жизнь и без того…

– Надия, в туалет…

– Давайте на «био», он рядом, а то тяжело ж вам идти.

– Мне на этот игрушечный унитаз садиться? Сколько раз говорила – не буду.

– Вы ж пять минут назад ходили…

– Не захотела тогда.

Дошли до туалета. О, господи, так она ж опять уже!

– Мариям-апа, вы что же, уже?

– Не болтай глупости, иди там подожди.

– Давайте переоденемся, – Надия тащит бабку назад. Некоторое время спустя та, умиротворенная процедурой, просит:

– Надия, а ты давай спой, нашу, татарскую…

– Да не пою я…

– Как не поешь? Плохо. А Тамара поет, она меня любит. Попрошу – поет. А ты, Надия, меня заморозила. И на работу не пустила.

– Да какая уж работа, – взывает к рассудку прислуга. Да отработали вы уже свое…

– Дура. Описторхоз обнаружили, а ты …. Боже мой, загубят скот, загубят! И все из-за тебя, бестолочь ты несусветная!

– Хорошо, хорошо. Сейчас пописаем и «стархозой» займемся, – умоляет прислуга.

– А знаешь, что мне сегодня снилось? – понижая голос, доверительно шипит Старуха. – Ни за что не догадаешься. Змея снилась. Свернулась клубком около меня и сидит, смотрит преданно. Кто ж эта змея-то?

Прислуга, справедливо предполагая ответ, заранее подергивает головой, собираясь искренне доказывать, что она никогда, не приведи господь, не сворачивалась змеюкой в ногах у Хозяйки.

– Думаю, это Фатхия, – в задумчивости изрекает Старуха.

Надия в изумлении таращится на Хозяйку.

– Кто?

– А кто еще? – пожевывает губами Старуха. – Она, паршивка. Больше некому. Кто в прошлом году Алия-апочкину шаль унес? Она. На порог ее больше не пускать, поняла? Что таращишься, глупая? Или непонятно говорю?

– Поняла, поняла, Мариям-апа, – испуганно лепечет прислуга, – не пущу. Да как же не пускать? Вы ж сами говорили…

– А не покушать ли нам, Надиюша? Устала ты, наверное. А как там твой, все дерется, деспот? – ласково вопрошает Хозяйка.

– А…ы…дерется, – заикается от неожиданности Надия и моментально подхватывает, – ой, как дерется, Мариям-апа, пьет да дерется, а мать болеет, который год без движения, а свекровь, зараза, не просыхает, – уже в голос рыдает о наболевшем прислуга.

– Бедная ты моя…

И вот сидят, обнявшись, и текут слезы с гладкого старушечьего лица и морщинистого, уже немолодого, но еще далеко не старого. Плачет одна о давно ушедшем, прекрасном прошлом, оставшемся навсегда за поворотом Судьбы; о начинающемся скудоумии, которое осознает в минуты просветления; об одиночестве, хотя и в ухоженной клетке; о приближающейся смерти, которая, увы, не за горами. И рыдает другая, всю свою пока еще не такую долгую, как у Хозяйки, жизнь провозившаяся с мужем-пьяницей, постоянно работавшая в услужении и не видевшая ничего светлого. И кажется, глядя на них, что нет в мире никого ближе, чем две эти женщины, утирающие друг другу слезы, тихо скорбящие каждый о своем, не понятые одна другой, но оказавшиеся, волей его Величества Случая, на одном пятачке Судьбы.

«Надоба во мне…»

«Наконец-то встретила надобного мне.

У кого-то смертная надоба во мне…»

М. Цветаева

Быть или не быть? Вот в чем вопрос…. Никому, никому я больше не нужна. Попользовались и выбросили, как одноразовый шприц, испорченный прибор или, еще хуже – отработавший своё презерватив. Фу. Ужасно. Обидно. Хочется свернуться калачиком, как когда-то в утробе матери, и попросить: «Возьми меня назад, мамочка! Я не хочу в этот мир, жестокий и грубый. Там страдают, разочаровываются и умирают. Зачем мне это? Лучше я буду пребывать в небытии, лучше я вообще не открою глаза в этом бездушном театре абсурда, режиссером которого является Некто, нам неподвластный, диктующий свои неписаные законы, проповедующий свои, не обсуждаемые, правила, навязывающий свои, заведомо запрограммированные, действия». Нет, поздно спохватилась, назад дороги нет. Назад-то нет, а вперед? Ведущий назад, к этому самому желаемому небытию? Но как бы уйти в это небытие красиво? Чтобы потом раскаялись, обрыдались, поняли, до чего довели человека. Хотя поймут ли? Муж скажет: «И что ей не хватало, когда у нее было самое главное в жизни – Я?». Сын, наверное, немного расстроится: мать родная, «единоутробная», все-таки, но вскоре утешится с милашей своей распрекрасной. А та, небось, ни слезинки не прольет, зараза. Увела моего мальчика ненаглядного, охмурила невесть чем, змеюка подколодная. И нет теперь у меня никого. Никому не нужна. Что же делать?

