Текст книги "Сочинения"

Баронесса ни о чем больше не спрашивала Калиста: ответы его причиняли ей еще больше горя, чем его молчание. Увидав Камиль в окно, Калист вздрогнул, так сильно напомнила она ему Беатрису. Этой радостной минутой обе убитые горем женщины были обязаны Камиль.

– Калист, – сказала Фелиситэ, – карета готова, отправимся вместе искать Беатрису.

Бледное изнеможенное лицо юноши вспыхнуло, и улыбка на минуту оживила его.

– Мы спасем его, – сказала мадемуазель де Туш матери, которая со слезами радости сжимала ее руки.

Итак, чрез неделю после смерти барона, мадемуазель де Туш и Калист с матерью уехали в Париж, оставив все дела на руках Зефирины. Фелиситэ готовила Калисту чудную будущность.

Связанная родством с семьей де Грандлье, герцогская ветвь которых заканчивалась пятью дочерями, Камиль описала герцогине де Грандлье всю историю Калиста, извещая ее, что продала свой дом на улице Монблан, за который спекулянты предлагали два миллиона пятьсот тысяч франков. Вместо него ее поверенный приобрел красивый отель в улице Бурбон за семьсот тысяч франков. Из оставшихся денег от продажи дома миллион назначался на выкуп земель дю Геник, а все свое остальное богатство она завещала Сабине де Грандлье. Она знала намерение герцога и герцогини отдать младшую дочь за виконта де Грандлье, наследника их титула. Знала также, что вторая дочь Клотильда-Фредерика не хотела выходить замуж, но не постригалась в монахини, как старшая; оставалась только предпоследняя, хорошенькая двадцатилетняя Сабина, ей и поручила Камиль излечить Калиста от его страсти к маркизе Рошефильд. Во время путешествия Фелиситэ посвятила баронессу в свои намерения. Отель в улице Бурбон предназначался Калисту, если бы ее план увенчался успехом.

Все трое остановились в отеле де Грандлье, где баронессу встретили с должным ей почетом. Камиль советовала Калисту осмотреть Париж, пока она займется розысками Беатрисы, и познакомила его с всевозможными удовольствиями парижской жизни. Герцогиня, две ее дочери и их подруги показали Калисту Париж в самый сезон праздников. Движение Парижа доставляло громадное развлечение юному бретонцу. Он находил большое сходство по уму между маркизой Рошефильд и Сабиной, которая к тому же была самая красивая и самая прелестная девушка парижского общества. Он поддался ее кокетству, чего не могла бы достичь ни одна другая женщина. Сабина де Грандлье особенно удачно исполняла свою роль, потому что Калист ей чрезвычайно нравился. Все шло так хорошо, что зимою 1837 года юный барон дю Геник, цветущий здоровьем и молодостью, выслушал спокойно свою мать, которая напомнила ему об обещании, данном отцу, и советовала жениться на Сабине. Но, исполняя свое обещание, Калист все же не мог скрыть тайного равнодушия, так хорошо знакомого баронессе. Но она надеялась, что счастливый брак рассеет его последнюю печаль. В день, когда вся семья де Грандлье и баронесса с родственниками, приехавшими из Англии, сидели в большой зале отеля, и Леопольд Ганнекен, их нотариус, объяснял контракт, прежде чем прочесть его, Калист с мрачным видом наотрез отказался воспользоваться тем, что предназначала ему мадемуазель де Туш, видя в этом жертву со стороны Камиль, которая теперь, как он думал, разыскивала Беатрису. В этот момент к удивлению всей семьи вошла Сабина. И туалет ее, и вся она, хотя брюнетка, сильно напоминала собою мадам Рошефильд. Сабина передала Калисту следующее письмо.

Камиль – Калисту.

