Текст книги "Осторожно, спойлеры!"

Словно издалека он слышит звон разбитого стекла. Возгласы других посетителей.

– Эм… Эней?

Ее нежный и низкий голос только усугубляет положение.

– Да?

Он стоит высокий, гордый и возбужденный. В этот миг он готов дать ей все, что она пожелает.

– Кажется, ты только что сбил бокал членом, – говорит она.

Так и есть.

9

– Тренер говорит, что у меня под рукой всегда должна быть куриная грудка, – сообщил Маркус родителям на следующий день. – Чем больше белка, тем лучше, особенно когда набираешь мышечную массу.

Чего он не делал! Во всяком случае сейчас. Однако это не имело значения. Для этого частного шоу притворство имело приоритет над реальностью.

Он вытянул руку на спинке соседнего стула. С самодовольной улыбкой обвел ласкающим взглядом обозначившиеся под футболкой мышцы. Бугрящийся бицепс. Мощное твердое предплечье. Вены на тыльной стороне кисти. Все доказательства бесконечных, пропитанных потом часов в бесчисленных спортзалах отелей по всему миру. Все доказательства того, как серьезно он относится к своему делу и как усердно работает.

В его профессии, в роли, в которой он жил семь лет, тело было инструментом, за которым надо ухаживать. Сохранять сильным и гибким. Безупречным. Чтобы зрители восхищались.

Ему нравилось заниматься, нравились ощущения и результат, которого они помогают достичь, гораздо больше, чем отражение этих результатов в зеркале. Но опять же, сейчас речь не о реальной жизни.

– Ты должен всегда носить с собой куриную грудку? – удивилась мать. На ее высоком лбу появились горизонтальные морщинки, такие же знакомые, как седеющий хвост на затылке. – Как это вообще возможно? Ты везде таскаешь холодильник?

Маркус пытался хоть немного вытянуть ноги под столом, но учитывая четыре стула, длинные ноги его родителей и ножки самого стола, свободного места просто не осталось. Справедливо. Когда его колени начали затекать, он предположил, что может потерпеть неудобство еще час или около.

Как и остальные комнаты этого дома в Сан-Франциско, столовая была ужасающе маленькой. Пять лет назад, разбогатев после съемок во «Вратах», он предложил родителям купить что-нибудь попросторнее. Они немедленно и решительно отказались. Второй раз он не спрашивал.

Они не хотели того, что он мог дать. Опять же, справедливо.

– Холодильник не нужен, – пожал он плечом. – Йэн, актер, который играет Юпитера, всегда держит в кармане что-нибудь рыбное. Пакетик тунца или филе лосося.

Хотя бы это было правдой. Одна из многих причин, по которым Маркус и большинство других актеров избегали Йэна.

«Рыбному козлу надо было играть Нептуна», – буркнула Кара только на прошлой неделе.

– Звучит… сомнительно, особенно с точки зрения санитарии, – подметила мать и склонила голову набок, прищурив глаза за очками в тонкой металлической оправе. – Зачем тебе набирать мышечную массу? Разве ты не закончил играть… эту роль?

Она до сих пор не могла произнести «Эней». Ведь была убеждена до самой глубины своей посвященной древним языкам души, что книги Е. Уэйд исковеркали Вергилия и что продюсеры «Богов Врат» только утащили лиричную историю полубога глубже в пропасть. Отец, конечно же, был с ней согласен.

– Я закончил играть Энея, но мне надо поддерживать базовый уровень физической формы даже между проектами. Иначе будет слишком сложно к ним вернуться. Так что спасибо за это, – сказал он и жестом указал на свою наполовину пустую тарелку. – Вы помогаете мне оставаться первоклассным образцом физической формы. Отличным куском плоти.

Отец не поднял глаз от своей тарелки с отварной курицей и обжаренной спаржей, обмакнув кусочек мяса в соус «Зеленая богиня», который они утром готовили с женой в своей маленькой солнечной кухне.

Когда его родители готовили вместе, это было похоже на их поединки с Карой. Танец, отрепетированный столько раз, что каждое движение не требует мыслей. Не требует усилий. Его родители не оступались. Никогда.

Лоуренс обдирал хрупкие листочки с ароматных трав, пока Дебра отрезала негодные твердые концы спаржи. Лоуренс кипятил воду, пока Дебра резала куриные грудки. Сверкая ложками на солнце, они пробовали соус в блендере, и легкого наклона головы и секундного взгляда в глаза было достаточно, чтобы указать на необходимость добавить щепотку соли. Это было по-своему прекрасно.

Как обычно, Маркус стоял, прислонившись к шкафчикам возле двери, чтобы не путаться под ногами, и наблюдал, сложив руки на груди или крепко прижав их к бокам. Если он займет больше места, то станет помехой. В отличие от большинства уроков этот он усвоил быстро.

Мать аккуратно положила вилку и нож на опустевшую тарелку.

– Ты останешься на ужин? Мы планировали днем пройтись по магазинам, а вечером приготовить томатный суп с морепродуктами. Твой отец собирается поджарить хлебцы, пока я буду заниматься морским коктейлем.

На маленькой веранде они вдвоем будут осаждать старый угольный гриль, дружелюбно споря, работая на расстоянии вытянутой руки друг от друга. Еще одна версия их танца. Пылкое танго в отличие от идеального утреннего вальса. Его родители все делали вместе. Всегда, сколько Маркус себя помнил.

Вместе готовили. Вместе носили голубые рубашки и бесконечные брюки хаки. Вместе мыли и вытирали посуду. Вместе гуляли после ужина. Вместе читали статьи в академических журналах. Вместе переводили древние тексты. Вместе спорили о явном превосходстве греческого – в ее случае – и латыни – в его случае. Вместе до самой пенсии преподавали в престижной частной школе на кафедре иностранных языков, когда Дебре больше не надо было учить Маркуса дома.

Давным-давно по ночам они вместе недостаточно тихо обсуждали сына, совпадая в своем растущем беспокойстве, досаде и решимости помочь ему добиться успеха. Подталкивать его сильнее. Заставить понять важность образования, превосходство книг над внешностью, а серьезности над легкомысленностью.

Их написанные в соавторстве статьи о книгах и сериале «Боги Врат» говорили о том, что это их убеждение никуда не делось, к большому ликованию журналистов.

Так что да, он собирался им соврать. Он обратил ко всем непринужденную сверкающую улыбку, не фокусируясь на ком-то или чем-то конкретном.

– Спасибо за приглашение, но сегодняшний вечер у меня занят. – объявил он и, откинув волосы отработанным легким движением, подмигнул матери. – Такая красота требует усилий, знаете ли. С этими вездесущими смартфонами и камерами в наше время.

Мать поджала губы и обратила взгляд на мужа. Маркус отодвинул свою тарелку на дюйм или два, оставив недоеденный кусок курицы в соусе. В их «Зеленой королеве» всегда не хватало остроты или кислинки. Очередная истина, пережившая десятилетия.

Отец настаивал, что простецкие вкусовые рецепторы Маркуса оценят изысканность, если предлагать почаще. Но одна только настойчивость не может изменить вкус. Им давно следовало усвоить этот урок.

– Мы надеялись после ужина показать тебе новый парк, – парировал Лоуренс и наконец отвел взгляд от жены. Из-за очков его серо-голубые глаза казались серьезнее и больше. – Мы могли бы прогуляться вместе. Тебе всегда нравилось на природе.

В детстве – черт, да даже будучи угрюмым непослушным подростком, – Маркус ухватился бы за предложение. Вне дома его тело работало как надо, и скамейки вдоль дорожек надежно стояли на месте, глядя в одну сторону, в отличие от букв на страницах. Может, родители наконец заметят единственную область, в которой он преуспел. Может, оценят его таланты.

Он мог бы танцевать рядом с ними, по крайней мере в течение одного вечера.

Вместо этого каждый вечер, уходя на прогулку, родители велели ему заканчивать домашние задания. Они говорили, что он тратит время зря, хотя может лучше, говорили, что перевод этого отрывка занимает максимум полчаса. Что ему надо учиться. Что, несмотря на природные способности, он ленивый и непослушный и требует распорядка и справедливых, предсказуемых последствий за свое поведение.

«Простите», – повторял он им множество раз, опустив голову, пока не понял, что в этом нет смысла. Никакого смысла. Ни в его извинениях, которым они не верили. Ни в его усилиях, которые никогда не приносили достаточного результата. Ни в его стыде, из-за которого он плохо ужинал по вечерам. Ни в его детских слезах, когда он каждый вечер оставался один в темнеющем доме, а они уходили, держась за руки.

– Сожалею, – сказал он им сейчас, и часть его была искренна. Та часть, которая до сих пор болела, глядя на их грациозный вальс для двоих с привычного безопасного расстояния.

Они заботились о нем. Они пытались. По-своему. Он тоже заботился и пытался. Слишком сильно и слишком долго, а в ответ получал лишь сбивающее с толку недовольство. И потом перестал. Перестал лет в пятнадцать. Или в девятнадцать, когда бросил колледж, отучившись всего год.

– Если у тебя назначен ужин, значит ли это, что ты встречаешься с кем-то в городе?

Мама улыбнулась с надеждой. Его подмывало рассказать про Эйприл, про свой восторг, желание и сожаления, но не матери. Чем меньше родители знают о нем, тем меньше будут критиковать.

– Нет, – заверил он и положил салфетку рядом с тарелкой. – Извини.

Когда за столом воцарилось молчание, он не торопился его нарушить.

– Ты выбрал следующую роль? – наконец спросил отец.

Большим и средним пальцами Маркус принялся крутить стакан с водой.

– Пока нет. У меня есть несколько предложений, и я читаю несколько сценариев.

Лоуренс оставил тарелку и теперь в упор смотрел на сына. Ветерок из открытого окна шевелил его седые волосы – еще достаточно густые, что предвещало успешную для Маркуса возможность в будущем получать роли седовласых красавцев. Пальцами Лоуренс аккуратно причесал растрепавшиеся пряди.

Перед самым отъездом в колледж Маркус наконец заметил скраб для лица и бороды под раковиной в ванной. Этот продукт точно не принадлежал ему. Сбитый с толку, он взял баночку и с недоумением смотрел на нее, пока не понял правду.

Его отец все-таки придает значение внешности. Хотя бы немного.

Тогда Маркус торжествовал, обнаружив доказательства того, что Лоуренс обладает тщеславием, хоть и незначительным по сравнению с сыновней одержимостью красивой внешностью и хорошим уходом. Маркус дразнил отца этой помадой несколько месяцев к явному смущению Лоуренса и делал это, используя отцовскую коронную фразу. «Vanitas vanitatum, omnia vanitas, pater», – говорил он нараспев при каждой возможности. «Суета сует и все суета, отец». На латыни для пущей вредности.

Каждое повторение этой колкости было сладким и горьким одновременно, как кумкваты с чахлого деревца в их маленьком дворике, которые он ел целиком.

Однако он больше не непослушный несчастный подросток. Как бы сильно ни было искушение, он не станет рассказывать о предложенной роли, на которую никогда не согласится, учитывая отношение режиссера к женщинам на площадке и действительно ужасный сценарий фильма.

– Я еще обдумываю варианты, – честно признался он родителям.

– Надеемся, на этот раз ты выберешь что-нибудь такое, что мы сможем смотреть, – покачала головой мать, поджав губы. – До того как мы ушли на пенсию, мадам Фурье каждую неделю рассказывала нам об этом отвратительном сериале. Во всех подробностях. Несмотря на то, что сюжет противоречил истории, мифологии, литературным традициям и вообще здравому смыслу.

Лоуренс вздохнул.

– Ей нравилось нас мучать, как только она узнала о твоем участии. Французы могут быть пассивно-агрессивными.

Его родители переглянулись, закатили глаза и засмеялись. Было что-то особенное в этом нежном веселье, в том, с какой легкостью они оба отмахивались от семи лет стараний, усилий и упорным трудом завоеванных достижений…

Однажды на съемках Маркус неудачно упал с Румпельштильцхена, и у него треснула пара ребер. Сейчас ощущение было похожее, будто грудная клетка вдавилась внутрь.

До сегодняшнего дня родители не видели его почти год. Не ели вместе с ним и того дольше. Несмотря на предполагаемое желание побыть с ним, скучали ли они по нему по-настоящему хоть мгновение? Может ли он вообще назвать то, что они испытывают к нему, любовью, когда они даже не понимают и не уважают то, чем он занимается, кем является?

Он открыл рот и вдруг начал рассказывать о той самой роли. О том самом сценарии, который они возненавидели бы даже больше, чем «Богов Врат», если такое возможно.

– Мне предложили роль Марка Антония в современном ремейке «Юлия Цезаря», – сказал он беззаботно. С ленивой насмешкой, неприятно знакомой им всем. – Режиссер хочет сделать Клеопатру главным протагонистом всей истории.

Самым худшим, самым спекуляционным способом, конечно. Маркус сказал своему агенту, что лучше вернется к работе барменом, чем к работе с этим режиссером и с этим сценарием.

Смотреть на то, как Эр Джей и Рон семь лет сознательно коверкали написанных Е. Уэйд Юнону и Дидону, было достаточно больно. И теперь не было нужды тратить свое время и талант – каким бы он ни был – на еще одну историю, готовую приравнять женские амбиции к непостоянству и злобе. Грубые сексуальные сцены, многочисленные и в лучшем случае по сомнительному согласию, были всего лишь ядовитыми вишенками на торте, уже отравленном токсичной маскулинностью.

Нет, он и близко не подойдет ни к этому мизогинному фильму, ни к этому гениальному хищному режиссеру. Однако почему-то он все говорил и говорил.

– Они все вампиры, конечно же. О, и Цезарь каким-то образом возвращается после того, как его пронзили колом. И, жаждущий мести, он начинает одного за другим убивать сенаторов самыми жуткими способами. – Выдав свою самую безмозглую улыбку, Маркус провел пальцами по волосам. – Стилистически это в духе Марка Долана и Дэвида Боуи, так что мне подведут глаза, а в сцене монолога «О, римляне, сограждане, друзья!» на мне будут только блестки в стратегических местах и улыбка. Я решил, что лучше запастись куриными грудками заранее, верно?

В столовой повисла мертвая тишина, и он на мгновение крепко зажмурился.

Черт. Черт!

Определенно, он до сих пор остался говнюком-подростком. Который бьет, когда ему больно. Изображает худшего в мире сына. Говорит правду, чтобы причинить максимум страданий, потом придумывает то, от чего родители придут в ужас.

Ему тридцать девять лет. Пора прекращать.

– Ты… – начал отец и сглотнул. – Ты рассматриваешь эту роль?

Он почти сказал это. Почти пожал плечами и ответил: «Почему нет? Режиссер говорит, что я фантастически выгляжу в костюмах».

Если он продолжит так сильно стискивать стакан с водой, тот треснет. Маркус очень аккуратно поставил стакан, поочередно оторвав пальцы от хрупкого стекла.

Правда. На этот раз он скажет им неприукрашенную правду, без притворства, призванного защитить его.

– Нет, пап, – произнес он. Его голос звучал ровно. Бесцветно, практически скучающе. Это было все милосердие, на которое он был способен в этот момент. – Нет, я не рассматриваю эту роль. Я сразу же попросил своего агента отказаться. Не потому, что она искажает римскую историю, а потому, что я заслуживаю лучшего как актер, и я требую лучшего от своих режиссеров и сценариев.

Родители снова переглянулись, не находя слов. Наверное, ошарашенные тем, что он считает себя человеком, имеющим определенные стандарты.

– Рада, что ты теперь аккуратнее относишься к выбору, – наконец сказала мать, осторожно улыбаясь. – За исключением этого ремейка «Юлия Цезаря», почти что угодно будет лучше твоего последнего проекта.

Не удивительно, что они считают его самым глупым в семье. Со скрипом отодвинув стул, он поднялся.

– Мне пора идти. Еще раз спасибо за обед.

Родители не стали протестовать, когда он вышел из столовой, взял куртку и ключи и с широкой улыбкой пожелал им всего хорошего. Отец вежливо кивнул ему на прощание в маленькой прихожей, и Маркус ответил тем же.

Он был уже у двери, почти вышел, когда мама потянулась за… чем-то. Каким-то контактом. Полуобъятием, поцелуем в щеку – он не знал. Честно говоря, это не имело значения. Если она коснется его сейчас, если кто-то из них коснется, он разобьется, как тот стакан. Маркус сделал шаг назад.

Мать уронила руку, в зеленых глазах за привычными очками мелькнула боль.

Однажды зимней ночью, когда он выбрался из кровати, чтобы подслушать у приоткрытой двери их крошечной спальни, он услышал, как она плачет. Давясь слезами, она сбивчиво объясняла мужу, как соскучилась по обучению детей в их частной школе, соскучилась по работе рядом с ним. Она призналась, что ей невыносимо день за днем сидеть за столом напротив их сына, безуспешно пытаясь достучаться до него, чего не удалось ни воспитателям в детском саду, ни учителям в первом классе, в то время как Лоуренс сияет в яркости внешнего мира.

Она никогда не зарабатывала столько, сколько ее муж. Никогда не имела такого статуса на их кафедре, хотя вернулась на прежнюю должность.

– Мне каж-жется, что я с каждым часом т-теряю себя, Лоуренс, – рыдала она. – И я люблю Маркуса, но не могу до него достучаться, и иногда мне хочется встряхнуть его, но вместо этого я должна продолжать попытки заставить его учиться…

Слова вырывались друг за другом, почти истерически, и Маркус не усомнился в их правдивости. В ту ночь унес эту правду с собой в кровать. Как и во все следующие.

Он страдал, но и она тоже. Из-за него.

Так что несмотря на желчь в горле, он сгреб ее в объятия. Поцеловал в макушку и подставил щеку для поцелуя. Помахал ей из окна машины. А потом он убрался оттуда, понятия не имея, когда вернется и вернется ли в принципе.

Юлий Цезарь, возвращение

Спальня Клеопатры, полночь. Обнаженная Клеопатра возлежит на круглой, покрытой бархатом кровати. Бледная в свете свечей. Она все, чего хочет мужчина. Прекрасная, ненасытная, просто страстная загадка. Ее роскошная грудь, дерзкая и крепкая, обещает весь мир тому несчастному, кто поддастся ее колыханию. Рядом лежит Марк Антоний, ничего не соображающий от удовольствия. Она буквально держит его в кулаке.

КЛЕОПАТРА: Цезарь должен умереть. Еще раз.

МАРК АНТОНИЙ: Нет! Подобное предательство запятнает мою честь!

КЛЕОПАТРА: Ты должен пронзить его колом!

Она склоняется над ним, ее грудь обещает сексуальное безумие, и он не может отвести взгляд от ее тяжести. Ни один мужчина не устоит перед таким искушением.

МАРК АНТОНИЙ: Если ты настаиваешь, мой вероломный цветок.

КЛЕОПАТРА: Не бойся, что он восстанет из мертвых. Ни одно дважды убитое существо не совершило кровавую месть над своими врагами с последних мартовских ид.

МАРК АНТОНИЙ: Женщины – самые бессердечные существа.

10

Она все-таки предложила идти не в аквапарк, тем не менее Маркус не возражал. Не спрашивал, являются ли их планы каким-то тестом, хотя и подозревал это.

«Жди меня в 11 у Калифорнийской академии, – написала Эйприл прошлым вечером, пока он стоял под слишком горячим душем в своем номере. – Я хотела посмотреть выставки естественной истории и подумала, что тебе может понравиться планетарий. (Удержалась от шутки про звезды. Я молодец.) Можем пообедать в кафе. Годится?»

Выйдя из ванной, он прочитал ее сообщение, вытер волосы и прикинул варианты. «Годится. Почему бы нам не встретиться в кафе и заправиться кофе, прежде чем смотреть на камни и сидеть в темноте? Шучу».

«Думаю, что смогу не дать тебе заснуть в темноте, – ответила она. – Но согласна: сначала кофе».

Он с минуту, моргая, смотрел на это сообщение, жалея, что душ не был холодным.

Флирт. Это определенно флирт.

На остаток вечера этого было достаточно, чтобы ослаблять резкую боль в груди каждый раз, когда он думал о том, как обидел ее под личиной КнижныйЭнейБыНикогда, как ему не хватает сайта Лавиней и как его родители разочарованно и неодобрительно смотрели на него за обедом.

И вот в понедельник утром он стоялт перед музейным кафе, неприлично взволнованный перспективой увидеть настоящие звезды. Даже несмотря на то, что казался единственным человеком в поле зрения, пришедшим без детей.

– Привет! – раздался за спиной ее голос, задыхающийся и хриплый. – Извини. Транспорт сегодня утром немного задерживается, и мне тоже пришлось.

Развернувшись, он глубоко вздохнул.

– Привет, – выдавил он. – Без проблем. Я сам только что пришел.

Ее джинсы, такие обтягивающие, почти как легинсы, под горчичной туникой с любовной точностью подчеркивали великолепный изгиб ее бедер. Роскошные рыже-золотистые волосы, собранные в высокий хвост, сверкали в лучах солнца, проникающих в окно, а очки в толстой черепаховой оправе подчеркивали карие глаза.

Маркус оделся неприметно. Джинсы. Кроссовки. Простая голубая хенли. Бейсболка.

По справедливости, сегодня никто не посмотрит на него дважды, когда рядом стоит Эйприл. Удивительно, что папарацци не следуют за ней повсюду, просто чтобы зафиксировать ее яркое великолепие.

– Ты прекрасно выглядишь.

Простой факт. Это должно быть сказано. Ее губы, мягкие и слегка опущенные из-за опоздания, изогнулись в милой улыбке.

– Спасибо.

Когда она распахнула объятия для приветствия, он бросился в них. Притянул ее к себе, положив одну ладонь на спину, а другую на шею, где шелковые волоски защекотали пальцы. Прижался щекой к ее макушке и вдохнул аромат роз и весны. Аромат Эйприл.

Ее теплое роскошное тело идеально слилось с его, пластично заполнив пустоты, о существовании которых он даже не подозревал. Кончики ее пальцев заметно вдавились в его спину. К его удовольствию, она обнимала его так же крепко, как он ее.

Она держалась за него дольше, чем он ожидал, у нее даже дыхание сбилось. Наконец отстранившись от нее на несколько дюймов, он увидел, что ее глаза за очками блестели чуть ярче.

– Спасибо. Мне это было нужно.

Проклятие.

Положив ладонь ей на затылок, Маркус нежно поцеловал ее бледный веснушчатый висок, прямо над дужкой очков.

– Прости.

– Тебе не за что извиняться, – заверила Эйприл. Сжав его последний раз, она отодвинулась и слегка натянуто улыбнулась. – Идем пить кофе и смотреть на камни.

Он притворно застонал, но взял ее за руку и позволил отвести себя к стойке кафе.

– Некоторые из них сверкаю-у-у-ут, – пропела она и дернула его за прядь, пока они стояли в очереди. – Прямо как ты.

Он опустил глаза на свои кроссовки.

«Красивая мордашка, – сказал Рон. – Мы не могли бы найти красивее».

– Несмотря на годы копания в грязи, у меня слабость к блестящим вещам. Я настоящая сорока, – поведала она и задела пальцем мочку уха, откуда к плечам спускались серебряные кольца. – Особенно меня завораживает, как рождаются некоторые блестящие вещи.

Это была наживка. Эффективная, надо сказать. Его взгляд вернулся к ее глазам.

– Расскажи.

Изгиб ее губ стал мягче.

– Определенные минералы в течение долгих лет подвергаются воздействию огромного давления, благодаря чему их твердость не уступает их красоте.

Его родители не интересовались наукой, но он не был совсем несведущим.

Маркус медленно выдохнул:

– Алмазы.

– Алмазы, – подтвердила она.

Его смех был немного неуверенным.

– В течение долгих лет? – удивился он и выгнул бровь. – Ты только что назвала меня старым?

Эйприл фыркнула.

– Я сказала то, что сказала.

В уютном молчании они расплатились за кофе и дополнили его по своему вкусу. Капля сливок для него и молоко и щедрый водопад сахара для нее.

За прошедшие годы он получал экстравагантные комплименты. Часто от людей, которым было что-то нужно от него – деньги, минута славы, секс со звездой, но также от людей, которые просто восхищались им по лестным или смущающим причинам, а то и одновременно.

Каким-то образом Эйприл умудрилась превратить беседу о минералах в похвалу такую же сладкую, как ее кофе. Научную тоже, но это почему-то только делало ее еще слаще.

Она определенно умела сочинять истории. Кристально ясные и более многогранные, чем сумел создать он за многие годы написания фанфиков.

– Алмазы не должны быть такими дорогими и редкими, и мне ненавистно, что их добывают из земли и используют как оправдание эксплуатации и порабощения. Алмазная промышленность отвратительна и порочна. Но все же… – Попробовав свой кофе, она наморщила нос и добавила еще сахара. – Когда я в первый раз увидела алмаз Хоупа в Вашингтоне, то подумывала пойти по преступной дорожке.

Когда он засмеялся, стоявшая поблизости мать с коляской сфотографировала его на мобильный.

Не привлекая внимания, он направил Эйприл к окнам, и они смотрели на улицу, пока пили кофе и разговаривали о своих любимых музеях. Вернее, он побуждал Эйприл рассказывать про ее, поскольку не надо ей знать, в какие мучения превращались его предыдущие походы в музеи.

– Готов к камням? – спросила она, когда они закончили.

Он ответил, что готов, подал ей руку, и она приняла ее.

Около часа они бродили по музею, сначала разглядывая и трогая удивительно яркие минералы всех цветов радуги, потом посетили пингвинов и обширные диорамы, изобилующие растениями и мастерски выполненными чучелами животных.

У первого информационного стенда, к которому они подошли, она взглянула на экран. Прикусила губу. Конечно, она помнила, переживала и хотела знать больше.

– Я смогу прочесть ее, но это займет больше времени, чем у тебя. Просто… – осекся он и вздохнул. – Пожалуйста, не торопи меня.

Она сдвинула брови.

– Конечно, я не буду торопить.

И она не торопила, как бы долго он ни читал, хотя он все равно предпочитал варианты, которые не требовали пояснений. Интерактивные занятия, или огромный синий кит и скелеты тираннозавров. Или – к удовольствию Эйприл – «Трясущийся дом».

– Это мой первый симулятор землетрясения, – радостно сообщила она и, улыбаясь, потащила его внутрь. – У нас в Сакраменто нет ощутимых землетрясений, так что я в восторге.

Он позволил подвести себя к искусственному окну.

– Тогда хорошие новости. Теперь, когда ты живешь в Области залива, будешь ощущать что-нибудь каждый год или два как минимум. Хотя, надеюсь, не сильное.

Она наморщила носик.

– Что ж, по крайней мере мы не в Вашингтоне или Орегоне. Рано или поздно эти бедные люди окажутся глубоко-глубоко…

В этот момент заговорила сотрудница музея, и Маркус сделал мысленную пометку не переезжать в Сиэтл. Пока женщина в футболке-поло объясняла, что будет происходить дальше, он осматривался. Рядом Эйприл делала то же самое: прищурившись, внимательно разглядывала затянутый тканью потолок, экран с изображением окна, окрашенные в голубой цвет стены и встроенные полки.

Симулятор, оформленный внутри под викторианскую гостиную, не мог похвастаться большим количеством украшений на стенах и полках. Несколько книг, декоративные тарелки и бокалы, зеркало, картина, канделябр. И, самое смешное, аквариум. Окрашенные в белый поручни пересекали комнату, обеспечивая каждую маленькую группу посетителей необходимой опорой.

Экран на одной стене показывал вид из окна на архитектурный ансамбль «Разукрашенные леди»[15]15
  Разукрашенные леди, или Шесть сестер – архитектурный ансамбль из шести однотипных викторианских жилых домов, расположенных в районе Аламо-сквер города Сан-Франциско.


[Закрыть] недалеко от Аламо-сквер. Город, каким он был в 1989 году, во время землетрясения Лома-Приета, согласно сотруднице музея. По ее словам, к 1906 году, перед самым страшным бедствием в истории Сан-Франциско, вид на город постепенно поменялся.

По сравнению с декорациями «Богов Врат» помещение было, мягко говоря, скромным. Но сегодня он будет, переплетя пальцы, спокойно держать Эйприл за руку, зная, что ему не придется глупо умирать на камеру. В общем и целом, он был готов на такой обмен в любой момент. Несмотря на то, что не один мобильный был направлен на них, а не на комнату или экскурсовода, объясняющего суть того, что произойдет дальше.

Сначала, как сказала женщина в поло, комнату затрясет с силой землетрясения, произошедшего в 1989 году, а потом – в 1906. Конечно, это будет смягченная версия, чтобы демонстрация была безопасной и приемлемо короткой для посетителей. Если первое, более слабое, землетрясение окажется слишком большим испытанием, они могут уйти перед вторым.

В одной бессмысленной сцене в пятом сезоне «Богов Врат» Эней оседлал Пегаса, чтобы навестить свою мать, Венеру, в ее высоких небесных чертогах. Чтобы записать ту сцену, Маркусу приходилось часами сидеть на гигантской зеленой установке, размещенной в просторном зеленом ангаре и запрограммированной воспроизводить движения огромного крылатого коня в полете.

Несмотря на все предосторожности, несмотря на всю его любовь к физическим испытаниям и исполнению трюков, этот опыт был… неприятным. По крайней мере сначала, пока он не привык к ритму.

Он решил, что если в комнате в качестве средств безопасности требуются только поручни, то он справится.

Пока голос на записи рассказывал обстоятельства обоих землетрясений, они с Эйприл стояли бок о бок, прислонившись к своему участку поручней. Когда начали воспроизводить землетрясения Лома-Приета, свет замигал и погас, а комната загремела и задрожала под ногами. Когда светильник зашатался, а книги миллиметр за миллиметром поползли с мест, он, обняв Эйприл за плечи, прижал ее ближе к себе.

– На всякий случай, – сказал он, когда она взглянула на него.

– Точно, – хмыкнула она.

В итоге все весьма живо напомнило тот момент из его прошлого, когда он пережил настоящее землетрясение, разве что теперь было намного счастливее. И сексуальнее. Намного счастливее и сексуальнее. Ее грудь задела его бок, когда Эйприл повернулась, и ему пришлось проглотить непристойный звук.

Когда началась симуляция землетрясения 1906 года, разница между толчками сразу стала очевидной. Была не только тряска, но и резкие толчки, и ощущение, что они куда-то соскальзывают. Это длилось долго, достаточно долго, чтобы невольно вспомнить, что подобное бедствие может повториться прямо там, где они стоят, в любой момент. Тем не менее улыбка на круглом красивом личике Эйприл с каждой секундой становилась шире. Во время одного из толчков она встала на носочки и придвинулась ближе. Тогда ее грудь стала не просто касаться его. Контакт стал изумительно приятным. Мягкое дразнящее давление. Грудь терлась об него при каждом рывке пола под ними.

– Охренеть, – прошептала Эйприл ему на ухо, когда они впечатались в поручень, вцепившись друг в друга. – Интересно, насколько точно им разрешили это воспроизвести?

Пока она говорила, ее губы задевали мочку его уха, и горячее влажное дыхание ласкало его открытую шею. Маркус резко вдохнул. По одному расслабил пальцы на ее плече, пока его хватка не стала слишком собственнической или болезненной. Провел этой рукой между ее лопатками и вниз к пояснице.

Вокруг них находились люди, но ему было плевать. Он крепче схватился за поручень, расставив ноги для устойчивости, чтобы удержать двоих при необходимости.

Одним точным движением руки он прижал Эйприл лицом к себе. Ее губы распахнулись в молчаливом вздохе, и их бедра соприкоснулись. Мир вокруг трясло, Эйприл уперлась одной ладонью ему в грудь, а другой продолжала сжимать поручень рядом с его поясницей. Вопли детей исчезли, заглушенные гулом в ушах и бешеным грохотом сердца.