Она разгуливала по длинной лоджии, вертя в руках поясок от накинутого еще утром пеньюара. Устав от бесконечного хождения, обессиленно упала в кресло-качалку и посмотрела на часы.

– Боже, уже почти шесть, а я в неглиже, растрепанная, неприбранная, без макияжа. А, впрочем, зачем мне макияж? Как зачем, ведь только позлорадствуют, если увидят меня в гробу в таком жутком виде! Нинка первая, зазноба сыночкина вторая, да мало ли завистников? Хотя что мне завидовать, если я буду уже в мире ином? Хм, легко сказать: «уже буду», а каким путем-то уйти? Так, чтобы ярко, красиво?

Она встала, задумчиво подошла к перилам.

– Сигануть с балкона, что ли?

На миг зажмурила глаза и представила жуткое зрелище: ее кости и мышцы, превращенные в фарш, мозги, разлетевшиеся по асфальту…. Кажется, таких и называют в морге «нафаршированные».

– Кошмар, – она отшатнулась от перил.

Может, психотропных наглотаться? Стоп. Где-то я читала, что одна особа, кинозвезда, решив умереть красиво, наглоталась таблеток, предварительно украсив ложе цветами и приодевшись. Однако после этого ее начало выворачивать наизнанку. И нашли бедняжку в рвотных массах с перекошенным лицом. Нет уж, – передернула она плечиком, – такой кончины врагу не пожелаешь. Петля? Еще хуже: вывалившийся язык, жуткие синие пятна… Почему нельзя просто красиво заснуть и слышать все, что над тобой будут говорить: все рыдания, злословия, запоздалые сожаления и посылаемые вдогонку сплетни. А потом – встать из гроба и – всем сестрам по серьгам, да не только по серьгам, но и по кольцам с браслетиками! – Она довольно усмехнулась. Да, ничего картинка, как раз вписывается в репертуар вышеупомянутого театра абсурда. Педикюр только не успела сделать, да эпиляцию бы не мешало…. Вот дурочка-снегурочка, кому там, в гробу, твои ноги нужны будут? Да и не только ноги. Да и не в гробу, а при жизни-то никому не то что ноги, но и все остальное не нужно, – вновь впала она в ипохондрию.

– Нет, нужно что-то делать…. Напиться, что ли? А что? Лежу. Пью. Одна… Кайф!.. Фу-у-у…. Лежу, пью, одна… Что может быть отвратительнее?

– Звонок в дверь прервал ее размышления.

– Открывать или нет? – подумала она и, решив все-таки впустить жаждущих, лениво поплелась к двери. – Кто там? – спросила в трубку домофона.

– Монтигомо – Ястребиный Коготь, – торжественно провозгласили оттуда. Это был муж. Он вечно присваивал себе новые имена, никогда не повторяясь, и эта игра всегда вызывала у нее улыбку. Но сейчас, на грани принятия эпохального решения, она не приняла подачу и, нажимая на кнопку домофона, раздраженно подумала: «Хоть бы раз, как все нормальные люди, сказал: „Я“, так нет же, нужно изощряться в идиотском остроумии…»

– Не ждала? – весело спросил муж, открывая дверь.

– Нет, – буркнула она сердито.

– Почему мы такие хмурые? Не хочешь принимать Монтигомо, встречай Д”Артаньяна. Госпожа, – паясничал он, – Вам угодно, чтобы мушкетер его Величества преклонил перед Вами колени? – отвесив шутливый приветственный поклон, он, увидев, наконец, ее хмурое личико, забеспокоился:

– Что-нибудь случилось, дорогая?

– Я никому не нужна, никому больше не нужна, – соленый водопад низвергся на его рубашку, обильно орошая «благодатную почву».

– Ну что ты, дорогая, ты же знаешь, что все мы тебя любим, что без тебя мы никуда…

– Безутешные рыдания готовились перейти в истерику.

– Так, – он слегка встряхнул ее, – слушай. Ну, как тебе объяснить: ведь ты не сможешь жить без воздуха, если его у тебя отнять, а порой и не замечаешь, что он есть. Дышишь и все. Вот и ты нам нужна, как воздух, понимаешь? Нам без тебя и не жить вовсе: ни мне, ни нашему сыну.

Она замолкла. И всё: все обиды, недовольства и тревоги рассеяны. Обласканная и вновь всепрощающая, она вытирает слезы и доверчиво поднимает глаза на мужа:

– Ты правда меня любишь?

– А у меня есть выбор? – ерничает повеселевший супруг и, подхватывая ее на руки, тащит в спальню: «К барьеру, миледи…»

– Дурачок, – ласково шепчет она и, моментально забывая об утренних гамлетовских терзаниях, успевает подумать: «Быть», ну конечно же, «быть» – вот в чем ответ, мой милый Гамлет…»