«Калист, я навсегда ухожу в монастырь. Прощаясь с миром, мне хочется взглянуть на него в последний раз. Окидывая его взором, я вижу вас одного, в вас последнее время заключалась вся моя жизнь. По расчетам, строки эти должны дойти до вас во время церемонии, на которой я не в состоянии присутствовать. Когда вы станете перед алтарем с молодой красивой девушкой, отдавая ей свою руку, и она открыто будет любить вас перед небом и землею, в тот день и я предстану пред алтарем, но только невестой Того, Кто не обманывает, не изменяет никогда. Я не хотела бы огорчить вас, но я прошу вас, не отказывайтесь из ложной деликатности от имущества, которое я решила передать вам после же первой встречи с вами. Не лишайте меня прав, которые я приобрела такой дорогою ценою. Если любовь есть страдание, то я сильно любила вас, Калист! Но не мучьте себя упреками; знайте, что всеми радостями этой жизни я обязана вам; несчастья свои создала я сама. За все прошлое мое горе сделайте меня счастливой навсегда. Дайте возможность бедной Камиль быть чем-нибудь в вашем будущем счастье. Дайте мне, дорогой мой, быть как бы ароматом цветов вашей жизни, слиться с нею навсегда, незаметно для вас. Вам я обязана блаженством вечной жизни. Неужели же вы не захотите принять от меня ничтожное, земное богатство? Или в вас нет великодушия? Или вы примите это за последнюю уловку отвергнутой любви? Мир без вас, Калист, потерял для меня значение. Вы сделали из меня самую суровую отшельницу. Неверующую Камиль Мопен, автора книг и пьес, от которых я навсегда отказываюсь теперь, эту бесстрашную нечестивую девушку, вы смирили и привели к Господу. Теперь я стала невинным ребенком, каким должна была быть давно. Слезы раскаяния обновили меня. Я предстану пред алтарем, приведенная к нему ангелом, мною любимым Калистом. С какой нежностью произношу я это имя, освященное моим решением. Я люблю вас бескорыстно, как любит мать своего сына, как любит церковь своих детей. Я молюсь за вас и за вашу семью, думая только о вашем счастье. Если бы вы могли понять всю прелесть покоя, какой я испытываю, уходя от всех мелких общественных интересов, как приятно мне сознание, что я исполняю свой долг, согласно вашему девизу, вы, не задумываясь, вступили бы в счастливую жизнь, ожидающую вас. Дорогой мой, общество, в котором придется вращаться вам, не могло бы, конечно, существовать без религии; отдаваясь страсти и мечтам, как прежде делала я, вы потеряете ее так же, как потеряла я. Женщина только тогда равна мужчине, когда ее жизнь делается сплошной жертвой, как жизнь мужчины должна быть беспрерывной борьбою. Моя жизнь была полна эгоизма и возможно, что на ее закате Бог послал мне вас, как вестника наказания и будущего милосердия. Выслушайте это признание женщины, слова которой послужили ей маяком к свету и привели ее на путь истины. Будьте мужественны, пожертвуйте вашей фантазией ради главы семьи, обязанностей мужа и отца! Подымите упавшее знамя древней фамилии дю Геник. И в этот век, без религии и принципа, будьте благородным человеком в полном смысле этого слова. Разрешите мне, дорогое дитя мое, ненадолго взять на себя роль матери; обожаемая Фанни не станет ревновать девушку, умершую для мира, руки которой отныне будут простираться только к небесам. Более чем когда, вам необходимы средства теперь. Возьмите же частицу моих, Калист, употребите их с пользою: это не подарок, это мое завещание. Предлагая вам пользоваться доходами, накопившимися с моих имений близь Парижа, я забочусь о ваших детях, о вашем старом бретонском доме».

– Подпишем, – сказал молодой барон к удовольствию всего общества.

Часть третья
Измена

Через неделю после свадьбы, которая, по обычаю некоторых семейств С.-Жерменского предместья, состоялась в семь часов в церкви св. Фомы Аквинского, Калист и Сабина садились в карету, сопутствуемые поцелуями, поздравлениями и слезами лиц, толпившихся у отеля Грандлье. Слышались поздравления четырех свидетелей и слуг. Слезы стояли на глазах герцогини и ее дочери Клотильды, и обеих волновала одна и та же мысль.

Бедная Сабина вступает в новую жизнь с человеком, женившимся не совсем по своей воле. Замужество состоит не из одних легких удовольствий, счастье зависит от сходства темперамента, физического влечения, сходства характеров, что собственно и делает из этого социального учреждения вечную загадку. Девушки-невесты и матери, хорошо знакомые с этой опасной лотереей, знают, какие обязанности они должны будут нести. Вот почему женщины плачут на свадьбе, тогда как мужчины улыбаются; они ничего не теряют, тогда как женщины знают, чем рискуют. Впереди новобрачных ехала баронесса. К ней обратилась герцогиня.

– Вы мать, хотя только единственного сына, но по мере возможности постарайтесь заменить Сабине меня.

На передке этой кареты сидел егерь, заменявший курьера, сзади две горничные. Четыре форейтора, в красивых мундирах (каждая карета была запряжена в четыре лошади) с букетиками в бутоньерках и лентами на шляпах; герцог Грандлье насилу мог упросить их снять ленты, дав им за это денег. Французский почтальон большею частью очень смышлен, но любит позабавиться; они взяли деньги, а у заставы опять надели свои ленты.

– Прощай же, Сабина, – говорила герцогиня, – не забывай обещания, пиши почаще. Вам, Калист, я ничего не говорю, вы поймете меня и без слов.

Клотильда, опираясь на младшую сестру Атенаис, которой улыбался виконт Жюст Грандлье, смотрела на новобрачных глазами, полными слез, и следила взглядом за каретой, исчезающей при хлопанье четырех бичей, напоминающих выстрелы из револьвера. В несколько секунд веселый поезд достиг площади Инвалидов, миновал Иенский мост, заставу Посси, дорогу в Версаль и выехал на большую дорогу, ведущую в Бретань.

Не странно ли, что швейцарские и германские ремесленники, и лучшие семьи Франции и Англии следуют одному и тому же обычаю: едут путешествовать после свадьбы. Более важные усаживаются в душную и маленькую каретку, в виде коробочки, которая увозит их. Более мелкие весело путешествуют по дороге, останавливаются в лесах, пируют в трактирах, пока не истощается запас их веселья или, вернее, денег. Моралист затруднился бы решить, где кроется больше стыдливости: в буржуазии ли, где брачная жизнь начинается в семье, вдали от света, или в аристократии, где новобрачные едут из семьи на большую дорогу, к чужим лицам? Возвышенные души стремятся к уединению и одинаково сторонятся, как общества, так и семьи. Брак по страсти можно только сравнить с бриллиантом, с лучшей драгоценностью, чувство это должно быть скрытым сокровищем сердца. Что может рассказать о медовом месяце лучше самой новобрачной? Время это, продолжающееся у одних дольше, у других меньше (иногда только одну ночь) и есть вступление в супружескую жизнь. В первых трех письмах к матери Сабина говорит, к несчастью, о том, что уже знакомо некоторым молодым новобрачным и многим пожилым женщинам. Вышедшие замуж, как Сабина, за человека с разбитым сердцем, они не сразу замечают это, но умные девушки С.-Жерменского предместья равняются по своему развитию женщинам. До замужества, воспитываясь матерями и обществом, они получают хорошие манеры. Герцогини, желающие передать своим дочерям семейные традиции, не понимают часто сами значения своих наставлений. «Такое движение неприлично», «Над этим не следует смеяться», «На диван не бросаются, а просто садятся», «Не жеманничай», «Это не принято, моя дорогая» и т. д. Строгая буржуазия несправедливо отказала бы в невинности и в добродетели таким девушкам, как Сабина, вполне чистым по мысли, но с великосветскими манерами, с гордым видом и тонким вкусом, в шестнадцать лет умеющих подчинять себе своих сверстниц. Для того, чтобы подчиниться всем соображениям, придуманным мадемуазель де Туш, чтобы выдать ее замуж, Сабина должна была пройти школу мадемуазель де Шолье. Врожденная чуткость и природные способности сделают эту женщину такой же интересною, как героиня «Мemоires de deux jeunes mariees», когда она поймет всю пустоту общественного преимущества замужней жизни, где так часто все гибнет под тяжестью несчастья или страсти.

Герцогине Грандлье.

Геранда, апрель, 1838.

«Милая мама, вы поймете, отчего не писала я вам в дороге: не соберешься с мыслями, кажется, и они убегают вместе с колесами. Но вот уже два дня, как я в Бретани, в отеле дю Геник. Красивый дом напоминает собою кокосовую коробочку. Несмотря на нежное внимание, которым окружает меня семья Калиста, я полна желанием улететь к вам, сказать вам массу тех вещей, которые, но моему, возможно поверить только матери. Калист женился на мне, дорогая мама, с разбитым сердцем, все мы знали об этом и вы не скрывали от меня всю трудность моего положения. Увы! все оказалось гораздо тяжелее, чем можно было предполагать. Сколько опытности приобретаем мы в несколько дней; удастся ли мне рассказать ее вам в несколько часов? Все ваши наставления оказались бесполезными, по одной фразе поймете вы почему. Я люблю Калиста, как будто он не был моим мужем, т. е. если бы я была замужем за другим и путешествовала бы с Калистом, я люблю его, и ненавидела бы мужа. Извольте же присматриваться к человеку, любимому так безгранично, невольно, всецело, самоотверженно, одним словом, прибавляйте наречий сколько хотите. Вопреки вашим советам, я порабощена. Чтобы приобрести любовь Калиста, вы советовали мне принять величественный вид, полный достоинства, держаться важно и гордо для того, чтобы привязать его во мне на всю жизнь. Только умом и уважением к себе приобретает женщина положение в семье. Вы были правы, конечно, нападая на молодых женщин нашего времени, которые, чтобы достичь счастливой замужней жизни, обращаются со своими мужьями слишком добродушно, слишком ласково и даже фамильярно, слишком походят на «этих женщин», как вы говорили (слово, непонятное для меня до сих пор). Женщины эти, если верить словам вашим, напоминают мне почтовых лошадей; они быстро достигают равнодушие и даже презрения.

«Не забывай, что ты одна из Грандлье», шептали вы мне на ухо. Наставления эти полны материнского красноречия. Дедалы подверглись судьбе всех мифологических сказаний. Неужели вы могли предположить, любимая моя мама, что я начну с катастрофы, которой, по-вашему, кончается обыкновенно медовый месяц наших молодых женщин?

Оставшись одни в карете, мы чувствовали себя в самом глупом положении. Сознавая всю силу, все значение первого сказанного слова, первого взгляда, растерянные оба, мы смотрели в разные стороны. Это было комично. Перед заставой он взволнованным голосом сказал мне речь, приготовленную заранее, как все импровизации. Я слушала ее с бьющимся сердцем и постараюсь теперь изложить ее вам.

– Дорогая Сабина, я хочу, чтобы вы были счастливы, а главное, счастливы так, как вы сами того хотели бы, – говорил он. – В нашем положении было бы совершенно липшее разными любезностями вводить друг друга в заблуждение насчет наших характеров и чувств. Постараемся сделаться сразу такими, какими мы были бы через несколько лет. Смотрите на меня, как на брата, а я буду видеть в вас сестру».

Все это было сказано очень деликатно. Но этот первый спич супружеской любви совсем не отвечал моему душевному настроению. Я ответила, что вполне согласна, что именно такие чувства испытываю и я. Но долго потом сидела задумавшись. После нашего объяснения во взаимной холодности, мы самым любезным образом говорили о погоде, о природе и разных пустяках. Я смеялась тихим принужденным смехом, он казался рассеянным. Когда мы выехали из Версаля, я прямо обратилась в Калисту, которого звала теперь «милый Калист», так же, как и он меня «милая Сабина», с просьбой рассказать мне события, которые чуть было не довели его до смерти и которым я обязана моему браку с ним. Он долго не соглашался. Между нами произошел маленький спор, так мы проехали три станции. Я непременно хотела настоять на своем и начала дуться. Он как бы раздумывал над вопросом, помещенным в газетах в виде вызова Карлу X: «Сдастся ли король?» Проехав почтовую станцию Вернегль и взяв с меня клятву, которая удовлетворила бы целых три династии, не упрекать его этим безумием и не относиться к нему холоднее, он описал мне свою любовь к маркизе Рошефильд. Я хочу, чтобы между нами не было тайн, кончил он! Бедный, дорогой Калист не подозревал, что его друг, мадемуазель де Туш, и вы должны были посвятить меня во все, одевая к венцу. С такой нежной матерью, как вы, можно быть вполне откровенной. Итак, мне было очень больно заметить, что он рассказывал о своей страсти скорее для собственного удовольствия, чем для того, чтобы исполнить мое желание. Не осуждайте, дорогая мама, мое любопытство узнать глубину этого горя, этой сердечной раны, о которой вы уже говорили мне. Через восемь часов после благословения священника церкви св. Фомы Аквинского ваша Сабина чувствовала себя в довольно ложном положении молодой супруги, выслушивающей от мужа признание его обманутой любви и каверзы своей соперницы. Я переживала целую драму, где молодая женщина узнает, что брак ее состоялся только потому, что ее мужем раньше пренебрегла какая-то блондинка. Из этого рассказа я узнала все, что хотела. Что именно? спросите вы. Ах! дорогая мама, какое чувство не стирает время, чего не бывает до брака и кому неизвестно все это! Калист закончил поэму воспоминаний горячими обещаниями забыть свое безумие. Каждое обещание должно быть подтверждено, несчастный счастливец поцеловал мою руку и долго держал ее в своей. Последовало другое объяснение. Это мне казалось более подходящим к нашему положению. Этому счастью я была обязана своему негодованию на плохой вкус глупой женщины, не любившей моего красивого, восхитительного Калиста. Сейчас меня зовут играть в карты. Эту игру я еще плохо понимаю. Завтра напишу еще. Расстаться с вами в эту минуту для того, чтобы быть пятой в мушке, это возможно только в Бретани».

6-е мая.

«Я продолжаю свою одиссею. Вот уже три дня, как ваши дети заменили холодное «вы» сердечным «ты». Моя belle-merе в восторге от нашего счастья и всеми силами старается заменить мне вас, дорогая мама, и как все, кто берет на себя роль заставить забыть воспоминания, она так обворожительна, что почти равняется вам. Она поняла все геройство моего поведения. В путешествии она особенно старалась скрыть свое беспокойство, боясь выразить его излишней предупредительностью. Когда показались башни Геранды, я шепнула на ухо вашему зятю: «Помнишь еще ее?» Мой муж, которого теперь я назвала «мой ангел», не имел, вероятно, представления о чистой искренней любви, потому что это незначительное ласковое слово обрадовало его несказанно. К несчастью, желание заставить его забыть маркизу Рошефильд завело меня слишком далеко. Что делать? Я люблю Калиста! Во мне португальская кровь, так как я больше похожа на вас, чем на отца. Я отдала Калисту всю себя, как отдают обыкновенно все балованным детям. Он к тому же единственный сын. Между нами, скажу вам, что если у меня будет дочь, я никогда не отдам ее за единственного сына. Довольно подчиняться и одному тирану, а единственный сын изображает из себя нескольких. Итак, мы обменялись ролями, я веду себя, как самая преданная женщина. В полной преданности есть своя опасность, теряется чувство собственного достоинства. Я возвещаю вам крушение одной из моих небольших доблестей. Достоинство это ширмы гордости, за которыми скрываются всевозможные страдания.

Что делать, мамочка?.. Вас не было здесь, я же видела пропасть перед собою. Сохраняя свое достоинство, я готовила себе холодные муки так называемых братских отношений, которые приводят обыкновенно к полному равнодушию. Какая будущность ожидала бы меня? Преданность моя довела меня до порабощения. Возможен ли выход из такого положения, покажет будущее. Теперь мне хорошо. Я люблю Калиста, люблю безгранично, слепой любовью матери, которая восхищается всем, что творит ее сын, даже когда он немного бьет ее!

До сих пор, дорогая мама, брак рисуется мне в самом чудном виде. Всю мою нежность я отдаю лучшему человеку, которым пренебрегла глупая женщина ради какого-то плохенького музыканта. Глупость ее очевидна: она должна быть самой холодной и самой глупой из дур. Я слишком добра в своей законной страсти и, исцеляя раны, я делаю их вечными для себя. Да, чем больше я люблю Калиста, тем сильнее чувствую, что умру от горя, если счастье наше рушится. Пока меня боготворит и семья, и общество, посещающее отель дю Геник. Все они имеют вид фигур, вытканных на коврах, которые встали и двигаются, как бы доказывая, что и сверхъестественное может существовать. Когда-нибудь я опишу мою тетку Зефирину, Пен-Холь, шевалье дю Хальга, барышень Кергаруэт и т. п. Здесь положительно все, включая и двух слуг, Гасселена и Мариотту, которых я надеюсь привезти в Париж, все смотрят на меня, как на сошедшего с небес ангела и вздрагивают при каждом моем слове. Так смотрят на меня все, кроме фигур за стеклянными колпаками. Моя belle-merе торжественно отвела нам помещение, занимаемое прежде ею и ее покойным мужем. Сцена эта была более, чем трогательна.

– Здесь протекла моя счастливая замужняя жизнь, – говорила она. – Пусть это будет хорошим предзнаменованием для вас, дорогие дети. Сама она перебралась в комнату Калиста».

15-е мая.

«Казалось, эта святая женщина отрешалась от воспоминаний своей счастливой замужней жизни, чтобы передать ее нам вполне. Провинция Бретань, этот город, эта семья, древние обычаи, несмотря на свои смешные стороны, которые подмечаем только мы, насмешливые парижанки, все носит отпечаток чего-то необъяснимого, грандиозного даже в мелочах, что можно определить только одним словом «священное». Арендаторы громадных владений дома дю Геник, выкупленных, как вы знаете, мадемуазель де Туш, которую мы должны навестить в монастыре, пришли приветствовать нас. Эти честные люди, в праздничных одеждах, выражали явную радость видеть Калиста опять хозяином. Мне они напомнили Бретань, феодализм и старую Францию. Это был полный праздник; не стану описывать его, лучше расскажу при свидании. Эти добродетельные малые принесли и закладную, которую мы подпишем после осмотра наших земель, заложенных в продолжение полутораста лет. Мадемуазель Пен-Холь говорила, что эти люди показывали доход с точностью, незнакомой жителям Парижа. Мы отправимся через три дня и поедем верхом. По возвращении, дорогая мама, я напишу вам опять. Но что могу сказать вам, если теперь я наверху блаженства. Напишу, что вы уже знаете, скажу, как сильно я люблю вас!

От той же и той же».

Нант. Июнь.

«В роли владелицы я боготворима своими вассалами, как будто революции тысяча восемьсот тридцатого и тысяча семьсот восемьдесят девятого года не сделали никакой перемены. Кавалькады в лесах, стоянки на фермах, обеды на старинных столах, покрытых такими же старинными скатертями, гомерические блюда на допотопной посуде, восхитительное вино в кубках, похожих на кубки фокусников, пальба из ружей и оглушительное: «Да здравствует дю Геник», бал, оркестр с трубой, в которую неистово трубит человек в продолжение десяти часов, и букеты, букеты без конца!

Новобрачные приходят просить нашего благословения. Приятная усталость, исцеление которой находишь в постели, во сне, о каком до сих пор я не имела понятия; чудное пробуждение, полное любви, лучезарное, как солнце, лучи которого светят вам и сверкают, смешанные с тысячей мошек, жужжащих что-то на старом бретонском наречии!.. Наконец, после веселого пребывания в замке дю Геник, с окнами, напоминающими ворота, с залами, в которых коровы свободно могли бы щипать выросшую тут траву, милый замок, который мы поклялись реставрировать, чтобы приезжать сюда каждый год при радостных криках молодых людей, один из которых теперь нес наше знамя, уф! Я в Нанте!..

В день нашего возвращения в дю Геник священник и мать со свечами, украшенными цветами, встретили и благословили нас, выражая радость свидания. Слезы навертываются у меня на глазах, когда я описываю вам все это. В роли владельца Калист напоминал героя Вальтер – Скотта. Все должное почтение принимал он, как будто жил сам в XIII веке. Подобно хору из комической оперы, девушки и женщины говорили: «какой у нас красивый господин!» Старые спорили друг с другом о сходстве Калиста с теми дю Геник, которых они знавали. Благородная и прекрасная Бретань, страна веры и религии! Но прогресс идет: строятся мосты, прокладываются дороги, явятся другие мысли, прощай, все возвышенное!

Крестьяне не будут такими доверчивыми и простыми, какими я вижу их теперь, когда им докажут их равенство с Калистом, если, конечно, они поверят этому! После поэмы этой миролюбивой реставрации, подписав контракт, мы покинули эту восхитительную страну, то цветущую и веселую, то мрачную и пустынную, и приехали сюда, принося наше счастье той, которой мы обязаны им. Оба мы были полны желанием поблагодарить монахиню ордена Визитации. В память Камиль Калист прибавит к своему гербу часть герба де Туш. Он возьмет серебряного орла со следующим прелестным женским девизом: «Помни обо мне!» Итак, мы отправились в монастырь Визитации, куда проводил нас аббат Гримон, друг семьи дю Геник. Он сказал, мама, что ваша дорогая Фелиситэ святая женщин. Для него она, конечно, должна быть такой, так как, благодаря только ее чудесному превращению, он сделался викарием всей епархии. Мадемуазель де Туш не хотела принять Калиста и виделась только со мной. Она переменилась, похудела и побледнела, казалось, она очень обрадовалась мне.

Скажи Калисту, – так сказала она, – что мне разрешено свидание с ним, но так поступаю я ради своей совести и послушания. Я предпочитаю лишить себя нескольких минут счастья, чем потом испытывать за них целые месяцы страдания. Ах, если бы ты знала, как мне трудно отвечать на вопросы: «о чем вы думаете?» Начальница же послушниц не может себе представить всю массу мыслей, толпящихся у меня в голове. Порой мне представляются и Италия, и Париж в связи, конечно, с Калистом, солнцем моих воспоминаний». Говорила она с той прелестной, поэтичной манерой, которая так хорошо вам знакома в ней». Я была слишком стара для ордена Кармелиток и поступила в орден св. Франциска Салийского, ради его изречений: я умерщвлю ваши мысли, вместо того, чтобы умерщвлять вашу плоть. Больше всего конечно, грешит голова. Святой епископ совершенно основательно издал строгие, ужасные правила, чтобы обуздать ум и волю, к этому именно я и стремилась. Так как голова моя самая преступная, она обманывала меня в моем сердце до того фатального возраста, когда если и выпадают минуты в сорок раз счастливее юношеских, зато позднее расплачиваешься за них в пятьдесят раз большим горем».

– Счастлива ли ты? – спрашивала она меня, с видимым удовольствием, прекращая разговор о себе».

– Вы видите меня в упоении любви и счастья, – отвечала я.

– Калист так же добр и невинен, как благороден и красив, – сказала она серьезно. – Я сделала тебя моей наследницей, ты же обладаешь не только моим богатством, но и двойным идеалом, о котором мечтала я!.. Я радуюсь тому, что сделала. Не обольщайся только чересчур, дитя мое, слишком легко досталось тебе счастье, ты только протянула за ним руку, старайся же сохранить его. Советы моей опытности пусть заплатят тебе за путешествие ко мне. Калист в настоящую минуту переживает страсть, которой ты заразила его, но не зажгла в нем. Чтобы продлить твое счастье, старайся, дитя, исправить это. В интересах вас обоих попробуй быть капризной, кокетливой, немного суровой, – все это необходимо. Я учу тебя не гнусным расчетам или тиранству, а преподаю целую науку. Между скаредностью и расточительностью существует еще экономия, моя дорогая. Умей честно приобрести власть над Калистом. Это мои последние светские слова; их я берегла для тебя; совесть мучила меня, что я принесла тебя в жертву ради спасения Калиста. Привяжи же его к себе, дай ему детей, пусть он уважает в тебе их мать… Главное, устрой так, – продолжала она взволнованным голосом, – чтобы он никогда не видал Беатрисы!..

Имя это привело нас в какое-то оцепенение, и мы, молча, смотрели друг на друга, испытывая одинаково сильное волнение.

– Вы возвращаетесь в Геранду? – спросила она.

– Да, – отвечала я.

– Помните же, никогда не ходите в Туш… – Я сделала ошибку, отдав его вам.

– Отчего?

– Туш для тебя, дитя, тот же кабинет Синей Бороды. Нет ничего опаснее, как разбудить уснувшую страсть.

Вот, дорогая мама, сущность нашего разговора. Заставив меня говорить, мадемуазель де Туш заставила много и думать. Опьяненная путешествием и увлеченная Калистом, я забыла о своем тяжелом нравственном состоянии, о котором писала вам в первом письме.

Полюбовавшись Нантом, этим чудным, восхитительным городом, посетив на Бретонской площади место благородной гибели Шарета, мы проектировали возвратиться по Луаре в С.-Назер, так как сухим путем ехали из Нанта в Геранду. По-моему, пароход хуже кареты. Путешествие в обществе положительно модная чудовищная выдумка, монополия. Три молодых, довольно красивых женщины из Нанта кривлялись на палубе, доходя до того, что я называю «кергаруэтизмом», шутка, которую вы поймете, когда я опишу вам семью Кергаруэт. Калист вел себя очень хорошо и, как настоящий джентльмен, нашел меня лучше их. Удовлетворенная вполне, как ребенок, получивший первый барабан, я нашла, что теперь-то и представился лучший случай испытать систему Камиль Мопен. Ведь не от монахини же я слушала все это. – Я надулась. Калист встревожился, на вопрос: что с тобой?… сказанный мне на ухо, я отвечала правду: – Ничего! И тут только поняла, как мало успеха имеет правда. Ложь – лучшее средство, когда требуется быстро спасти женщину или государство. Калист сделался особенно внимателен и казался взволнованным. Я повела его на переднюю часть парохода, где была навалена масса веревок, и голосом, полным тревоги, если не слез, сказала ему о своем горе, об опасениях женщины, муж которой первый красавец в свете.

– Ах, Калист, – говорила я, – в нашем союзе вроется большое несчастье. Вы не любили меня, и не вы избрали меня. Вы не остановились вкопанным, как перед статуей, увидев меня в первый раз. Своей любовью, привязанностью и нежностью вызвала я ваше чувство ко мне, и когда-нибудь вы накажете меня упреками за принесенные вам сокровища чистой, невольной любви молодой девушки. Я должна быть злой кокеткой и не нахожу для этого сил. Если бы ужасная женщина, пренебрегшая вами, была на моем месте, вы, конечно, не обратили бы внимания на этих двух невозможных женщин, которых Париж в праве причислять в разряду животных.

У Калиста, мама, навернулись слезы, и, чтобы скрыть их от меня, он отвернулся. Он увидел Нижнюю Индру и пошел просить капитана высадить нас здесь. Такие вопросы не остаются без ответа, особенно, когда приходится сидеть в плохой гостинице Нижней Индры, где завтрак наш состоял из холодной рыбы, в маленькой комнатке, какие обыкновенно изображают жанровые художники, в овна несся шум кузниц с другого берега Луары. Увидев, как удачен был этот первый опыт, я воскликнула: