Текст книги "В ожидании Божанглза"

2

– Вы можете присвоить мне любое имя, какое вам по душе! Но только, умоляю, развлеките, позабавьте меня; все эти лощеные людишки до того скучны – сдохнуть можно от тоски! – воскликнула она, схватив со шведского стола два бокала шампанского. – Я здесь только для того, чтобы застраховать себя от убогой жизни! – объявила она и залпом осушила один из бокалов, уставившись на меня слегка ненормальными глазами.

Я было потянулся ко второму бокалу, наивно думая, что он предназначен мне, но она и его лихо опрокинула себе в рот, после чего смерила меня взглядом и, вытирая подбородок, заключила с дерзкой усмешкой:

– По-моему, вы самый подходящий кандидат в этом мрачном сборище!

Благоразумие должно было подсказать мне, что от этой психопатки нужно бежать, бежать без оглядки. В принципе, я и не должен был с ней встретиться.

Но в честь открытия моего десятого гаража мой банкир пригласил меня на Лазурный Берег, в свой палаццо, где он устроил двухдневную тусовку, неизвестно почему названную «уик-энд удачи». Это было нечто вроде коллоквиума для молодых перспективных бизнесменов. Мероприятие с этим дурацким названием собрало довольно унылую компанию деятелей, коим надлежало участвовать во всевозможных семинарах, руководимых дряхлыми учеными мокрицами с морщинистыми лицами, измученными статистикой и прочей полезной ерундистикой. Я с детства привык убивать время, фантазируя, и теперь развлекал товарищей по семинару и их супруг своими вымышленными биографиями. Так, на вчерашнем ужине, как только подали закуски, я выдал присутствующим историю о своем родстве с неким венгерским князем, чей дальний предок водил знакомство с графом Дракулой:

– Не верьте тому, что о нем болтают! Этот человек был наделен редкостной учтивостью и тонкостью чувств! У меня есть письменные свидетельства того, что несчастный стал жертвой возмутительной клеветнической кампании и низкой зависти.

В такой ситуации главное – игнорировать иронические взгляды скептиков и обращаться к наиболее легковерным гостям. А зацепив самого наивного из всех, обрушить на него массу в высшей степени правдоподобных деталей, чтобы вызвать ответную реакцию, достойную этого вранья. Та к вот, тем вечером моей жертвой стала супруга винодела из Бордо, которая усердно кивала при каждом моем слове и наконец объявила:

– Ну вот, я так и знала, что эта история шита белыми нитками, слишком уж она чудовищна, чтобы быть правдой!

Муж поддакнул ей и вовлек в дискуссию всех сидевших за столом, так что последующая беседа вертелась исключительно вокруг этого сюжета. Каждый давал свою оценку событиям, высказывал сомнения, которые якобы всегда его мучили, горячо убеждал других в своей правоте, дополнял мое вранье собственными комментариями, – словом, к концу ужина никто уже не смел признаться, что когда-нибудь хоть на миг поверил истории – между прочим, подлинной! – Дракулы, графа-колосажателя[10]10
  Граф Дракула (наст. имя Влад Цепеш, 1386–1476) получил прозвище «колосажатель» за жестокие расправы со своими жертвами.


[Закрыть]. На следующий день, за обедом, опьяненный вчерашним успехом, я пустился на новые измышления перед новыми подопытными. На сей раз я представился сыном богатого американского промышленника, владельца автомобильных заводов в Детройте, и рассказал, что мое детство прошло в цехах, под грохот станков. Свою выдумку я украсил рассказом о глубоком аутизме, который поразил меня немотой, продолжавшейся до семилетнего возраста. Нет ничего слаще, чем трогать чувствительные сердца подобными упражнениями в мифомании.

– И каким же было ваше первое слово? – взволнованно спросила моя соседка по столу, забыв об остывающем морском языке на своей тарелке.

– Шина! – ответил я с полной серьезностью.

– Шина?! – повторили хором мои сотрапезники.

– Да, шина, – подтвердил я, – трудно поверить, не правда ли?

– Ах, так вот почему вы занялись гаражами! Нет, все-таки судьба есть судьба, ее не обойдешь! – восхищенно промолвила моя соседка, даже не заметив, что ее невредимый морской язык уплыл на тарелке обратно в кухню.

Продолжение обеда было полностью посвящено чудесам, которые дарит нам жизнь, жребию каждого из нас, грузу наследственности, тяготеющей над всеми нами, а я тем временем смаковал коньяк с миндалем, упиваясь шальной, эгоистической радостью фантазера, добившегося хоть короткого, но фурора с помощью историй – якобы достоверных, а на самом деле в высшей степени эфемерных.

Я уже собирался откланяться, пока мои безумные вымыслы не привели к конфронтации с гостями, толпившимися вокруг бассейна – традиционного места наших сборищ, – как вдруг перед нами закружилась в танце молодая женщина в белом воздушном платье, с перьями на голове. Ее глаза были закрыты, левая рука с поднятым локтем и поникшей кистью, затянутой в перчатку, держала длинную, тонкую, незажженную сигарету, а правая играла с белой льняной шалью, которую резкие взмахи уподобляли живому танцующему партнеру. Я был зачарован грациозными изгибами ее тела, мерными поворотами головы, заставлявшими колебаться пышный эгрет, этот странный султан, бесшумно реявший над ней. Ее танец, где чередовались, повинуясь ритму, плавные движения лебедя и хищное проворство ястреба, привел меня в такое изумление, что я застыл на месте как идиот, вытаращив глаза и разинув рот.

Сперва я решил, что это наемная танцовщица, заказанная банком для развлечения публики, – верный способ расшевелить всех этих зануд и внести оживление в смертельно скучный коктейль. Я смотрел на эту помесь кокотки из «безумных лет» и шайенны, одурманенной пейотлем[11]11
  Шайенны – индейское племя Северной Америки. Пейотль (пейот) – небольшой кактус, содержащий сильный галлюциноген мескалин; пейотль является важной составляющей индейских религиозных церемоний. – Примеч. ред.


[Закрыть], которая порхала от группы к группе, принимая рискованные соблазнительные позы, заставлявшие мужчин краснеть от вожделения, а женщин – зеленеть от унижения. Она хватала за руку то одного, то другого гостя, не спрашивая согласия, с минуту кружила его в танце и возвращала назад, к его убогой семейной жизни. Не помню, сколько времени я простоял там, под навесом из листвы, в оцепенении, затягиваясь трубкой и машинально осушая бокал за бокалом, которые услужливым хороводом подносили мне официанты в ливреях. Но помню, что был уже порядком навеселе, когда ее взгляд встретился с моим, робким и, вероятно, остекленевшим. Зато ее нежно-зеленые глаза были достаточно широко открыты и ясны; в них бесследно растаяла вся моя напускная оригинальность, после чего меня хватило лишь на позорную банальность в виде вопроса:

– Как вас зовут?

– У меня дома, над камином, висит портрет красивого прусского кавалериста, и, представьте себе, вы причесаны точь-в-точь как он! Я знакома с целым светом и могу вас заверить, что после войны такую прическу никто больше не носит. Как это вы ухитряетесь стричься тем же манером спустя столько лет – ведь Пруссии давно уже нет!

– А у меня волосы не растут… и никогда не росли! Знайте, что я родился с этой дурацкой стрижкой несколько веков назад… В детстве я выглядел из-за нее стариком, но теперь чем дальше, тем больше эта чертова стрижка соответствует моему возрасту. Вся моя надежда на смену циклов моды, я мечтаю умереть с прической, отвечающей модным поветриям.

– Я не шучу! Вы точная копия моего кавалериста, в которого я безумно влюблена с самого детства, я уже тысячу раз выходила за него замуж. Видите ли, поскольку день свадьбы – самый прекрасный день в жизни, мы с ним решили жениться ежедневно, чтобы превратить наш брак в нескончаемое блаженство.

– Вот теперь, когда вы это сказали, я смутно припоминаю военную кампанию, во время которой сражался в кавалерии… Именно тогда, после одной битвы, увенчавшейся победой, я и заказал свой портрет. Поверьте, я счастлив, что смотрю с этого холста над камином именно на вас, и уж тем более рад, что удостоился стать вашим мужем тысячу раз!

