Текст книги "Галльская война Цезаря"

– Я почувствовал, что не понимал тебя.

Цезарь взглянул ему прямо в глаза:

– Из-за чего у тебя сложилось это впечатление, Луций?

Это был вызов, потому что среди существовавших рассказов о Цезаре было много таких, которые заставляли моего отца, несветского человека и философа, качать головой.

В разговоре снова наступил перерыв: отец искал достойный ответ, который можно было открыто дать хитрому политику, уже перессорившему всех в Риме. Наконец он ответил:

– Вскоре после того, как мы расстались, ты в открытом море попал к пиратам, так ведь? И они тебя держали в плену, чтобы получить выкуп.

Цезарь кивнул:

– Да, я прожил с ними несколько месяцев, пока мои доверенные собирали сумму, которую я с трудом мог себе позволить. Эти пираты были неплохими ребятами.

– Они очень полюбили тебя, – заговорил отец. – Ты шутил с ними, говорил о том, что, когда освободишься, соберешь войска и уничтожишь их. Это звучало очень забавно. Но когда они выпустили тебя, ты как раз это и сделал – с людьми, которые любили тебя!

– Они взяли выкуп: дело оставалось делом, – заметил Цезарь. – Так же и для меня – дело есть дело. Они были угрозой для достойных мирных торговцев, и море стало лучше без них.

– Это верно, – согласился отец. – Но зачем тебе нужно было брать их смерть на себя, раз ты был так хорошо знаком с ними?

Цезарь пожал плечами:

– Я хладнокровный человек. Я действительно прожил с ними много месяцев как друг. Я считаю возможным любить любого человека, пока не обращаю внимания на его пороки. Но я видел в них много бесчеловечного и предупреждал, что они не годятся для жизни. А они смеялись надо мной, потому что, как и ты, не понимали, как мне при этом моем убеждении может нравиться их общество. И раз они ни разу не изменили своим злодейским привычкам из-за своей симпатии ко мне, почему моя симпатия к ним должна была повлиять на их наказание? Я не вижу причины для этого.

Мой отец улыбнулся.

– Я тоже не вижу, – согласился он с обезоруживающей честностью. – И все-таки я боюсь тебя так, что моя кровь холодеет от страха.

– У меня самого такая холодная кровь, – спокойно ответил Цезарь. – Я признаю это. И все же, мой старый друг, я действительно люблю большинство людей.

Тут Цезарь подмигнул нам обоим так, что перед этим невозможно было устоять, и мой отец рассмеялся.

Кризис в Галлии. 58 год до н. э.

В день, когда консульство Цезаря закончилось, он выехал из Рима. Согласно нашему обычаю, проконсул, то есть наместник, управляющий провинцией, может осуществлять свою власть только вне Рима. Он не может вступить в должность, пока не выедет из нашего города, а въехав в Рим, автоматически слагает с себя полномочия. Таким образом, задержавшись в Риме после окончания срока консульства, Цезарь оказывался частным гражданином. Выехав из Рима, он становился проконсулом и по-прежнему был защищен от преследования за незаконные действия во время своего консульства. Естественно, он выехал сразу же, но уехал недалеко. Поступили зловещие новости из его провинции Дальняя Галлия, куда в то время входило южное побережье этой страны. На границе этой провинции и свободной Галлии, у Женевского озера, жило племя под названием гельветы. Они уже давно жаловались на давление германцев с северо-востока и на перенаселение, так как их собственная страна, окруженная горами, очень мала. Теперь гельветы готовились переселиться на новое место со своими женами, детьми, скотом и повозками. Они уже жгли деревни во всех своих кантонах и собирали народ. Перед ними лежала Галлия – разделенная на части неспокойная страна неуравновешенных людей – легкая добыча. Перед ними лежала также римская провинция на южном побережье – богатая, без правителя, слабо защищенная. В Ближней Галлии – североиталийской провинции Цезаря – стояли лагерем три легиона из его будущей армии и вряд ли могли перейти через Альпы раньше конца весны. Гельветам противостоял всего один легион, и тот без командира, поскольку Цезарь задержался в окрестностях Рима. Но Цезарь не решался ехать дальше.

Дело было в том, что оппозиция набирала силу. Помпей и Красс не могли контролировать Сенат. Большинство государственных должностей находились в руках консерваторов, поскольку в то время новые семьи в политике были большой редкостью. Триумвиры вели дела так, как им хотелось, пользуясь консульской должностью Цезаря, но, когда он покинул Рим, для Помпея и Красса стало трудно продолжать начатое. Положение обострялось тем, что у отцов республики был гениальный руководитель – Марк Цицерон.

Поскольку Цицерон погиб от рук преемников Цезаря, теперь принято вообще не говорить о нем, а читать его бессмертные работы тайком и без свидетелей. Я же лично не настолько берегу свою жизнь, чтобы следовать таким обычаям. Я даже признаюсь, что говорю о Цицероне, имевшем к нашей войне лишь косвенное отношение, потому что любил его – этого энергичного, быстро двигавшегося маленького человека, который то взлетал в облака великолепной мечты, то погружался в глубины отчаяния. Над Цицероном можно было смеяться из-за его наивного самомнения, которое иногда заставляло его вести себя настолько по-детски, что в это трудно было поверить. Но каждый раз, когда повод был серьезным, он гремел в своих речах как гром – так, как должен говорить великий человек и патриот. Даже умение Цезаря завоевывать сердца не могло заставить Цицерона прекратить вражду. Цицерон верил в республику – не в ту, разорванную на части партиями, коррумпированную, даже порочную, которая существовала в действительности, а в идеальную республику, которая могла бы существовать, будь все ее политики такими, как он сам. То, что Цезарь, переступал через закон, Цицерон ощущал как кощунственное осквернение этой священной идеальной республики. У этих двоих было много общего: оба были гении, патриоты, остроумные люди. Цезарь чувствовал это, и, будь он жив, Цицерон не был бы убит. Но в то время, о котором я рассказываю, один из двоих должен был разгромить другого. Цезарь оказался сильнее.

Он устроил так, что один из трибунов предложил проект постановления о наказании каждого, кто когда-либо приговорил к смерти римского гражданина без суда. Цицерон выносил такие приговоры во время военного положения, когда был консулом в дни тяжелого кризиса, чтобы спасти страну от заговорщиков. Никто не считал всерьез, что он делал что-то не так, но этот закон использовали против него. Как уже вошло в обычай, вето остальных трибунов не было принято во внимание. Дело было в руках народа, а он по-прежнему был под контролем у партии трех правителей.

Главной неприятностью для Цезаря было то, что заупрямился Помпей. То, как Цезарь своей волей, по-хозяйски проталкивал законы через органы власти, пугало традиционно мыслившего Помпея. А свое собственное положение во время консульства Цезаря он считал недостойным себя: ему оставалось только стоять и смотреть, как Цезарь отхватывает себе назначение в оказавшиеся под угрозой галльские провинции! Нельзя сказать, чтобы Помпей ожидал, что Цезарь завоюет себе славу в Галлии: у Цезаря не было опыта в военных делах, кроме боев с испанскими повстанцами, которые вряд ли можно было считать войной. Но если бы Цезарь случайно завоевал себе сколько-нибудь славы, у Помпея это вызвало бы ревнивую зависть.

Помпей пока еще не завидовал Цезарю и к тому же любил Юлию. Но наступление на Цицерона ему не нравилось.

И Помпей, по сути дела, дал Цицерону слово, что защитит его. Загнанный Цезарем в угол, он был вынужден согласиться, что, если разгневанный Сенат отменит недавно принятые законы, его собственный закон о денежных наградах ветеранам исчезнет вместе со всеми остальными, а если самого влиятельного человека в Сенате накажут для примера, другие перестанут быть такими храбрыми. Помпей был вынужден уступить, поскольку рассуждение Цезаря было логичным. Но достоинство Помпея, на которое он так много поставил, сильно пострадало из-за положения, в котором он оказался. Лучшее, что Помпей мог сделать, – это уединиться на одной из загородных усадеб и сделать вид, будто удалился от общественных дел. Так он получил очень слабый предлог не мешать ходу событий. Его сторонники, тайно получив соответствующие указания, проголосовали вместе со сторонниками Цезаря, и Цицерон бежал в изгнание. Цезарь одержал полную победу.

Но на победу Цезарь потратил десять недель драгоценного времени, и это могло обернуться для него разгромом в Галлии. Пока мы сидели у границы Рима, почти каждый день приходили письма людей, которые желали, умоляли, требовали, чтобы он был в Галлии. Варвары собирались у Женевского озера, и их толпа становилась все больше. Сил провинции было недостаточно, чтобы сдержать их натиск. Я не читал этих писем: Цезарь держал это в секрете. Но я видел, как приезжали гонцы, а некоторые из них от отчаяния были в бешенстве и не сдерживали себя. Мы все стояли и стояли возле Рима, считали дни и были в отчаянии: Цезарь, казалось, с головой ушел в интриги, которые нас мало интересовали. Мы считали, что он беспечно отодвигал от себя подальше трудности Галлии.

Мы ошибались. В тот самый момент, когда Цицерон бежал из Рима, Цезарь тоже отъехал от города. Однако уезжали они по-разному. Цицерон двигался на юг медленно, постоянно оглядываясь назад в надежде на письмо с просьбой вернуться. Его верные прислужники теряли разум от страха: они ожидали другого – что их догонит отряд воинов, которым будет поручено совершить казнь. Но Цицерон не хотел торопиться. А Цезарь тем временем мчался на север, обгоняя свой обоз, который скоро остался далеко позади, и догнал нас лишь через несколько недель. Никто из воинов еще не привык тогда к особенностям передвижения Цезаря по дорогам. Нам не приходило в голову, что мы можем проезжать девяносто миль в день, даже учитывая, что лошадей меняли. Правду говоря, Цезарь ехал в повозке, а большинство из нас с трудом поспевали за ним на конях, однако его преимущество было не так уж велико. Он был слабо защищен от дождей той сырой весны кожаными занавесками, которые задергивались со всех сторон, скользя по опоре-кругу в форме бруса. Но они легко раздвигались при сильном порыве ветра или когда повозка без рессор наклонялась набок, попав в недавно возникшую рытвину. Еще Цезарь имел возможность пристегнуться ремнем к сиденью, чтобы не упасть, если сумеет задремать в этих неудобных условиях. С другой стороны, скоро Цезарю пришлось тратить свои силы тогда, когда от нас этого не требовалось. На третий день после отъезда от Рима мы пересекли границу и оказались в Лукке.

Между Римской Италией и Италийской Галлией нет никакой видимой границы, кроме реки Арно. Однако я обоснованно говорю «пересекли границу», потому что уже меньше через милю после Арно становится видна разница. Ближняя Галлия уже больше полутораста лет наша. Она вся усеяна поселениями римских солдат-ветеранов. Римские торговцы прошли здесь по всем большим дорогам и поселились повсюду. Даже коренные жители далеко не все галлы: среди них много этрусков, лигуров и людей из других италийских народов, завоеванных галлами. Триста пятьдесят лет назад мощная волна галльских племен перелилась через Альпы и устремилась вниз, где Рим в конце концов остановил ее и запер в северной части Италии. Здешние галлы коротко острижены, бриты, чаще всего одеты по-римски и говорят на латыни. Но между ними и италийцами все же есть разница.

Во-первых, сами люди другие. Когда узнаешь галлов ближе, то замечаешь, что они не все высокие, голубоглазые и рыжие. Однако до этого у всех складывается впечатление, что они именно такие, потому что подобный светловолосый тип внешности встречается часто, и след его присутствует во внешности других галлов, у которых волосы на самом деле русые. Их русый цвет волос светлее, чем наш русый, и часто имеет рыжеватый оттенок. Он сочетается с серым или светло-карим цветом глаз вместо наших темно-карего или черного. Кожа у здешних жителей светлее. Как я уже говорил, одеваются они по-римски; но иногда можно увидеть крестьянина, который пашет в рубахе и просторных штанах, или сидящего на солнце старика с длинными, седыми висячими усами и волосами, в беспорядке падающими на спину. Такие немолодые люди вовсе не всегда говорят на латыни, а крестьяне до сих пор говорят на ней плохо. Дома на латыни говорят только горожане.

Любовь местных жителей к ярким краскам заметна во всем. Сейчас только бедняки носят галльские плащи, при этом плащ обычно бывает выцветшим и грязным. Кричащей пестроты красок, как в наряде богатого галльского вождя из Длинноволосой Галлии, совершенно не увидишь по нашу сторону Альп. Но все же эти плащи, хотя цвета их и тусклые, ярче, чем наши итальянские коричневые. Заколки-броши, которыми их застегивают, богато украшены оригинальными узорами из спиралей и извилистых линий. Самые изящные отделаны еще и красной эмалью.

Каковы люди, таковы и дома. Хижины бедняков такие же, какими были всегда, а дома крестьян типично галльские – с большой главной комнатой, узким проходом вдоль одной из стен и таким расположением помещений, что комнаты связаны между собой и из них можно пройти в надворные постройки не выходя на улицу. Крыши этих домов острые и не похожи на наши.

Другая перемена заключалась в том, что, как только мы оказались в Лукке, изменилось положение Цезаря. В Италии он был проконсулом, находившимся в пути по государственному делу. В Галлии же он был губернатором, а это означало встречающие делегации на каждый почтовой станции, торжественные приглашения провести здесь ночь, импровизированные празднества, прошения, очереди людей, желающих выразить свое почтение губернатору. В гениальные деловые способности Цезаря входило умение оборвать разговор, не обижая собеседника, и быстро принять решение. Никогда эти способности не были ему нужны больше, чем сейчас; и все же, хотя твердая решимость помогала ему двигаться вперед, не уменьшая скорости, даже он никак не мог выкроить достаточно времени для ночного сна. Я все еще помню эти празднества, от которых невозможно было отказаться, но они тянулись бесконечно долго. По утрам Цезарь горбился, сидя в своем кресле. Иногда, если мы хорошо проводили время ночью, потом он приказывал тем, кто его сопровождал, остановиться в пустынном месте, где можно было отдохнуть час под деревом. Это случалось редко, потому что подножия Апеннинских гор именно здесь, где они готовятся слиться с Альпами, подходят к самому морю, так что местность вокруг дороги стала суровее.

Один из гельветских вождей, Гай Валерий Кабур, принял нас как гостей в городе Вьенна на реке Роне, где была первая настоящая остановка по эту сторону Альп. Он был выдающимся человеком в провинции и считался удачливым. Родился он просто Кабуром в те дни, когда дальний юг Галлии был уже покорен римлянами, но вряд ли окончательно. Кабур принял нашу цивилизацию легко и с удовольствием: он был одним из тех умных варваров, которых привлекает более высокая культура. Кроме того, его гельвии были небольшим племенем, и их постоянно притесняли соседи с севера и юга – могущественные арверны и честолюбивые аллоброги. Римляне завоевали аллоброгов, которые были препятствием для их планов соединить Италию сухопутной дорогой с римскими провинциями в Испании. Во время боев, результатом которых стало это завоевание, мы также сокрушили силу арвернов. В итоге Кабур и его гельвии, войдя в провинцию, оказались свободнее, чем раньше.

Защита от соседей компенсировала им потерю независимости.

Из этого не следует, что вся римская администрация нашей новой провинции Дальняя Галлия была идеальной. Были и хорошие, и плохие наместники, и, правду говоря, хаос в римской политике легче порождал очень плохих. Однако Кабур, который вынес самое худшее, все же оставался верен нам, хотя аллоброги за несколько лет до того поднимали восстание.

Кабур был вознагражден соответственно своим заслугам. Он взял себе в знак почета имя Гай Валерий, когда римский военачальник, которого так звали, предоставил ему звание римского гражданина, которое имели очень немногие галлы. Более того, военная добыча, которую он получил, сражаясь на стороне победителей, оказалась гораздо больше, чем то, что римские вымогатели выжали из него в виде налогов. Кроме своих больших гельвийских имений, Кабур теперь владел рядом крестьянских хозяйств в землях аллоброгов и построенным по-итальянски городским домом в городе Вьенне на Роне. В этом доме мы и находились, пока Цезарь совещался с вождями. Наш хозяин Кабур, хотя его племя по-прежнему было маленьким, был одним из первых людей провинции не только благодаря своему богатству, но также из-за дружбы с римлянами, которым он щедро оказывал гостеприимство во Вьенне.

Что касается внешности Кабура, он был высоким и худощавым человеком, довольно смуглым для галла. Получив римское гражданство, он остриг свои длинные волосы и укоротил усы, а в качестве компромисса отпустил бороду (в которой была уже видна проседь), примерно такую, как у греков, с которыми Кабур познакомился в их большой колонии в Марселе. Так, Кабур мог носить в своих имениях галльскую одежду, а тогу во Вьенне и выглядеть при этом естественно. Такой компромисс был типичен для тех, кто занимал такое же положение, как он. Хотя сам Кабур не умел читать по-гречески, обоих своих сыновей он послал в школу в Марсель. Позже старший сын прожил год в Риме, и сам Кабур приезжал туда увидеться с ним. Цезарь и Кабур были уже хорошо знакомы.

Этот старший сын, Гай Валерий Процилл, был примерно того же возраста, что и я, и мы скоро стали близкими друзьями. Он был смуглым, как и его отец. С коротко остриженными волосами и бритым лицом его можно было бы принять за римлянина, если бы не светло-серые глаза и длинная узкая форма головы. Он говорил на трех языках, но предпочитал латынь; Вьенну любил больше, чем деревню, а римскую колонию Нарбонну – больше их обеих. Цезарь взял его к себе переводчиком, и поэтому Процилл постоянно был с нами. Младший сын, Думнотаур, едва вышел из детского возраста, и отец решил оставить его дома. Мальчик сердился из-за этого и на второй день после нашего приезда попросил разрешения поехать к родственникам на праздник весеннего равноденствия.

Было похоже, что эта просьба рассердила Кабура. Возможно, он предпочел бы поговорить с сыном наедине, но чувство собственного достоинства не позволило ему сказать об этом.

– Зачем тебе надо ехать к арвернам? – спросил он на латыни. – Разве ты не можешь зажечь магический огонь в наших имениях? Ты ведь знаешь: я не могу уехать из Вьенны.

– У арвернов есть священная гора, – хмуря брови, ответил Думнотаур.

– А какое отношение она имеет к равноденствию? Ты хочешь побывать в гостях у молодого Верцингеторикса – вот в чем дело. Рано или поздно этот Верцингеторикс устроит заговор, чтобы стать королем арвернов, как сделал когда-то его отец. Его казнят, как отца, и тебя, конечно, казнят вместе с ним, если не прекратишь упрямиться и будешь вести себя как сейчас.

– Верцингеторикс – прирожденный вождь. Он может добиться успеха, – вступился за брата Процилл.

Кабур раздраженно взмахнул рукой:

– Молодой Верцингеторикс отмечен смертью. Все старшие приставили к нему своих людей следить за ним. Он не доживет до старости. Зачем арвернам король? Если они хотят вернуть себе прежнюю славу, они устроят здесь такие неприятности, что римляне никогда этого не забудут. Разве Верцингеторикс может повернуть время назад только потому, что он великий охотник, щедро раздает дары и популярен у глупых молодых людей? Я думал, что хоть ты умнее, чем они.

– Может быть, дело в том, что мне все равно, кто правит арвернами: они не живут в провинции. Но я не думаю, что моему брату там может что-то повредить, – быстро произнес Процилл.

Кабур, уходя, ворчал на сыновей, но Думнотаур уехал. В те дни я очень хотел познавать неведомое, а вся Галлия была для меня чем-то новым и незнакомым. Поэтому я спросил Процилла, кто такой этот Верцингеторикс. Он рассмеялся и сказал:

– Длинноволосый вождь, наш родственник, и лет ему примерно столько же, сколько мне и тебе. Только и всего. Но Думнотаур считает его самым великим из живущих сейчас людей.

У меня не было времени долго размышлять над этой историей: Цезарь уезжал из дома Кабура со своей обычной бешеной скоростью, и мы побежали за своими вещами.

Город Женева расположен на берегу озера, которое называется тоже Женевским и из которого, в его восточном конце, вытекает река Рона. Это река с быстрым течением, глубокая и невероятно синяя. Я вспоминаю, что смотрел на то, как в Рону у самого ее истока вливается более мелкая речка с грязной, серой водой, в которую словно подмешали известь или мел, – такая вода течет в альпийских речках и ручьях. Эти две воды разного цвета текли рядом, почти не смешиваясь, пока не пропадали из виду за поворотом Роны. Я помню, что спрашивал себя, будет ли кровь в этой прозрачной синей воде течь также не смешиваясь.

Когда Цезарь прибыл на южный берег Роны, гельветы все еще съезжались на противоположный берег. Всего их было, по их собственным подсчетам, триста шестьдесят восемь тысяч. Вполне вероятно, что каждый вождь преувеличивал количество своих людей, и так же поступали в каждой деревне. Но как бы то ни было, это была огромная толпа. Ночью считать их костры можно было так же, как звезды на небе. Дневной шум их лагеря был непрерывным мощным гулом. Лагерь гельветов вовсе не был расположен строго напротив нашего; он находился ниже по берегу Женевского озера, и поэтому мычание быков, скрип телег, удары молота, крики детей и тысяча других звуков, приглушенных расстоянием, сливались в один невнятный рокот, который не умолкал, пока ночь не заставляла его утихнуть. У нас, римлян, был всего один легион, а если говорить точно – четыре с половиной тысячи человек. Еще к нам постепенно подтягивались отряды, в основном конные, дополнительно набранные в провинции.

Гельветы не торопились. Когда они обнаружили, что Цезарь среди нас, – а это было легко понять, увидев палатку командующего, услышав его трубы или увидев его ярко-красный плащ, – они прислали послов. Послы – два вождя с сопровождающими – медленно подошли к воде и сели в лодку. Тем из нас, кто не бывал раньше в Длинноволосой Галлии, облик этих людей представлялся роскошным, но в высшей степени странным и диким. У одного вождя одежда была красного, зеленого и золотистого цветов, у другого – всех цветов радуги. Оба носили на шеях ожерелья из скрученных листов золота, концы которых имели форму звериных голов с блестящими алыми глазами. Застежки их плащей были тоже из золота, а пряжки ремней, на которых висели их мечи, и длинные ножны были из бронзы и украшены очень странным выгравированным узором. Все это: большое оружие, мощное телосложение и длинные волосы, обработанные известью, – галлы иногда делают это, чтобы волосы стояли у них за спиной почти как лошадиная грива, – производило должное впечатление, и мы действительно смотрели на них с почтением и испугом. Их люди, стоявшие сзади них, были более грязными и дикими и, вероятно, были выбраны в охранники за свой рост: даже Цезарь, который был довольно высокого роста, казался рядом с ними коротышкой.

Цезарь встретил вождей перед своим лагерем на холме, с которого открывался вид на большой участок реки. На нашем берегу не было ни укреплений и ни одного защитника. Через Рону можно навести плавучий мост из лодок только на одном участке, длина которого примерно двадцать миль. Там низкие берега, и это просто сделать в любом месте. На всем остальном течении Роны Юрские горы подходят к самой воде и закрывают путь. Единственное, что Цезарь сделал до встречи с послами гельветов, – разрушил мост, расположенный возле Женевы. Однако это не могло помешать гельветской толпе почти беспрепятственно пересечь реку там, где берега не охранялись.

Гельветы увидели все это – незащищенный берег, крошечный лагерь, всего один легион. Должно быть, уже первое впечатление подтвердило то, что им сообщали о нас, и они стали держаться еще заносчивей. Каждый из их вождей вышел вперед и произнес речь на странном грубом языке. Процилл переводил их слова.

Суть их доводов была такова: они хотят покинуть свою страну потому, что она зажата горами и озером и их народ перерос ее размеры. Кроме того, признались вожди, германцы теснят их с северо-востока. По обеим этим причинам гельветы приняли решение переселиться и два года назад отправили посланцев во многие племена Галлии. Теперь они решили поселиться в Южной Галлии возле Атлантического океана и устья Гаронны. Чтобы сделать это, они должны покинуть свою теперешнюю территорию по единственной дороге, где могут пройти их повозки, – на Женеву и потом через Рону в провинцию. Они готовы дать клятву не грабить римские владения и дадут заложников. Цезарь же со своей стороны должен гарантировать, что они пройдут невредимыми.

Цезарь и думать не мог о том, чтобы позволить гельветам пройти через римские владения. Во-первых, удержать эту толпу от грабежа было так же невозможно, как перегородить плотиной море. Во-вторых, гельветы были не первым переселяющимся варварским народом, который видели римляне. Кимвры и тевтоны на пятьдесят лет раньше поступили так же, какое-то время бродили по Галлии, делая вид, что собираются поселиться то там, то здесь, и наконец вторглись в провинцию. Они разбили в бою консулов, угрожали Италии, и Рим не забыл их. Цезарь не осмеливался впустить гельветов в Галлию. При той ненадежной политической обстановке, которая была тогда в Риме, это могло стоить трем правителям власти, а Цезарю – его территории.

Разумеется, Цезарь не открыл своих намерений. Сделай он это, гельветы сразу же стали бы штурмовать переправы и, вероятнее всего, захватили бы их. Он кивнул и, казалось, задумался. Как ему было известно, варвары вовсе не были готовы сразу двинуться в путь. Жители их самого дальнего кантона задержались и только теперь подъезжали к месту сбора, дым их деревень еще поднимался к небу. Гельветы были совсем не прочь подождать некоторое время, но хотели чувствовать себя в безопасности. И Цезарь с восхитительной небрежностью сказал послам, что желает обдумать это предложение, поэтому предлагает им прийти снова 9 апреля, когда и даст ответ.

После этого послы долго говорили оба сразу. Цезарь, казалось, чувствовал себя совершенно спокойно и непринужденно. Процилл ухитрялся шептаться с кем-то и смеяться. Мы, все остальные, откровенно затаили дыхание: в эту минуту решалась судьба провинции, Цезаря и наша собственная. Цезарь хорошо продумал свое решение о дне новых переговоров: 9 апреля казалось разумным сроком. Эта дата была достаточно далекой, если учитывать, что вожди провинции не могли находиться ближе Вьенны, но и достаточно близкой, чтобы Цезарь почти не имел возможности вызвать подкрепление из провинции. Однако, думал Цезарь, этого времени хватит, чтобы перекрыть путь через реку.

Два вождя полностью попались в ловушку. Они церемонно простились с Цезарем, который проводил их до лодок, и уплыли к себе. Едва они ушли, Цезарь загрузил нас всех работой, не потратив зря ни одного часа и ни одного человека. Он вместе со своими инженерами прошел вдоль реки вверх и вниз по течению, отметил места, где утесы защищают берег, и решил, какие земляные работы будут нужны. Он даже успел назначить людей для укрепления переправ – на каждую переправу столько, сколько необходимо, и выдал еду тем из них, кто был направлен в самые дальние от лагеря места.

Наши люди трудились, пока не падали от усталости. К нашему величайшему счастью, на большей части этого участка длиной в двадцать миль берег был достаточно крутым, и для его охраны были нужны лишь конные дозоры – следить, чтобы какие-нибудь храбрецы из числа гельветов не попытались ночью взобраться на эти кручи и напасть сзади на наши укрепления. Переправы, где гельветы могли навести мосты для своих повозок, Цезарь надеялся удержать с помощью рва и прочно укрепленного вала высотой в шестнадцать футов. Он разместил свои катапульты так, чтобы обстреливать берег как можно плотнее, и при этом поставил в каждом укрепленном месте наименьшее число людей, которое осмеливался там держать, – все это с той целью, чтобы подкрепления свободно проходили во все места, где они могли понадобиться.

Галлы ничего не смыслят в сооружении укреплений – кроме тех случаев, когда переняли опыт у нас. Их воины считают ниже своего достоинства браться за лопату иначе как в крайнем случае. Поэтому гельветы держались на расстоянии, хотя должны были видеть часть того, что мы делали, и могли бы увидеть больше, если бы захотели. Девятого апреля их послы с высокомерным видом пришли принимать от нас заявление, что мы сдаемся. Получив вместо этого от Цезаря категорический отказ пропустить гельветов, они были разгневаны. Хотя Цезарь позволил им увидеть панораму наших укреплений, это их не встревожило и не напугало. Они посмеялись над тем, как нас мало, пригрозили, что возьмут силой то, что хотят, и вернулись к своему народу.

За этим последовала неделя бессонных ночей и отчаянной борьбы. Гельветы связывали лодки вместе, строили плоты, даже переходили реку вброд в одном или двух местах, где она широкая и мелкая. Они шли ночью, намереваясь действовать внезапно. Они шли днем. Они пытались раздавить нас своим числом и одной своей яростью – напрасно. В Роне, наверно, было много крови, но я так ни разу и не увидел ее в воде. Мои глаза смотрели на непрекращающиеся атаки варваров. Кто-то из них бросал связку хвороста в наш ров, кто-то влезал на плечи товарищу, чтобы оттуда нанести удар своим длинным копьем, кто-то ставил лестницу на тела своих мертвых соплеменников. Но чаще всего было очень темно, и даже лил дождь. Факелы с шипением гасли. Время от времени наши солдаты поджигали шары из пропитанных жиром тряпок и сбрасывали их вниз. Стена из прижатых один к другому щитов вздрагивала, раздвигалась и пропускала горящий шар. Тогда наши люди начинали метать во врагов, которых смутно видели внизу, дротики или бросать камни. Щель расширялась до тех пор, пока варвары в панике не отступали; тогда они бежали к своим лодкам или пытались спастись вплавь, но тонули в темноте. Случалось и так, что какая-то группа гельветов добиралась до вала, а там каждый боец сражался на том небольшом – всего несколько ярдов – участке, который он мог видеть. Темнота до этого момента помогала нападавшим, теперь оказалось почти невозможным их товарищам видеть, что делали эти люди. Начинались яростные рукопашные схватки, в которых римлянин и галл вместе сваливались в ров под ноги бойцам, где упавших топтали, пока они не погибали, утонув в жидкой грязи. Каким-то образом вал всякий раз оказывался очищен от врагов, и мы побеждали варваров.