Текст книги "Психология сознания"

Роберт Орнстейн
Психология сознания

I
Введение: очерк о сознании

А бывают ли числа больше ста?

Однажды, награбив всякого добра, расхититель решил продать один из добытых трофеев – то был великолепный ковер. «Кто даст мне сто золотых монет за этот ковер?» – кричал он, расхаживая по городу.

Когда вещь была продана, к нему подошел приятель и, недоумевая, сказал:

– Почему ты не попросил больше за этот драгоценный ковер?

– А бывает число больше ста? – отозвался тот.

Легко нам смотреть на незадачливого продавца свысока. Но ведь мы поступаем точно так же: наши собственные представления и сознание ограничивают пределы нашего понимания. Устройство сознания часто становится барьером для понимания, так же как многие понятия могут препятствовать действию.

Задумайтесь вот над чем: когда-то считалось невозможным пробежать милю быстрее, чем за четыре минуты. Говорили даже о «четырехминутном барьере», словно для того, чтобы пробежать милю за 3 минуты 59 секунд, нужно неизмеримо больше усилий. Показатели времени долго колебались у магической отметки: каждая попытка приблизиться к этой черте, казалось, лишь утверждала ее как нечто объективно существующее.

Потом кто-то преодолел «барьер», и вскоре его сумели взять многие другие спортсмены, достигшие результата, когда-то считавшегося недостижимым. Мы как будто мысленно очерчиваем границы нашего мира и оперируем внутри них. В этой книге мы поговорим об этих, выдуманных нами ограничениях. Как следует из большинства обзоров, мы всем довольны: и нашей жизнью, и нашим представлением о том, ктo мы такие и на чтo способны. Жители Запада постепенно становятся все более гибкими и преуспевающими, а их перспективы неуклонно растут. И все же мы во многом похожи на продавца ковра – наши запросы и стремления занижены. А нет ли чего-то такого, что превосходит все наши представления о жизни, свободе и поисках счастья?

Многие люди, имеющие четкую жизненную цель, спрашивали меня, либо шепотом после лекции, либо более самоуверенно в письмах и записках: «А из-за чего, собственно, весь этот сыр-бор? Почему сознание так важно? Ведь многие добившиеся успеха люди считают, что у них и так все отлично, а наше общество на подъеме». На мой взгляд, они недооценивают себя, низко метят.

Я убежден, что человек куда более необыкновенное животное, чем нам пока что известно.

Даже в наше время, когда психологи постоянно выступают в ток-шоу, многие люди, особенно те, кто добился успеха, не понимают, что наши возможности в некоторых областях значительно больше, чем все, что мы способны вообразить. Я убежден, что опасности, неотделимые от человеческой жизни и самой природы человека, день ото дня растут, при том что мы все больше можем контролировать окружающую среду.

Мы буквально бежим наперегонки сами с собой

Развиваясь так, чтобы приспособиться к условиям совсем другого мира – мира, который прекратил существовать самое позднее 20 тысяч лет назад, мы как вид биологически устарели. Хотя кажется, что с тех пор прошло много времени, люди не слишком изменились за эти тысячелетия.

В сущности, «доисторическая эпоха» охватывает весь этот период: от охотников-собирателей и зарождения цивилизации до революции в сельском хозяйстве, промышленности и других областях. Принято думать, что западное общество ХХ века резко отличается от людей глубокой древности: пещерных жителей и охотников-собирателей, живших накануне аграрной революции, задолго до возникновения цивилизации. Наше самодовольство – современный вариант потрясения умов во времена Дарвина, когда жители викторианской Англии не могли свыкнуться с мыслью, что они близкие родственники обезьян. Примерно так же рассуждает большинство из нас: «Мы, безусловно, ушли далеко вперед от нецивилизованных дикарей, их действий и реакций».