– О, вы смеетесь надо мной, а ведь это чистая правда! Но по причинам, которые вы легко поймете, наш брак так и остался фиктивным, а я – девственницей. И хотя я постоянно танцевала голой перед камином, мой бедный кавалер, несмотря на свою бравую внешность, оказался ни на что не годным: его зовет невеста, а он, бедняга, ни с места!

– Вы меня удивляете: я думал, что такой танец, как ваш, способен расшевелить целую армию! А ваш бравый вояка ведет себя как евнух. Кстати, позвольте спросить, откуда у вас этот потрясающий талант к танцам и пластике?

– О, вы меня совсем смутили, теперь придется сделать вам новое ужасное признание! Представьте себе, дорогой друг, что мой отец – незаконный сын Жозефины Бейкер! [12]12
  Жозефина Бейкер (1906–1975) – знаменитая эстрадная певица, танцовщица и актриса. Начав карьеру как гротескная чернокожая танцовщица, она в 19 лет перебралась в Париж, где в 1925 году и познакомила парижскую публику с новомодным танцем чарльстон. Из-за экстравагантных нарядов и еще более экстравагантых танцев выступления Жозефины были запрещены в некоторых европейских столицах, что не помешало ей стать звездой и символом свободы. – Примеч. ред.


[Закрыть]

– Клянусь Зевсом, я прекрасно знал Жозефину Бейкер. Хотите верьте, хотите нет, но во время войны мы с ней жили в Париже в одном отеле.

– Ой, только не говорите мне, что вы с Жозефиной… ну… надеюсь, вы меня понимаете?

– Увы, именно так. Однажды вечером, точнее, одной прекрасной летней ночью, когда начался артналет, она вбежала ко мне, и вот… тьма и жара, не считая испуга, бросили нас в объятья друг друга…

– Иисусе сладчайший, значит, вы вполне можете быть моим дедушкой?! Давайте отметим это событие фейерверком коктейлей! – воскликнула она и хлопнула в ладоши, подзывая официанта.

Весь остаток дня мы просидели вдвоем не сходя с места, соревнуясь в бредовых измышлениях, в сомнительных и неоспоримых теориях, скрывая при этом смех под серьезностью и притворяясь, будто каждый из нас верит фантазиям другого. За ее спиной я видел солнце, медленно, но верно клонившееся к горизонту, – в какой-то момент оно даже увенчало ее голову огненной диадемой, после чего скрылось за утесами, любезно оставив нам пурпурный шлейф своего царственного наряда. После многих безуспешных попыток завладеть бокалами шампанского в эфемерной надежде, что они предназначены мне, я решил позаботиться о себе сам и, поскольку она неизменно брала с подноса сразу два бокала, начал делать то же самое, заказывая виски парочками. Этот адский темп быстро навел ее на мысль устроить мне допрос наизнанку, то есть произносить самым что ни на есть утвердительным тоном все, что ей хотелось услышать от меня, добавляя в конце вопросительный оборот, например:

– Вы в восторге от нашего знакомства, не правда ли?

Или:

– Из меня получится прекрасная жена, вы ведь тоже так думаете?

И наконец:

– Я уверена, что вы сейчас прикидываете, хватит ли у вас средств, чтобы ввести меня в светское общество, – или я ошибаюсь? Но не переживайте, мой дорогой, ради вас я добьюсь скидки на входной билет, у меня есть льготы до полуночи, не упускайте же случая, воспользуйтесь своим шансом! – объявила она тоном рыночного зазывалы, принимая попутно соблазнительные позы, чтобы продемонстрировать мне в самом выгодном свете содержимое своего декольте.

Настал тот судьбоносный момент, когда еще можно было сделать выбор, – момент, когда еще можно было определиться со своими чувствами. Образно говоря, я находился на самом верху тобоггана[13]13
  В данном случае – аттракцион, горка, с которой скатываются в воду или в песок. – Примеч. ред.


[Закрыть], но все еще мог передумать и благоразумно спуститься по лестнице, уйти, сбежать от нее подальше под любым предлогом, хоть надуманным, хоть реальным. А мог, напротив, покориться, шагнуть через барьер и безвольно заскользить вниз с приятным ощущением, что больше не нужно ничего решать, что этот спуск уже неостановим, что остается слепо вверить свою судьбу дороге, о которой не знал, не ведал, и в конечном счете бухнуться в трясину, в зыбучие пески, такие золотистые и ласковые на вид. Мне было совершенно ясно, что у этой прелестной молодой женщины, с виду цветущей и веселой, не все дома, что ее шалые зеленые глаза скрывают темные провалы в сознании, а по-детски округлые щеки маскируют прошлое – мрачное и бурное прошлое забитой девчонки-подростка. И я подумал: наверно, она и танцует с таким буйным самозабвением, чтобы избавиться от грустных воспоминаний, вот и все. Но тут же трусливо сказал себе: ты, милый мой, кажется, сам слегка подвинулся умом; твоя профессиональная жизнь увенчалась успехом, ты почти богат, в общем-то вполне привлекателен как мужчина и легко мог бы найти себе нормальную жену, чтобы вести с ней нормальную жизнь, ровно в семь вечера выпивать аперитив перед ужином и ровно в полночь ложиться спать. И еще сказал себе, что если я и сам слегка чокнутый, то не стоит влюбляться в женщину, которая чокнулась полностью, иначе наш брак уподобится союзу одноногого мужчины с безногой женщиной, и эта совместная жизнь пойдет кувырком, по какой-то сумасшедшей параболе. Я уже был готов трусливо уклониться, меня пугал этот набросок будущего, этот неостановимый вихрь наслаждений, который она намеревалась получить со скидкой, как в рекламе, пылко демонстрируя мне свои прелести. Но вдруг, при первых звуках какого-то джазового мотива, она обвила мою шею своей ажурной шалью и рывком притянула к себе вплотную, щекой к щеке. И тут я понял, что все еще размышляю над проблемой, которая безвозвратно решена. Меня неодолимо влекло к этой красавице брюнетке, я уже скользил вниз, уже готов был погрузиться в туман, в трясину, в зыбучие пески, забыв о том, как ловко и решительно меня туда заманили.

– Увы, природа напоминает о себе, я переполнена коктейлями, только дождитесь меня, не сходите с места! – умоляюще воззвала она ко мне, нервно теребя свое длинное жемчужное ожерелье, поеживаясь и нетерпеливо сжимая колени, до того ей было невмоготу.

– А чего мне сходить с места, я еще никогда в жизни не был в лучшем месте, чем это! – успокоил я ее, подманивая пальцем официанта, чтобы он в энный раз увлажнил мою пересохшую глотку. Я глядел ей вслед, пока она торопливой, но танцующей походкой шла к туалету, как вдруг на меня налетела давешняя соседка по столу. Дама была пьяна в дым, выглядела разъяренной и грозно тыкала в меня пальцем.

– Ага-а-а! Значит, вы общались с Дракулой?! – взвыла она так громко, что к нам стали подходить остальные гости.

– Н-ну… не совсем так… – растерянно промямлил я.

– А еще вы, оказывается, аутист и князь! Который приехал из Венгрии, а потом из США! Да вы просто псих ненормальный! Зачем вы нам все это наплели? – яростно орала она, а я пятился от нее, стараясь не подпускать к себе.

– Да он просто больной, этот тип! – крикнул кто-то из гостей.

– Послушайте, все это как-то нелепо… – пробормотал я, застигнутый врасплох со своим враньем.

Потом, осознав, что меня разоблачили, разразился беззаботным, торжествующим хохотом.

– Да он и впрямь сумасшедший, вы только поглядите, он же насмехается над нами! – воскликнула, вполне справедливо, моя обвинительница, надвигаясь на меня.

– Я никого не заставлял верить в мои рассказы – они вам понравились, и вы их приняли за правду! Я вас разыграл, и вы проиграли! – ответил я с ехидной усмешкой, отступая назад с двумя бокалами виски – по одному в каждой руке – и не замечая, что у меня за спиной бассейн.

Я уже был в опасной близости от бортика, как вдруг моя обвинительница оторвалась от земли, взвилась в воздух, вошла в пике и со страшным шумом плюхнулась в хлорированную воду.

– Я не прошу у вас прощения, дамы и господа, я просто не могла поступить иначе! Этот человек – мой дедушка, любовник Жозефины Бейкер, прусский кавалерист и мой будущий муж, все в одном флаконе, и я ему верю!

Итак, достаточно было одной вечеринки и одного танца, чтобы эта безумная, увенчанная перьями женщина пробудила во мне безумную любовь, заставив разделить с ней ее безумие.

3

В школе дела шли не так чтобы очень, а вернее, очень скверно, особенно для меня. Когда я рассказывал в классе, что творится у нас дома, учительница мне не верила, а ученики тем более, и тогда я начинал врать напропалую, выворачивая правду наизнанку. Так оно было лучше, в интересах окружающих, а главное, в моих собственных. Поэтому в школе моя мать всегда носила одно и то же имя, Мамзель Негоди вообще не существовала, Мусор вовсе не был Сенатором, а Мистер Божанглз представлял собой всего лишь глупую пластинку, которая крутилась, как все другие пластинки; кроме того, в школе я ел строго в положенные часы, как мои одноклассники, и так оно тоже было лучше. В общем, дома я выворачивал правду на лицевую сторону, а в школе наизнанку, это было довольно сложно для меня, но проще для всех остальных. Кстати, это касалось не только правды, но и моего почерка: он у меня был «зеркальный», как сказала учительница, хотя сам я прекрасно знал, что зеркала не пишут. Учительница тоже иногда врала, но ей-то было можно, на то она и учительница. Все вокруг врали, кто больше, кто меньше, потому что спокойствие куда удобнее правды, одной правды и ничего кроме правды. Зато Мамочке очень нравился мой зеркальный почерк, и когда я возвращался из школы, она просила меня писать все, что ей приходило в голову – прозу, списки покупок, всякие слюнявые стихи.

– Ах, как это прекрасно. Напишите, пожалуйста, мое сегодняшнее имя, я хочу посмотреть, как оно выглядит в зеркальном отражении! – говорила она, восхищенно глядя на меня.

После чего прятала эти клочки бумаги в свою шкатулку с драгоценностями, приговаривая:

– Такой почерк – просто клад, лучше всяких наград!

Но учительница решила развернуть мой почерк в нужную сторону и отправила меня к даме, которая умела, не прилагая рук и инструментов, сделать так, чтобы буквы шли слева направо, а не наоборот. После этого я, к несчастью для Мамочки, почти излечился. Говорю «почти», потому что, в довершение этого несчастья, родился левшой, но тут уж моя учительница была бессильна и только сказала, что судьба ополчилась на меня, что с этим ничего не поделаешь, что прежде, еще до моего рождения, таким детям привязывали к телу «плохую» левую руку, чтобы отучить ею пользоваться, но теперь с этой методикой покончено навсегда. Когда моя учительница врала, ее враки меня очень смешили. У моей учительницы был красивый перманент песочного цвета, он выглядел так, будто у нее на голове разыгралась «буря в пустыне», и я находил его очень красивым. А еще у нее была шишка в рукаве, и я долго думал, что это такая болезнь, но потом в один прекрасный день, в непогоду, она пришла в класс простуженная, вытащила из рукава эту шишку и высморкалась в нее, – вот это уж была гадость так гадость! Мамочка очень плохо ладила с «бурей в пустыне», и я скажу, по какой причине: конечно, из-за моего почерка, а главное, из-за того, что учительница категорически не хотела меня отпускать в наш испанский рай, когда родители туда собирались. Она почему-то хотела, чтобы мы дожидались каникул, когда все куда-нибудь уезжают, и говорила, что я и так сильно отстал из-за своего почерка и если буду все время отсутствовать, то все пропущу и мой поезд уйдет. На что моя мать ей возражала:

– Поймите, там уже зацвел миндаль, вы же не хотите, чтобы мой сын пропустил цветение миндаля! Своим запретом вы разрушите его эстетическое равновесие!

Судя по всему, учительница не любила ни миндаль, ни его цветение и уж точно плевать хотела на мое эстетическое равновесие, но мы все-таки уезжали. Это приводило учительницу в дикую ярость, прямо-таки в неистовство, которое иногда продолжалось до самого моего возвращения. И поскольку это было именно так, я всегда уезжал с удовольствием.

Я никак не мог придумать, чем бы мне задобрить эту учительницу, и вот однажды придумал – решил оказать ей одну услугу, чтобы она простила мой уродский почерк, цветущий миндаль и каникулы в раю посреди учебного года. Она часто писала на доске, повернувшись к нам спиной, а всем остальным – к этой самой доске, и поскольку у нее не было глаз на спине, она не видела, что творится в классе, вот я и решил стать глазами на ее спине. И стал доносить ей обо всем, обо всех и все время. О шариках из жеваной бумаги, которыми перебрасывались ученики, о болтовне, о подставах, об играх в липучку, о гримасах в ее адрес и кое о чем похуже. В первый раз это был распотряс! Никто такого не ожидал, и в классе наступила мертвая тишина. Учительница оставила метателя шариков после уроков, но почему-то забыла меня поблагодарить. Да и потом, в таких же случаях, у нее всегда был какой-то недовольный вид, она приглаживала свою «бурю в пустыне» в знак замешательства, а кончилось тем, что в один прекрасный день тоже оставила меня после уроков. И начала с того, что спросила вслух сама себя: «Интересно, как бы он повел себя, если бы это был 39-й?»[14]14
  В 1939 г. Германия оккупировала Чехию, и с этого момента пошел отсчет европейского коллаборационизма, особенно ярко проявившегося во Франции. – Примеч. ред.


[Закрыть] Ну, я посмотрел на свои ботинки и ответил ей, что вообще-то пока ношу 33-й размер, а если бы носил 39-й, то, наверно, учился бы сейчас на класс старше, а то и вовсе в выпускном. Учительница, когда ей что-то не нравилось, всегда задавала себе вопросы, какие полагается задавать только продавщицам обуви, и я подумал, что буря у нее, видно, не только на голове, но и внутри головы. Потом она сказала мне, что больше я не должен оказывать ей услуги и что вообще такие услуги оказывать нельзя. То есть ей не хотелось иметь глаза на спине. Ну что ж, это был ее выбор, и она имела на него право. Сразу после этих слов она вынула шишку из рукава и высморкалась в нее, и тогда я спросил: «А это у вас тот же самый платок?» В ответ она стиснула в кулаке эту сопливую тряпку и закричала, чтобы я покинул класс. Выйдя в коридор, я решил, что, кроме соплей, из этой учительницы ничего хорошего не выжмешь. Когда я рассказал Мамочке про глаза на спине, она вообразила, что это тоже вымышленная история, и воскликнула:

– Но это же прекрасно! Доносить – значит пользу приносить, как она смеет вас поносить?! Это самое благородное из всех благородных занятий, мой мальчик! Благодаря вам на земле все еще царит порядок!

Вот и прикиньте, что лучше – правда или лесть; иногда я и сам не знал, какую из них предпочесть.

После чистописания нас стали обучать узнавать время на картонном циферблате со стрелками, и вот это была истинная мука, потому что я привык узнавать время по часам моего отца, где были цифры, которые светились в темноте, а вот эти, со стрелками, не светились ни днем ни ночью, и я никак не мог с ними разобраться.

Наверно, вся проблема в отсутствии подсветки, сказал я себе. Неумение определять время по стрелкам уже было проблемой, но неумение определять его по стрелкам перед всем классом было уже большой проблемой. Шли недели, а цифры на этих чертовых циферблатах на учебных плакатах с запахом химикатов по-прежнему ничего мне не говорили. «А вагончики тем временем катятся!» – констатировала учительница.

– Если ты не научишься узнавать время, то упустишь весь поезд! – сказала она – видно, хотела рассмешить других ребят за мой счет.

И она снова вызвала в школу мою мать, собираясь обсудить с ней эти транспортные проблемы, но притом начисто забыла поговорить с ней о размере ее обуви. Тогда Мамочка, у которой тоже были проблемы с часами, разнервничалась и возразила:

– Мой сын давно умеет узнавать время по часам своего отца, и этого вполне достаточно! Вы когда-нибудь видели, чтобы крестьянин учился пахать землю плугом, после того как люди изобрели трактор?

Такого и быть не может, иначе это стало бы общеизвестно!

Это был вполне разумный ответ, но учительница с ходу сочла его издевательством. И раскричалась вовсю, что мы, мол, все трое ненормальные, что такого она еще никогда не встречала, что теперь она посадит меня на заднюю парту и не станет мной заниматься.

И в полдень того же дня, через несколько секунд после звонка на урок, когда стрелки картонных учебных часов замерли в ожидании дешифровки, наш сын устремил изумленный взгляд в окно и с облегчением увидел, как за стеклом мелькнул и бесследно растаял, окутав паровозным дымом зеленую лужайку, маленький поезд школьной жизни.

Родители часто говорили, что, забрав меня из школы, подарили мне преждевременную, но прекрасную пенсию.

– Ты, без сомнения, самый молодой пенсионер в мире! – восклицал отец с веселым детским смехом, который иногда свойствен и взрослым – по крайней мере, моим родителям.

Они явно были счастливы, что я теперь постоянно нахожусь рядом с ними, а я перестал переживать из-за этих проклятых вагонов, проходивших мимо, и поездов, на которые вечно опаздывал. Без всяких сожалений я расстался со своим классом и учительницей, с ее «бурей в пустыне» на голове и фальшивой раковой опухолью в рукаве. К тому же родители придумывали массу интересных задачек, чтобы пополнить мое образование. Для занятий математикой они украшали меня браслетами, бусами, кольцами и заставляли их считать, – так я осваивал сложение; потом заставляли снимать с себя все, вплоть до трусов, – так я осваивал вычитание. У них этот арифметический стриптиз назывался chiffre-tease[15]15
  Сочетание французского слова chiffre (цифра) и английского tease (дразнить).


[Закрыть], ну просто умора! А еще я решал задачки, и тут Папа создавал «предметную ситуацию» – к примеру, наполнял ванну, а потом набирал из нее воду в литровые и пол-литровые бутылки, задавая мне при этом уйму всяких каверзных вопросов. И если я ошибался, он выливал воду мне на голову. Эти уроки математики, скажу я вам, очень часто выливались в настоящие водные праздники. Ну а для глагольных спряжений родители сочиняли песенки с набором личных местоимений, которые я должен был знать наизусть как свои пять пальцев, тыча каждым из них то в себя, то в Папу, то в Мамочку, то во всех вместе и выплясывая под стишки с правилами прошедшего времени, что я проделывал очень охотно. По вечерам мне полагалось читать родителям истории, которые они сами днем придумывали и излагали на бумаге, или же вкратце пересказывать истории, уже придуманные великими классиками.

Главным достоинством моей преждевременной пенсии было то, что теперь мы могли ездить в Испанию когда угодно, не дожидаясь всеобщих каникул; случалось, нам приходило это в голову внезапно, ну вот как вдруг хочется пописать, разве что готовиться приходилось чуть подольше. Например, как-нибудь утром Папа говорил:

– Анриэтта, давайте собирать чемоданы, нынче вечером мне хочется выпить аперитив на берегу озера!

И мы начинали кидать в чемоданы кучи всякого барахла, которое разлеталось во все стороны. А Папа кричал:

– Полина, где мои спортивные туфли?

И Мамочка отвечала:

– На помойке, Жорж! Там они выглядят лучше, чем на вас!

А потом кричала ему:

– Жорж, главное, не забудьте прихватить с собой вашу глупость, мы всегда в ней нуждаемся!

И мой отец отвечал:

– Не волнуйтесь, Ортанс, у меня всегда при себе двойной запас!

Мы, конечно, всякий раз забывали массу нужных вещей, но что делать: когда собираешь вещи на раз-два-три, то четыре-пять из них обязательно оставишь дома.

Ну а там, в Испании, и впрямь все было совсем иначе, хотя гора тоже как будто делила себя на раз-два-три-четыре: на вершине – зима, вечные снега и лед; ниже, на иссохшей земле и утесах, – рыжевато-коричневые краски осени; еще ниже, на террасах, – весенняя бело-розовая кипень фруктовых деревьев, а в долине – летняя жара, с ее ароматами, чуть приглушенными у озера. Папа говорил, что, спустившись по такой горе, я смогу меньше чем за день промахнуть все четыре времени года. А поскольку мы туда ездили когда только пожелаем, то и пользовались вовсю этим раем – с весны, когда зацветал миндаль, и до самой осени, когда покидать его было не жаль. Все это время мы гуляли вокруг озера, загорали на полотенцах, притом без всякого крема, устраивали шикарные барбекю и принимали гостей, которые пили аперитивы вместе с родителями. По утрам я выуживал из бокалов оставшиеся фрукты и сооружал себе такие обильные фруктовые салаты, что они даже не помещались в салатнице. Гости восклицали, что здешняя жизнь – вечная фиеста, и Папа отвечал им песней: «Такова жизнь, и нет ее прелестней!»

Во время летних парламентских каникул к нам часто наведывался Мусор; он говорил, что сенаторы – они как дети, им насущно необходим отдых. В ознаменование отпуска он щеголял в красивой соломенной шляпе и весь день ходил голый по пояс. Если учесть, что его выдающееся брюхо заросло густой шерстью, та еще картина! Почти все время он проводил на террасе, любуясь красивым видом, то объедаясь, то упиваясь фруктами. А с наступлением вечера выкрикивал имя своей русской подружки, притом орал так, что эхо разносилось по всей долине: «Кайпировска-а-аа-ааа!» Он утверждал, что его жизнь удастся в полной мере лишь тогда, когда на его живот можно будет поставить тарелку и столовые приборы, и поэтому ел и пил без передышки, видно решив любыми способами добиться, чтобы жизнь удалась. В начале своего пребывания он так поджаривался на солнце, что становился еще красней обычного. Папа говорил: «Ну, дальше уже некуда!» – и я думал, что лучше этого цвета в палитре нет и быть не может, но к концу своих летних парламентских каникул Сенатор становился сплошь темно-коричневым. Когда он ложился покемарить, я любил рассматривать его пузо: оно обильно потело, и струйки пота, пробиваясь между волосами, скапливались в ямке пупка. Мы с Мусором любили играть в «разевайку», которую он придумал специально для меня. Сев лицом к лицу, мы разевали рты пошире и метали в них друг другу оливки, фаршированные анчоусами, или соленый миндаль. Целиться приходилось очень аккуратно, потому что от анчоуса, попавшего в глаз, начиналось жжение, а от соленого миндаля – раздражение. Проигравший считался «разиней». А поскольку игра продолжалась не один час, то «разиней» в конечном счете становился каждый из нас.

Когда Папа садился писать, Мусор сопровождал нас с Мамочкой в горы. Прогулка всегда шла по одному и тому же сценарию: сначала он уходил далеко вперед, объясняя, что это, мол, давняя армейская привычка – воспоминание о военной службе, но потом это воспоминание слабело или вовсе улетучивалось, мы его нагоняли, перегоняли, и он плелся далеко позади, обливаясь потом с головы до ног. И тогда мы оставляли его у какой-нибудь скалы, а сами шли дальше, наверх – лакомились дикой спаржей и ягодами опунции, набивали корзинки тимьяном, розмарином, еловыми шишками, а Мусора подбирали на обратном пути, при спуске, когда он уже окончательно подсыхал. Ему случалось быть и серьезным – например, он на полном серьезе давал мне советы по поводу моего будущего. Один из них произвел на меня сильное впечатление, поскольку был «не лишен здравого смысла», как выражался Мусор, желая подчеркнуть его смысл и значение.

– В жизни, мой милый, есть две категории людей, которых нужно избегать любой ценой. Это вегетарианцы и профессиональные велосипедисты. Первые опасны, потому что человек, отказавшийся от антрекотов, наверняка был в прошлом своем существовании каннибалом. Вторые – потому что человек, который напяливает на голову кастрюлю с окошечком и беспощадно упихивает свои причиндалы в светящийся комбинезон, чтобы преодолеть на велосипеде горный склон, наверняка чокнутый. Так вот, если ты когда-нибудь встретишь велосипедиста-вегетарианца, послушайся доброго совета, мой милый: толкни его как можно сильней и, пока он не очухался, беги от него поскорей, как можно дальше и быстрей!

Я горячо благодарил его за эти философские наставления и с признательностью заключал: