Текст книги "Тогда и сейчaс"

– Это Янис Паранахайтис, – повышает голос Кузьмич и снимает телефонную трубку. – Отдел Греции? Повышенное внимание к группе под номером… Что? Что-что? Улетели? – он вешает трубку, и я слышу горькое: – Улетел, как Оруцкий, сукин сын!

– А кто такой Оруцкий, Иван Кузьмич? – спрашиваю я.

– Оруцкий – польский лётчик, дезертир. Он в начале Второй мировой войны улетел на военном самолёте в Англию и не вернулся! В один конец! Понимаешь? – Иван Кузьмич смотрит мечтательно вдаль… – Что дарили?

Я выкладываю из сумки на стол маленький пакетик пастилы. Иван Кузьмич брезгливо смотрит на неё. Тогда я подвигаю ногой под столом пластиковый пакет из «Берёзки». Бутылки в нём мелодично звякнули.

– Это дело надо прекратить! Ты смотри у меня! – Резко зазвонил телефон. Иван Кузьмич орёт не своим голосом: – Что, что? Что я перепутал? Кто в «Пассаже» скандал устроил? Я вас спрашиваю, почему она у иностранцев платки скупала? Аааа, так она им платки продавала? Это меняет дело! – И мне на прощанье: – Иди, работай, Лагутина, и смотри у меня!

Работаем, работаем. Ещё год, я весёлая, жду чего-то красивого, необычного. Дождалась…

– Лагутина, на последний этаж!

Это уже команда. Лечу через пролёты. Что сейчас будет… Слышу:

– Ты опять с иностранцем сидела!

– Это ж русский, Александр Монташев, Иван Кузьмич, а я уже свободна.

Иван Кузьмич с ужасом на меня смотрит.

– Монташев – парижанин, родом из семьи Монташевых. Эти сволочи в революцию туда убежали. Тот ещё тип: распространяет запрещённую литературу! Что предлагал?

– Пока ничего, он уже в возрасте, ему трудно.

Слышу гнусное хихиканье:

– Я знаю. А запрещённую литературу? Признавайся! Я спрашиваю: какую? – Иван Кузьмич перечисляет: – Бунин, Ахматова, Цветаева, Набоков. Манда… Мандальштам… Он говорил, что с русским человеком дело иметь НЕЛЬЗЯ.

– Это говорил Бунин, Иван Кузьмич, – отвечаю я ему.

– А то, что Россия – страна воров и проституток? – при этом зыркнул на меня так, что я чуть со стула не упала. Не теряя достоинства, отвечаю:

– Это тоже говорил Бунин, – хотя надо бы проверить.

А вот с книгами в стране – беда! Я уже который месяц подряд своему сыночку Мише одну и ту же сказку читаю. И если так будет продолжаться, то его образование закончится на «Золотом ключике».

– У меня тоже внучка есть, – надевая очки, жалобно вздыхает кэгэбэшник.

Через неделю я ему припёрла пакет, в котором лежали его любимый «Камю» и детская книжка с красивой обложкой. Иван Кузьмич берёт книжку в руки и с восхищением произносит:

– «Золушка»! Ну надо же!

Я свободна! И у меня в сумочке Набоков. Ну надо же! В Интуристе после минутного опоздания надо было писать объяснительные, а уже после нескольких нарушений грозило увольнение с работы. Прибегаю, тяжело дыша… Иван Кузьмич стоит с секундомером:

– Лагутина, ко мне! Будешь писать объяснение за 24 марта!

Я, ничего не понимая, показываю на часы:

– Ровно девять, а на дворе июль.

– Отчет за 24 марта! – объясняет он мне строго. – Ты опять с иностранцем сидела! Я только что об этом узнал.

– Так это ж были мои туристы из Великобритании, – отвечаю я. – Супруга отлучилась в туалет, а он «там со мной ничего не делал».

Иван Кузьмич, скорчив недовольную физиономию, велел пройти в комнату переводчиц. Видимо, ему мой ответ явно не понравился. Вслед слышу:

– У тебя вечно всё не так, как надо! Ещё раз… и я сам за тебя возьмусь!

«Снова тучи надо мною собралися в тишине…» – Александр Сергеевич Пушкин.

Скажу вам по секрету, что могу быть отвязной! Вхожу в кабинет и говорю: «Это дело надо прекратить!» Сажусь и пишу: «Работала с американским туристом. Мужчина возраста сорока двух лет, обходительный в манерах, красиво одет, предлагал интим. Прошу меня уволить в связи с тем, что опорочила честь и достоинство советского человека». А потом, отложив ручку с бумагой, добавила вслух: «Я кончаю!» Вышла и плотно закрыла за собой дверь. Всё! Прощайте, Иван Кузьмич! Я полетела.

Через год въехала в новую кооперативную квартиру. С телефонами тогда было туго: из-за старого телефонного узла все квартиры в доме, кроме моей, были без телефонов. Сейчас такое даже трудно себе представить, но это факт, и ничего с этим не поделаешь. Сосед слева на нашей лестничной клетке, Рыбалко, – какой-то номенклатурный работник. Его жена Стелла – красивая еврейка-косметолог. Он со мной принципиально не здоровается, давая понять, что не так живу. Стелла в таких случаях сильно краснеет за мужа. Однажды даже рассказала, что не общается с сестрой, потому что муж не разрешает. Её сестра была замужем за африканцем – профессором математики и просто хорошим человеком. Раз в неделю Рыбалко заходил ко мне за сигаретами. Сама я не курила, но пачка «Мальборо» всегда была в доме. Рыбалко звонил в дверь и надменно спрашивал сигареты. Я вынимала из пачки три штуки и протягивала ему. И вот однажды сосед заходит за сигаретами. Когда он вошёл, зазвонил телефон. Гудки были длинными и громкими, с короткими интервалами, точь-в-точь как звонки из Смольного. Рыбалко бледнеет и застывает с сигаретами в руках. Мы смотрим друг на друга. После затянувшейся паузы я говорю:

– Вам, может, добавить? Мне не жалко.

Рыбалко попятился со словами:

– Большое спасибо, всё хорошо, я бросаю курить.

Больше он ко мне не заходил, а я, встречая его в лифте, ехидно спрашивала: «Вы что, правда, бросили курить?» Сосед смущённо отвечал: «Бросаю».

Я выпиваю и вздыхаю по жизни золотой, которая пришла и ушла, как пенистый морской прибой. Ну вот, я снова собралась замуж. Со «швейцаром» не сложилось: его, видно, Иван Кузьмич проклял. Утром несмело подхожу к отцу, который брился в ванной.

– Папа, – робко обратилась я к нему, – видишь ли, я выхожу замуж.

Отец, не прекращая своего занятия, интересуется:

– И как же зовут этого несчастного?

– Тони, – отвечаю я. Реакция родителя для меня была абсолютно неожиданной. Отец резко поворачивается с недобритой щекой и удивлённо спрашивает:

– Тоня? А зачем ей это надо?

Но уже на следующий день он серьёзно мне сказал: «Попроси у своего английского разведчика для меня костюм «Адидас». Когда меня посадят, я буду ходить в нём на следственные допросы». Так выглядело его благословение на мой брак. Говорят, что за границу не выпускали, а отец объездил весь мир, был в круизах, привозил нам подарки и радовался, как ребёнок. Удивительно, но все вещи и даже обувь точно подходили по размеру.

– Папа, – спрашивала я, – как ты так угадываешь?

Отец гордо отвечал:

– Я же протезист!

– А где ты взял так много валюты? Вам же выдали буквально копейки.

– А я там кое-что загнал, хотя со мной и ходил комитетчик.

– И как тебе удалось осуществить свой сложный замысел?

– Я ему сказал: «Вася, выбирай себе, что ты только хочешь», и контакт был налажен.

Я прекрасно помню его последний круиз в Японию. Январь, мы все ждём весточки. Мобильных телефонов тогда не было, об Интернете и говорить нечего, Фейсбук даже не фантастика. Отец на неделю пропал. И вдруг долгожданная телеграмма: «Попали в шторм, скучаю, отец». Мы рады – папочка жив! Скорей, скорей! Надо сообщить маме: «Наш папа попал в шторм, мама, всё хорошо!» Не отрываясь от чтения журнала, мама ехидно сказала: «В какой шторм он попал, мне хорошо известно. Он постоянно туда попадает. Вы, может быть, думаете, что меня это волнует? Нет, я ем шоколад и бью себя о жопу». Вот и поговорили. Зато чуть позже, когда вернулся отец, вся семья собралась вместе, рассматривая подарки. Я была довольна шёлковыми кофточками и кожаными брюками, мама улыбалась, тоже что-то примеряя, про шторм ни слова!

Я вспоминаю… Помню, однажды я пришла домой поздно ночью. Мама была в отъезде. Растрёпанный отец бегал по квартире в халате и нервно что-то выкрикивал. Из того, что я услышала, было ясно: он был в ужасе. «Я уже и не знал, где тебя искать, – кричал отец. – Где ты была? Что всё это значит?» Через двадцать минут в квартиру вошёл брат, и всё повторилось. Мы ничего не понимали, абсолютно ничего! Отец явно заболел. Позже мама пояснила, что наш папа к такой ночи не был подготовлен. «Всё очень просто, – улыбаясь, сказала она, – каждый вечер около одиннадцати часов папа задавал мне один и тот же вопрос: где дети? Я отвечала, что вы спите. Но в тот вечер в квартире папа находился один. Вот почему была такая нехорошая реакция». После этой дикой ночи папа не разговаривал с нами месяц, а когда проходил мимо, называл нас «детьми Ванюшина». Мы его жалели, но всё равно возвращались с прогулки домой поздно, а мама в спальне продолжала спокойно отвечать, что дети давно спят.

Я вспоминаю… «У тебя есть родители или ты сирота?» – задаёт мне вопрос жених. Пришло время знакомить его с родителями. Ужин состоялся в ресторане Дома кино. Мама кокетливо улыбалась и говорила папе, что ей на свадьбу необходим норковый палантин, как у Галины Вишневской. «Ничего не будет, – угрюмо отвечал отец. – Ты что, разве не видишь, что за столами сидят одни комитетчики? Я их бюджет хорошо знаю. Бутылка минералки и чашечка кофе». Однако поужинали мы спокойно, и нам никто не помешал. Интересно, там Володя был? Или занимался другими делами? На свадьбе мама была в норковом палантине. Хорошо подвыпивший папа подошёл вплотную к жениху и спросил: «Говоришь по-русски? А зачем моя дочь тебе нужна? У вас что, там своих нет?» Его увели. В ресторане сидели те же мальчики со скромным бюджетом. Правда, некоторые стояли, заведя руки за спину. Отец внёс предложение купить им бутерброды. Его опять увели. Гостей провожали те же комитетчики, поднимая одну руку, как бы прощаясь навсегда.

Я вспоминаю… В апреле перед самым отъездом в Англию на улице Герцена встретила Ивана Кузьмича. Это произошло неожиданно. Видно, к своим ходил. Иван Кузьмич строго посмотрел на меня улыбающимися глазами и сказал:

– Вот-вот, значит, замуж вышла. И что он там с тобой делает?

– Я ещё не там, Иван Кузьмич, – отвечаю. – Когда буду там, то обязательно напишу вам на мужа. А коньяк «Камю» я могу принести.

– Оля, – взмолился Иван Кузьмич, – не приходи ко мне. Меня ж с работы выгонят.

Это была наша последняя встреча. Теперь, спустя много лет, я с удовольствием встретилась бы с этим строгим человеком, который мне всегда улыбался глазами. Хочу надеяться, что он ещё жив, хотя ему уже тогда было хорошо за шестьдесят. Я бы пришла и поставила на стол его любимый коньяк «Камю». Иван Кузьмич бы строго сказал «вот-вот», а потом мы бы обнялись.

Я вспоминаю… Через год в Лондон приехали мои родители, хотя говорят, что никого не выпускали за границу. Я их очень ждала, но это понятно. Главное, что они просто и органично влились в лондонскую жизнь. Особенно хорошо себя чувствовала мама. После экскурсий и музеев ходили по магазинам, название которых она хорошо знала. Кредитных карточек у родителей и в помине не было. Папа всё оплачивал налом, приговаривая: «Мне для своей жены ничего не жалко!» На его реплики никто внимания не обращал, главное, чтобы всё оплатил.

– Мне ещё вот этот бант в горошек, Саша, – говорила мама, смотрясь в зеркало.

Бант был взят, но почему-то не один, второй папа положил в карман. Перед выходом из магазина его накрыла мама:

– А ну-ка покажи, что у тебя там? – папа виновато вынул бант из кармана. – Это что? – голосом полицейского спросила мама.

– Бант в горошек, – ответил папа.

– Мы же мне уже купили. А это кому?

– Мне, – отвечает папа дрожащим голосом.

Бант конфискован, отец пожимает плечами. Помню, однажды, сидя на кухне, мы заметили папочку, проскользнувшего в дальнюю комнату. «Пусть освоится. Ему надо дать время, а потом будем брать с поличным», – решили мы. Вошли в комнату через пять минут. Отец держал в руках маленькую картонную коробку, он так радовался, что даже слово не мог вымолвить.

– Смотрите, смотрите, что я купил! Это же чистая везуха! – папа поднимает вверх маленькую шариковую авторучку, потом опускает её вниз острием и так несколько раз. – Шариковые авторучки с голыми бабами! Это же удивительно: так опустишь – грудь видна, этак опустишь – вообще всё! – отец безотрывно смотрит на авторучку, приговаривая, что он купил наконец-то то, что хотел, и в этом весь смысл всей его поездки, если, конечно, не считать Букингемский дворец. – Приеду в Москву и подарю всем врачам в клинике, а самую большую – таможеннику! Пусть ей рапорты пишет.

– Дай сюда, – сказала мама. Авторучки положили к банту.

Через некоторое время отец принёс в дом видеокассету, объяснив нам, что это – чистая порнуха! Мы, естественно, поинтересовались, как он её повезёт.

– А очень просто, – со знанием дела ответил отец, – от Захара человек зайдёт и провезёт.

– Это тот самый Захар, который два раза сидел за попытку переправить контрабанду за границу? – строго спрашивает мама.

– Точно, он! – обрадованно ответил папуля. Видеокассета присоединилась к банту и авторучкам. Больше отец ничего не покупал, потому что у него отобрали все деньги, последняя незначительная сумма была изъята из ботинка.

Я вспоминаю… В Москву мы ездили по работе чуть ли не каждый месяц, а иногда даже каждые две недели. Для меня это счастье! Муж работает с русскими заказчиками и получает хорошие контракты. Но все наши поездки были связаны с получением визы. Выглядело это примерно так: ко мне выходил работник посольства и с обиженным видом выдавал паспорт. Иногда это совпадало с какой-нибудь демонстрацией: люди шли с плакатами по улицам, полиция, напряжённость. Работник посольства внимательно на меня смотрит, да так, что у меня просто мурашки по коже идут:

– Ну иди, бастуй с ними против Родины!

– Это шахтёры бастуют против политики Маргарет Тэтчер, – отвечала я.

Но работник посольства меня не слышит, направляясь к своей внутренней двери, и вдруг чуть ли не жалобным голосом:

– А ты мне три батончика чёрного хлеба не могла бы привезти и ещё баночку атлантической селёдочки?

Я отвечаю, что сделаю это с большим удовольствием, если меня, конечно, пропустит таможня. Работник посольства даёт деловой совет:

– А ты скажи, что везёшь для генерала Полупэпэнко! – мягкая буква «г» выдаёт в нём украинца.

– Считайте, что чёрный хлеб у вас в кармане, а за селёдку я не ручаюсь, всё-таки атлантическая! – на этой фразе мы расстаёмся.

Лечу назад в Лондон, таможенник просит открыть чемодан и обалдевает:

– Это что такое?

– Везу для генерала Полупэпэнко, – буква «г» намеренно мягкая. Таможенник сам кладёт боевые продукты в чемодан. Я полетела. Значит, Иван Кузьмич был прав.

Работник посольства забирает всё с обиженным видом и без слов благодарности уходит. Я слышу лишь знакомое: «Ну гуд бай тебе». Возила я хлеб и селёдочку около двух лет, а потом всё как-то само собой закончилось: в один прекрасный тёплый летний день работник посольства ко мне не вышел. Но для «генерала Полупэпэнко» я возить не перестала, так как эта фраза была волшебной. Теперь, спустя много лет, я понимаю, что работник посольства поделился со мной паролем (видимо, три батона чёрного хлеба и банка атлантической селёдочки были для него важнее).

Я вспоминаю… До Горбачёва нам ещё далеко! Я начала свой маленький картинный бизнес, который превратился в большой и успешный. Когда что-то с любовью делаешь, всё получается. Надо сказать, что картины советских художников производили впечатление! Я имею в виду школу живописи. Да что говорить, англичане восхищались работами наших мастеров. Несмотря на то что многие послевоенные полотна были темноваты, выполнены на картонках или ветхих холстах, все восхищались мастерством советских художников и умением так трогательно передать человеческое тепло и непосредственность. Наши гениальные художники рассказывали о жизни народов СССР так, что даже англичанам хотелось посидеть с людьми в хатах, попить чай с семьёй за большим столом, поиграть в волейбол с ребятами во дворах, поудить рыбу, сплясать в конце концов! Англичане чувствовали тепло, которого у них дефицит! Будучи такими музыкальными, наши островитяне недополучили главного – человеческого тепла. Работы наших мастеров восхищали и завораживали. На моих выставках пили виски и восторгались девочками в бантах и школьной форме, солдатами в пилотках и любящими матерями. Картины советских художников настолько захватывали, что каждый хотел их приобрести. Я гордилась тем, что делаю, потому что рассказывала о своей Родине, детстве и юности! Я показывала жизнь своей великой страны, о которой тогда мало кто знал на Западе. Плохое – в сторону! Посмотрите на нас, полюбуйтесь, задумайтесь!

Я вспоминаю… В ноябре – выставка. Перси Баркер, мой партнёр, с нетерпением ждёт меня. Оформила сорок холстов. С министерствами работать тяжело, но я готова. Пришлось везти всё самой, поездом. Дорога тяжёлая: границы, проверки, конечная остановка Остенде (Бельгия), а уж потом только четырёхчасовой паром до Англии (Дувр). Я часто так ездила и теперь очень устала. Дорога дальняя, а мы ещё даже Брест не проехали. Со мной в одном купе ехала на работу в Брюссель молодая пара. Точный возраст не скажу, думаю, лет до сорока. Увидели английский паспорт, и началось: возвращайся на Родину (буква «р» раскатистая), ты бросила свою страну, предательница! И так всю дорогу. Мои чувства были созвучны словам Высоцкого: «Я не люблю, когда мне лезут в душу, тем более когда в неё плюют». Проехали Брест, Польшу, ГДР, следующая – таможня ФРГ и западный Берлин. Вообще-то я не курю. Но пачка сигарет «Мальборо» у меня всегда была в сумочке для сувениров. Вынимаю сигаретку и закуриваю, пуская кольца в потолок: «Вот сейчас войдёт немецкая таможня, и я покажу пальчиком на ваши коробки с консервами, которые вы везёте в товарном количестве. У вас, конечно же, всё конфискуют, и вас ожидает голодная смерть в Брюсселе». Эти двое застыли, забыв про «возвращайся» и «предательницу». «Что притихли? – спрашиваю. – Что вас так беспокоит?» Вошли вежливые немецкие таможенники: «Гутэн абэнд. Ви геен зи бите? Что везёте? Продукты питания, цветы и т. д.?» «Нихтс, данке шон», – отвечаю. Всё! Таможенники вышли из купе. «Ребята, везите дальше свои консервы», – говорю я своим попутчикам. Молодая пара смотрит на меня благодарными глазами.

Я вспоминаю… Мои восьмидесятые. Подруга Роза влюблена в Алика Княжинского, который её постоянно обманывает, но не бросает, хотя лучше бы бросил. Роза похудела на десять килограммов. Это ей очень идёт. Хороша до невозможности: тонкая талия, раскосые глаза, густые каштановые волосы. Ну чем не красавица? Она любит, а он, паразит такой, её обманывает. «Это дело надо прекратить», – советую я ей. Но подруга не может, потому что каждый раз после очередной измены находит в почтовом ящике розу и записочку: роза для Розы. Романтично, не правда ли? И Роза готова всё забыть. Мы, женщины, всё это проходили. Я в розовых очках по жизни выступала. Носила утром, ночью, днём. Когда очки сняла, вдруг ничего не стало! Осталась с пустотой наедине вдвоём. Подруга верная, ты что ко мне пристала? Тебе понравился мой одинокий дом? Надену я очки, чтоб жизнь розой стала и поношу их утром, ночью, днём. Мы с Розой продолжаем страдать. Опять пропал! Звоним в гостиницу «Ялта»: «Добрый день, Александр Княжинский в номере?» Женский голос отвечает: «Такого нет, – мы облегчённо вздыхаем. И вдруг: – Александр Княжинский и Валентина Савицкая ожидаются завтра». Мы в ужасе смотрим друг на дружку. Подонок! Знакомых чувств неясное решенье. Я снова крашусь и, как дура, хохочу. Я верю в ложь себе на удивленье. Вы комплименты сыпете, а я люблю. Всё! Хватит! Но через десять дней подруга вынимает записочку с розой: роза для Розы. Романтика! Леопард своих пятен не меняет, Роза худеет на глазах: талия, как у балерины. Опять вычислили: уговорили девушку-телефонистку подслушать разговор. Она передала всё слово в слово. Разговаривал с некой Валентиной, у них роман. Роза опять плачет: «Подонок! Эти же слова он говорил мне! Всё! Княжинский вычеркнут из жизни!» Через месяц – роза для Розы. Ну как не простить? Это продолжалось очень долго. Вы устали? И мы с Розой тоже. Помог Михаил Сергеич Горбачёв (не лично, конечно!). Повеяло свежестью, вольным ветром. Подруга приезжает в Лондон по приглашению. Ей надо заказать шиву по умершему родственнику. Кто-то кого-то знал. Пришёл интересный мужчина в возрасте шестидесяти лет, представился Абрамом. Он был родом из Литвы, прекрасно говорил по-русски, обожал русских классиков и композиторов. Много о себе не рассказал: выехал из Советского Союза в 1949 году по фиктивному браку с полькой, потом через Варшаву, проделав большой путь, попал в Лондон. Успешный бизнесмен, считает себя английским евреем, разведён, имеет троих взрослых детей. После шивы Абрам предложил Розе пойти в ночной клуб. Через некоторое время они обручились. Розалия Прэйс, став официальной невестой, в Москву не вернулась. Спустя несколько месяцев мы были приглашены на хупу (еврейскую свадьбу). Подруга стала женой богатого человека, и мы опять стали жить на одной улице. Это судьба!

Я вспоминаю… В перестройку народ вздохнул, появилась возможность посмотреть на мир, себя показать. И люди поехали: одни – отдыхать, другие – в эмиграцию за лучшей жизнью. Мои родители отдыхают в Дубае. Красивая гостиница, пляж, море, о погоде и говорить не приходится. Однажды после завтрака они решили посидеть в кафе на пляже, попить кофе. Вдруг проходит Алик Княжинский. Отец говорит: «Я с ним здороваться не буду, он над Розой издевался». Мама категорически против: «Надо поздороваться, Саша, это неприлично». Поздоровались, не подозревая, что видят Алика живым в последний раз. В этот же день Княжинский утонул. И вот что удивительно: море в этот день было абсолютно спокойное, но когда пошёл купаться Алик, неожиданно заштормило с необычайной силой. Он утонул. На пляже начался переполох. Спасатели бросились Княжинскому на помощь, но всё оказалось напрасным. Узнав о трагической гибели Алика, Роза плакала, плакала по человеку, которого так любила. В день похорон подруга оказалась в Москве: ей надо было забрать кое-какие документы. Но на похороны не пошла, не захотела: там была Валентина, да и самолёт улетал в Лондон днём. Решила послать розы от Розы.

Я вспоминаю… Розин муж Абраша (Абрамом его никто не называл) был неплохим человеком. Правда, он очень шумел, матерился и орал, как безумный. Любил свою жену за двоих, если не за четверых, по этому поводу и были частые скандалы. К его истерическим выходкам все привыкли. Свою Розочку он от себя никуда не отпускал, баловал дорогими подарками, но и дико ревновал, необоснованно подозревал и упрекал в неверности. Он ревновал к подругам, родственникам, книгам и даже к её красоте. Когда звонили подруги, в том числе и я, Абраша вместо приветствия спрашивал: «Чего звонишь моей жене?» – и крыл матом. Но в то же время он всегда был готов прийти любому на помощь, выслушать и помочь решить любую проблему: посидеть с человеком, поговорить с врачом, одолжить деньги в большом количестве (в Англии это невозможно). Абраша не был равнодушен к человеческому горю до такой степени, что открыто рыдал горючими слезами, как ребёнок (в Англии это неприемлемо). И все понимали, что этот человек взял чужое горе в сердце. Пожилой весельчак безобидно со всеми ругался, а потом просил прощения, при встрече на улице обнимался и долго стоял, выслушивая собеседника. Это вам не вежливое английское «хау ар ю?», на которое не принято подробно отвечать. Настоящий англичанин подумает, что с тобой что-то не так (этому меня научил супруг буквально в первые дни моего пребывания в стране). Абрашу любили все: и англичане, и евреи, и русские. Высокообразованный человек, математик, чемпион команды клуба по шахматам буквально притягивал и завораживал! Таких людей мы называем людьми с особенной аурой. Днём орёт и болеет за команду «Фулэм» на стадионах, вечером сидит в концертном зале «Вигмор Холл» и, застыв от восхищения, слушает симфоническую музыку. Каждый мог с ним поделиться наболевшим, как с близким другом, как с ребе. Друзей у этого человека было очень много, да и с первой женой он оставался в добрых отношениях. «А чего собачиться?» – удивлялся он. На то были две причины: Хелен Шапиро была матерью его троих детей и дочерью английского миллиардера. Разбогател её отец следующим образом: в семнадцатом году партия большевиков доверила коммунисту Давиду Шапиро (фамилию соратника склоняли по падежам: Шапире, Шапиру, Шапирой) вагоны с щетиной. Против этого молодой коммунист ничего не имел. Её надо было продать, а вырученные деньги, естественно, пошли бы на нужды партии. Давид успешно справился с заданием, вся щетина была продана в Объединённом Королевстве, деньги пошли в банк: ну не вести же их в мешках в Россию! Затем было заказано строгое английское пальто в дорогом магазине на Сэвил роу, там же Давид Шапиро купил чёрный цилиндр и, взяв трость в руки, послал вождя мирового пролетариата вместе с Октябрьской революцией на знакомые нам три буквы! Всё! Прощайте, пожалуйста. Абраша обожал их семейную историю, которая пересказывалась в красках на всех еврейских праздниках и торжествах. Особенно она впечатляла внуков и правнуков коммуниста Шапиро – вечная ему память! За 10 лет до смерти глава семейства открыл многомиллионный траст в Швейцарии. Это было сделано в память 2-го Интернационала и Клары Цеткин, конечно. Но надо сказать, что перед Давидом стояла неразрешимая проблема: все пятеро его детей были немного тавось. Об этом он сам не раз-другой говорил, называя их шлемазалами.

А об учителях и говорить нечего: все пятеро отпрысков от супруги Ханны – в диагнозе!

Пришлось поставить во главе семейного траста среднего сына Майкла Шапиро, который радовал своего отца больше смекалкой, чем интеллектом. Итак, после смерти папули Майкл смело взялся за дело, для начала купив по огромному особняку себе и своим детям в Челси. Далее, стараясь не обидеть братьев и сестёр, он выделил по скромному домику каждому из них в пригородах Лондона с небольшим месячным пособием. Объяснял Майкл Шапиро это тем, что деньги в трасте должны тратиться разумно! В доказательство он и сам был рад немного подзаработать: каждые полгода элегантный господин, от которого за три километра несло духами Гермес, появлялся на аукционе Сотбис с холстом очередного «шедевра» и каждый раз слышал одно и то же от артэксперта: «Мистер Шапиро, вы опять нам принесли очередную подделку!»

Майкл выходил на улицу в полном возмущении, обвиняя весь состав аукционного дома в антисемитизме и обещая завтра же подать на них всех в суд и получить большую денежную компенсацию за подобное оскорбление. Через несколько дней это всё как-то само собой забывалось.

Абрам был очень непредсказуемым человеком. Он даже умер неожиданно. Такого «сюрприза» от нашего Абраши никто не ожидал! После очередного скандала он вдруг стих, попросил прощения у красавицы-жены: «Розонька, прости меня, дурака старого! С завтрашнего дня я стану тихим и обещаю больше тебя не беспокоить». А утром после завтрака положил руку на сердце, сказал «гуд бай» и умер. Всё! Вас это расстроило? А каково было нам? Похоронили на следующий день по иудейскому закону. Пришло попрощаться огромное количество людей, некоторые успели прилететь из других стран – Америки, Латвии, Израиля, Парижа, Шотландии, пришёл даже привратник из их дома. На этом же кладбище Голдэс Грин за год до его смерти хоронили английскую певицу Эйми Вайн Хаус, 26-летняя певица погибла от наркотиков. Ну почему? За что? Как же так? Вчера по Кемдону гуляла… Обычная для тауна толпа: гашиш, марихуана, повсюду алкоголь и наркота… Еврейка Эйми в пабах выступала… По рейке к славе мира шла… Дошла! Я на скамейках Кэмдона читала «Девчонка Вайн Хаус всё ещё жива»! Никто не хочет верить в смерть Абраши. Он казался нам всем пожилым мужчиной, а не восьмидесятилетним стариком. Место на кладбище Абраша выбрал себе сам за три года до смерти. Хоронили сдержанно, по-английски, но Роза вдруг запричитала: «Абрашенька, милый мой, что ты наделал? Я же тебе говорила взять место рядом с входом, чтобы мне было удобно к тебе подходить и чтобы я всегда могла положить камень, да и дешевле было бы». Это была её последняя претензия к мужу.

Мне очень не хватает Абраши, и теперь, когда звоню подруге и идут длинные гудки, я чего-то жду. Мне не хватает наших споров, я хочу что-то доказывать и снова ругаться. И теперь, вспоминая этого чудного хама, я мысленно прошу у него прощения за свои слова: «Ты бы извинился, что ли!» Но его уже нет, он не подыграет мне и не споёт, не разругается со мной, сказав, что он вовек такого не забудет и в оправданье не соврёт. Нет больше Абраши, и не с кем будет выпить, он не будет меня материть. А я молчу. Как говорят, об умершем не надо плохо говорить.

Мой друг Колька оказался кэгэбэшником. В восьмидесятых годах я занималась картинами. Бизнес процветал, в нашей галерее постоянно проходили выставки. Работы много, всё раскупалось, как горячие пирожки. В Москве мне помогал мой друг. Хороший парень, тёплый человек, знающий толк в живописи. Мы не только работали вместе, но и дружили. Николай был чуть простоват, чуть небрит, ходил в грязных куртках, лохматый до невозможности! Внешний вид его вообще никогда не интересовал, да он и объяснял это очень просто: я деревенский! Коля часто говорил о рыбалке на Волге, не понимал, что такое Англия или Франция, или не хотел понимать. «Я люблю свою деревню, – говорил Коля, – а в Москве кое-как прижился». Николай окончил Суриковское училище, и я высоко ценила его знания и вкус. И радостно бежала на встречи. Хороший, простой парень, честный человек, друг и, конечно же, знаток своего дела. Без Коляна я не обходилась. Объяснял он мне всё быстро, по-деревенски корявым языком. Я даже, не понимая, иногда переспрашивала его по несколько раз. Колька ещё раз объяснял и, попадая в большие провалы, краснел. Значит, хочет выругаться! Ну давай, крой, май фрэнд (дружок). И тогда Коля крыл от вольного. Давай, давай! Жарь! Частенько он, надевая очки, обеспокоенно говорил: «Подожди-ка, дай проверю. Это, случайно, не Коровин? – Замирал, изучая, а потом, облегченно вздыхая, разрешал: – Да не, вези».

Два года назад я пришла на предварительный просмотр аукциона «Сотбис». Ноябрь. Лондон готов к долгожданному Рождеству. Меня заинтересовали некоторые картины русских художников. Почувствовав взгляд в спину, я обернулась: Колька. Но мой порыв подбежать и обнять его старый друг остановил взглядом: не надо, не подходи. На лице дорогие очки, о костюме даже и говорить не приходится. Коротко говоря, одет, как лондонский денди. Ух ты, даже стрижка красивая! В руках Коля держит свёрнутый в трубочку каталог, но главное – шпарит на хай инглиш (литературном английском) с аукционером. Так говорят только ребята из Итона. Я озадаченно отхожу в сторону и смотрю на Колю. Он отворачивается. Всё! Вышла злая, как фурия! Да нет – вылетела, поминая недобрым словом друга-кэгэбэшника. Очухалась, когда пробежала всю Бонд-стрит. Вдруг начала смеяться. Смеялась до колик в животе. Сценка из «Семнадцати мгновений весны», а я главная героиня!