Для каждого человека, знакомого с новейшими открытиями в области человеческой эволюции, наша собственная шкала времени должна быть установлена заново. Человеческие существа развивались и эволюционировали сотни миллионов лет. Наши предшественники стали прямоходящими и, вероятно, сообща делили пищу четыре миллиона лет назад. 500 тысяч лет назад появились организованные поселения на территории современной южной Франции. Совершенно очевидно, что мы не могли существенно измениться за последние 100 тысяч лет, истекшие со времени неандертальцев.

На лестнице человеческой эволюции последние 20 тысяч лет не такой уж большой срок. У нас просто не было времени, чтобы усовершенствовать наши умственные способности, умение отвечать на вызовы и требования окружающей среды, способность мыслить, рассуждать и творить. Мы те же самые люди, что были «задуманы» и жили в те времена, когда наш род насчитывал несколько тысяч человек, кочевавших в саваннах Южной Африки. По замыслу провидения мы должны были быстро реагировать на непосредственную опасность – то есть не мы, а те, кто прожили достаточно долго, чтобы произвести на свет нас.

Сейчас нас подстерегают опасности другого рода: никто не подготовлен к тому, чтобы увидеть 15 тысяч убийств на экране в период отрочества (по статистике именно столько кровавых сцен смотрит средний ребенок в кино и по телевидению). Никто биологически не готов к тем разрушениям, которые может повлечь за собой ядерная война (вдумайтесь: в считанные часы могут погибнуть миллиарды людей, и это для расы, которая большую часть своей истории исчислялась на миллионы); никто биологически не готов к жизни среди людских толп, шума и загрязнения городской среды. И нет времени на то, чтобы бесконечно медленные процессы эволюции произвели в нас эти изменения: для «создания» нашего мозга потребовалось более 500 миллионов лет. Такого времени у нас нет!

Окажемся ли мы способны на перемены, необходимые для того, чтобы понять мир и изменить свой путь развития? У нас на глазах мир изменился до неузнаваемости: компьютеры, авиа– и космические полеты, угроза ядерной войны. Явления небывалые, беспрецедентные. Но человеческая психика осталась такой же, что и столетия назад: что бы ни происходило, она по-прежнему ищет устойчивости, простоты и порядка.

Современные психологические исследования, описанные в этой книге, позволяют нам, возможно, впервые, понять эти незыблемые склонности человеческого ума. Передовые психологические исследования сходятся в том, что человек – животное, которое желает и изо всех сил стремится сделать свою жизнь как можно более упорядоченной и стабильной, придерживаясь застывших догм и систем, в то время как мир постоянно меняется.

В ближайшие годы мы поймем, сумеет ли человек приспособиться к тем колоссальным переменам, которые произошли в прошлом веке. Способны ли мы накормить население Земли? Способны ли воспитать наших детей так, чтобы они были готовы к жизни в современном мире? Сумеем ли мы избежать ядерной катастрофы? Можно по-разному подходить к нескончаемым сложностям современной жизни, и я не отвергаю ни одно из решений наших проблем. Тем не менее, именно понимание нашей ментальности может стать указательным знаком для тех, кто стремится к переменам, ибо нам даны поистине исключительные способности, и вместе с тем мы опутаны ограничениями, копившимися миллионы лет. Сейчас мы знаем – по крайней мере, отчасти, – что ограничивает наш интеллект!

Наша биологическая эволюция во всех смыслах закончена. Дальнейшей биологической эволюции без «эволюции сознания» не будет. А эта эволюция невозможна без понимания того, что представляет собой наше сознание, к чему оно было от века предназначено, где проходят пути для возможных перемен. Об этом мы и поговорим в нашей книге «Психология сознания».

«Чем занимается психология»

Уильям Джеймс

Психология – наука о психической жизни, ее явлениях и их условиях. К явлениям относятся чувства, желания, познавательные способности, умозаключения, решения и прочее, и при поверхностном рассмотрении их разнообразие и сложность производит на наблюдателя впечатление полной неразберихи. Самый естественный и следовательно, первый шаг, которые сделали ученые, чтобы объединить материал этой науки, была попытка, во-первых, классифицировать его, а, во-вторых, привести обнаруженные психические проявления к простому единству, к личной Душе: считалось, что они представляют собой ее необязательные проявления. Скажем в один момент, душа проявляет способность памяти, в следующий момент – способность логического мышления, затем – воли, или, с другой стороны, воображение или инстинктивную потребность. Это традиционная «спиритуалистическая» теория схоластики и здравого смысла. Другой, не столь очевидный способ упорядочить этот хаос, – искать общие элементы в разнообразных психических фактах, а не общую действующую силу за ними, и творчески истолковывать их с помощью разных комбинаций этих элементов, подобно тому, как дом складывается из камней или кирпичей. Так представители ассоциативной психологии – Гербарт в Германии, Юм, Милль и Бэн в Англии – создали психологию, в которой нет души, взяв отдельные «идеи», смутные или яркие, и показав, как их сцепления, отталкивания и разная очередность могут порождать воспоминания, образы восприятия, эмоции, волевые акты, страсти, теории и другие элементы индивидуального ума. Таким образом, самую суть или «я» индивидуума нужно рассматривать уже не как предсуществовавший источник всех представлений, а скорее как их завершающий и сложнейший результат.

Итак, если мы стремимся упростить эти явления тем или иным образом, мы скоро осознаем несостоятельность нашего метода. Скажем, теория души относит каждый отдельный акт познания или воспоминания к духовной способности Понимания или Памяти. Сами эти способности понимаются как абсолютные и неотъемлемые свойства души; то есть, если мы говорим о памяти, никто не объяснит нам, почему мы помним событие, как он происходило в действительности, разве что лишь в силу того, что припоминание его именно в такой форме составляет самую суть нашей способности вспоминать. В рамках спиритуалистической теории мы можем объяснять провалы и промахи нашей памяти второстепенными причинами. Но ее успех не объясняют никакие факторы, кроме существования некоторых реальных предметов, которые нужно запомнить, с одной стороны, и нашей способности запоминать, с другой. К примеру, когда я вспоминаю день окончания колледжа и извлекаю все его события и переживания из вечной ночи забвения, никакая механическая причина не объяснит этот процесс, и никакой анализ не может свести его к простейшему виду или заставить природу этого процесса казаться чем-то иным, нежели окончательным исходным фактом, который, если мы вообще намерены рассуждать в терминах психологии, нужно принять на веру, независимо от того, возмущает ли нас ее таинственность или нет. Сколько бы приверженец ассоциативной психологии ни изображал данные идеи как самоорганизующееся скопление, все же, настаивает спиритуалист, в конце концов, ему придется допустить, что нечто, будь то мозг, «эйдос», или «ассоциация» распознает прошедшее время как прошлое и заполняет его тем или иным событием. Когда спиритуалист называет память «базовой способностью» («irreducible faculty»), он ничего не добавляет к тому, что дает нам допущение сторонника ассоциативной школы.

Однако это допущение отнюдь не является удовлетворительным упрощением конкретных фактов. Почему обладая этой Богом данной способностью, мы удерживаем в памяти вчерашние события значительно лучше, чем прошлогодние, а лучше всего те, что произошли час назад? И почему в старости ярче всего помнятся детские впечатления? Почему память слабеет от болезней и истощения? Почему повторение определенного опыта оживляет наши воспоминания о нем? Почему наркотики, лихорадка, удушье и возбуждение воскрешают давно забытые события? Если мы довольствуемся простым утверждением, что память столь причудливо устроена от природы и обнаруживает именно эти странности, то, похоже, мы напрасно призвали ее, поскольку наше объяснение оказывается столь же сложным, как и объяснение сырых фактов, с которого мы начинали. Более того, есть что-то нелепое и нелогичное в предположении, что душа наделена столь замысловатыми и запутанными способностями. Почему наша память должна хранить вчерашние события лучше, чем события далекого прошлого? Почему имена собственные стираются в ней скорее, чем отвлеченные понятия? Подобные странности кажутся довольно фантастическими, и, насколько можно увидеть априори, не исключено, что они прямо противоположны действительности. Тогда очевидно, что способность не существует совершенно независимо, но действует при определенных условиях; и поиски этих условий становятся увлекательнейшей задачей психолога.

Как бы ни держался психолог за душу и ее способность помнить, он должен признать, что она никогда не проявляет эту способность без намека, и воспоминанию всегда предшествует нечто, что напоминает нам о припоминаемом событии. «Идея!» – скажет ассоцианист,– идея, ассоциативно связанная с тем, о чем мы вспоминаем. Это обстоятельство также объясняет, почему вещи, попадающиеся нам постоянно, легче припоминаются: связанные с ними ассоциации часто заставляли вспомнить о них. Но этим не объяснишь воздействия, которое оказывает на нашу память лихорадка, истощение, гипноз, старость и другие явления. Вообще, описание нашей психической жизни, предлагаемое сторонниками чистой ассоциативной психологии, сбивает с толку не меньше, чем чистый спиритуализм. Эта множественность идей, существующих независимо, но примыкающих друг к другу и сплетающих бесконечный ковер, подобна бесконечным сочетаниям костяшек домино или стеклышкам калейдоскопа. Откуда берутся эти фантастические законы, диктующие им льнуть друг к другу, и почему они складываются именно в эти узоры?

Для этого ассоцианист должен ввести последовательность чувственного опыта во внешний мир. Пляска идей – это несколько искаженная и видоизмененная копия последовательности событий внешнего мира. Но даже мимолетный анализ показывает, что события не могут воздействовать на наши идеи, пока они не произвели впечатление на наши чувства и мозг. Существование факта прошлого еще не причина для того, чтобы его помнить. Если мы чего-то не видели или не испытали, мы не узнаем, что оно когда-то произошло. Таким образом, тело с его чувственными впечатлениями – одно из условий того, чтобы способность памяти была такой, какова она есть. Даже при беглом взгляде на факты видно, что именно мозг является той частью тела, которая связана с восприятием чувственных впечатлений. Если перерезать нервные связи мозга с другими частями тела, сознание не ощутит чувственных переживаний, исходящих из этих частей организма. Глаз будет незрячим, ухо – глухим, рука – не осязающей и неподвижной. И наоборот, если задет мозг, сознание отключается или меняется, даже если любой другой орган готов нормально выполнять свою функцию. Удар по голове, неожиданное нарушение кровоснабжения, кровоизлияние при инсульте могут стать первым толчком; а малейшая доза алкоголя, опиума или гашиша, хлороформа или веселящего газа будут вторым. Бред во время лихорадки, изменения личности при безумии обусловлены тем, что в мозгу циркулируют инородные вещества или происходят патологические изменения в веществе этого органа. Нет необходимости подробно объяснять, что мозг – одно из непосредственных телесных условий психических процессов. Это общепризнанный факт. Сформулировав эту аксиому, будем двигаться дальше. Остальная часть «Принципов психологии» более или менее служит доказательством того, что эта аксиома верна.

Следовательно, телесный опыт и особенно впечатления сознания должны занять свое место среди условий психической и умственной жизни, которые нужно учитывать психологам. И спиритуалист, и ассоцианист должны быть «церебралистами»11
  От «церебральный» [лат. cerebrum – мозг] – мозговой, относящийся к головному мозгу. (Примеч. перев.)


[Закрыть], то есть, по крайней мере, признавать, что некоторые особенности их излюбленных принципов объяснимы лишь тем, что законы мозга являются определяющим фактором результата.

Итак, наш первый вывод: психология должна хотя бы в некотором объеме включать физиологию мозга.

Психолог должен быть нейрофизиологом и в другом смысле. Психические явления не только обуславливаются физическими процессами a parte ante22
  отчасти до (лат.)


[Закрыть], но и … ведут к ним a parte post33
  отчасти после (лат.)


[Закрыть]. То, что они ведут к действиям, конечно, общеизвестно, но я имею в виду не просто произвольную и намеренную работу мышц. Психические состояния могут менять диаметр кровеносных сосудов, вызывать аритмию или влиять на еще более тонкие процессы в железах и внутренних органах. Учитывая это обстоятельство, а также последствия психических состояний в отдаленном будущем, можно сформулировать общий закон: не бывает перемен в психике, которые не сопровождались бы физическими изменениями или не влекли их за собой. Мысли и чувства, скажем, те, что вызываются данными печатными знаками в мозгу читателя, не только вызывают движение его глазных яблок и возникновение артикуляции, но когда-нибудь заставят его высказаться, занять чью-либо сторону в споре, дать совет или выбрать книгу для чтения совсем иным образом чем, если бы эти знаки никогда не отпечатывались на сетчатке его глаза. Следовательно, психология должна учитывать не только предшествовавшие психическим состояниям условия, но и проистекающие из них последствия.

Но действия, продиктованные сознательным разумом, могут в силу привычки достичь такого автоматизма, что будут казаться совершаемыми бессознательно. Стоять, ходить, застегиваться и расстегиваться, играть на фортепьяно, говорить и даже молиться можно, когда ум занят чем-то другим. Рефлексы самосохранения безусловно полуавтоматические, животный инстинкт, по-видимому, тоже. Тем не менее, они напоминают разумные действия, поскольку приводят к тем же целям, к которым разум животных намеренно стремится в других ситуациях. Должна ли психология изучать машинальное и вместе с тем целенаправленное поведение?

Граница сознания и психики, безусловно, размытая, зыбкая. Поэтому встает вопрос: не лучше ли, отбросив всякий педантизм, позволить самой науке быть столь же зыбкой, как и ее предмет, и рассматривать явления, подобные этим, если при этом мы можем пролить свет на главный предмет нашего изучения? Полагаю, что мы на это способны, и очень скоро это станет ясно; как и то, что мы гораздо больше выигрываем, толкуя наш предмет широко, нежели узко. На определенной стадии развития всякой науки некоторая степень размытости лучше всего сочетается с плодотворностью. Вообще, из всех новейших формулировок больше всего пользы психологии принесло утверждение Спенсера: сущность психической и физической жизни едина и представляет собой «приспособление внутренних связей к внешним». Подобная формулировка – сама неопределенность, размытость; но поскольку она учитывает, что психика существует в окружающей среде, которая активно на нее воздействует и которой она, в свою очередь, противодействует; поскольку она ставит психику в центр всех ее конкретных связей, она куда более плодотворна, чем устаревшая «рациональная психология», где душа понималась как нечто обособленное и самодостаточное, и рассматривалась лишь ее природа и свойства. Оставляя в целом эти области науки физиологам, позволю себе вольность совершить вылазки в зоологию или в чистую нейрофизиологию, которые могут быть полезными для наших целей.

Можем ли мы более четко определить, как между воздействием на тело извне и реакциями самого тела на внешний мир вклинивается психическая жизнь? Рассмотрим некоторые факты.

Если рассыпать на столе железные опилки и поднести к ним магнит, то, пролетев небольшое расстояние по воздуху, они прилипнут к его поверхности. Наблюдая это явление, дикарь объяснит его как результат влечения или любви между магнитом и опилками. Но если закрыть полюса магнита бумажной карточкой, опилки прочно приклеятся к ее поверхности, не понимая, что ее можно обогнуть по краям и тем самым вступить в более тесный контакт с предметом своего влечения. Возьмите ведро с водой и подуйте в трубку: пузырьки поднимутся со дна ведра к поверхности и смешаются с воздухом. Их поведение опять же можно поэтически истолковать как стремление пузырьков воссоединиться на поверхности воды с родной атмосферой. Но если вы перевернете кувшин вверх дном и опустите его в ведро, он заполнится водой, пузырьки поднимутся и разместятся на дне кувшина, не имея доступа к воздуху. Если бы они слегка отклонились от первоначального курса или спустились к краям кувшина, когда на их пути возникла преграда, они легко бы вырвались на свободу.

Если мы перейдем от поведения неживой материи к поведению живых существ, то мы увидим разительное отличие. Ромео влечет к Джульетте так, как магнит притягивает опилки; и если между ними не возникает препятствий, он движется к ней напрямик, как они к магниту. Но, если между ними воздвигнуть стену, Ромео и Джульетта не будут тупо прижиматься к стене с двух сторон, как опилки к магниту с закрытыми бумагой полюсами. Ромео скоро найдет окольный путь: перелезет через стену или придумает что-то еще, чтобы прильнуть к губам Джульетты. Путь, по которому движутся опилки, точно известен. Достигнет ли Ромео цели, зависит от случая. У влюбленного твердо поставлена цель, путь же может бесконечно меняться.

Представим себе, что живая лягушка очутилась в положении наших пузырьков, то есть на дне кувшина с водой. Необходимость дышать вскоре заставит ее устремиться к природной атмосфере, и она отправится к цели кратчайшим путем, то есть поплывет вертикально вверх. Но если над ней перевернуть кувшин, она не станет, подобно воздушным пузырькам, долго прижиматься носом к непреодолимой преграде над собой, но начнет рьяно обследовать окружающее пространство, пока вновь не опустится ко дну и не отыщет путь в обход края сосуда к желанной цели. Опять же перед нами четко поставленная цель и меняющиеся средства!

Подобные контрасты между поведением живой и неодушевленной материи привели к тому, что люди стали вообще отрицать наличие конечных целей в материальном мире. Сегодня никто не предполагает возможность любви и влечения между частицами железа или воздуха. Сейчас никто не считает, что конечный итог какой-либо активности, которую они могут проявлять, является идеальной целью, руководившей этой активностью с самого начала и подталкивающей или втягивающей ее в существование посредством a fronte44
  В лоб (лат.)


[Закрыть]. Это окончание, напротив, считается просто пассивным результатом, выброшенным в существование a tergo55
  Удар с размаху (лат.)


[Закрыть], не имевшим, образно говоря, права голоса при собственном зачатии. В мире неживой материи просто изменяя начальные условия, вы можете получать различный итоговый результат. Но когда мы имеем дело с разумными существами, перемена условий меняет вид активности, а не достигнутый результат; поскольку здесь понятие о неосуществленной еще цели действует заодно с условиями, определяя какой будет эта деятельность.

Предвосхищение будущих результатов и выбор средств для их достижения являются, таким образом, характерной чертой и критерием психики. Все мы пользуемся этим тестом, чтобы провести различие между разумным и механическим действием. Мы не наделяем разумом палки и камни, поскольку они никогда не действуют ради чего-то, но лишь под воздействием внешней силы, не имея выбора и потому – безучастно. Поэтому мы, не колеблясь, называем их бесчувственными.

Именно так мы формулируем наш взгляд на важнейший из философских вопросов: является ли Космос по своей внутренней природе проявлением мыслящего разума или абсолютно бездушным чистым и простым внешним явлением? Если, размышляя об этом, мы не можем избавиться от ощущения, что космос представляет собой царство конечных целей, что он существует для чего-то, то мы полагаем разум в его средоточье и обретаем религию. Если, напротив, обозревая его неизбывное движение и изменение, мы можем представить себе настоящее как простое механическое произрастание прошлого, происходящее без всякой связи с будущим, то мы атеисты и материалисты.