Текст книги "Гулящая"

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Когда поднялось из-за горы солнце и осветило бескрайние просторы полей, покрытые, словно слезами, утренней росою, Христя уже была далеко от села. Перед ней распростерлись зеленеющие нивы, позади в сизом тумане затерялось село. Христя ни разу не оглянулась на него. Смутные и тревожные предчувствия гнали ее вперед. Там, вдалеке, за этим морем света, за полями и лесами, стоит дом ее хозяев. «Все ли там хорошо? Вернулся ли хозяин с ярмарки? А что делает хозяйка?» Сердце так ноет, так томится… Ох, скорее бы добраться!

Христя все ускоряет шаг. Не заметила, как кончились марьяновские поля и перед ней очутился мостик на Гнилом переходе – он как раз на половине дороги. Был полдень, солнце стояло в зените. «Еще рано, – думает Христя. – Дойду до Осипенковского хутора, отдохну, напьюсь воды и проведаю Марью. Как-то она там?»

Воспоминания о Марье на некоторое время отвлекли ее от мыслей о городе. Но ненадолго… Может, Марьи нет… а может, она ушла в город… «Опять город! – подумала Христя, и что-то горькое и гнетущее заполнило ее сердце. – Ну, чего это я?» – подумала она, вытирая внезапно набежавшую слезу. И снова заторопилась.

Вот и Осипенковы хутора. Что-то торчит среди Марьиного двора; оттуда доносится громкий крик. «Видно, свекровь расходилась. Неловко и заходить», – думает Христя, замедляя ход. Она не ошиблась: это действительно кричала Явдоха на маленького человека, сидевшего на завалинке.

– Говорила: учи шкуру! Бери палку и бей! Так жалко тебе? Вот и дождался… Она тебе и поднесла. – И, сделав обеими руками шиш, Явдоха ткнула ими в глаза маленькому человеку.

Тот сидел понурившись и не проронил ни слова в ответ.

– Молчишь? Молчишь? – снова затараторила Явдоха. – И что ты за человек? Если б ты ей раз-другой намылил шею, она б тебя уважала, почитала! А ты – как воск мягкий! Точь-в-точь покойный отец… Того хоть я в руках держала… А ты что? Тьфу!.. Теперь вот и сиди, как сыч, и жди, когда она вернется… Дожидайся!

– Ну, чего вы привязались ко мне? – грустно сказал ей сын. – Кто же, как не вы, выжили ее своей грызней?

– Так я виновата? Родная мать? Это благодарность матери, что научила тебя уму-разуму? Я ее выгнала? Что ж я – собака, по-твоему?

– Я не говорю, что вы собака, а зачем вы ругаетесь? День не пройдет без того, чтобы вы ее не грызли, ни на минуту не оставляете человека в покое!.. Только и ждешь: вот-вот опять поднимете бучу! Разве в таком пекле, прости Господи, проживешь? Камень – и тот не выдержит…

– А что ж, по-твоему, смолчать ей? Какой-то поганке? Кто она такая? Что она нажила, в дом принесла? В чужом хозяйстве да еще заправлять будет? Нет, не дождется этого! Велика беда, что она ушла бродить… Подумаешь – горе! Ей не впервые в бега подаваться… Такую и взял…

– Да вам-то что?

– Что? Что? – надрывалась старуха. – Эх ты, дурная голова! Да как же стерпеть, что она насмеялась над нами, над тобой, дурнем! Где это видано, чтобы жена жила с мужем врозь? Я бы ее, поганую такую, через полицию заставила домой вернуться… Я б ее, как собаку, на целый месяц к столбу привязала… каждый день бы ремнем потчевала! Я бы из нее выбила городские замашки! А он еще спрашивает – мне что? Тьфу на твою дурную голову! – И, сердито плюнув, старуха ушла в хату. Сидор только развел руками и снова поник головой.

«Нет, не зайду, – подумала Христя, стоявшая за сараем. – И к чему? Марьи дома нет, уж пойду дальше», – решила она и снова свернула на шлях.

«Значит, Марья настояла на своем, – думала Христя, – ушла… Так вот какой ее муж! Жалко его: жена бросила, а тут еще мать бранит. Несчастный! Я бы, кажется, стерпела. Не два века старухе жить. Впрочем, кто его знает – от добра не убегают. Видно, допекает, старая, что дальше некуда…» Христя сравнивает свою и Марьину долю. И ее выжили из села, разлучили с родной матерью, толкнули к чужим людям, а беспомощную мать оставили в одиночестве тужить и плакать. Кто только на свете не плачет, не проливает кровавых слез? На что уж хозяйка в довольстве живет, а и та жалуется на свою судьбу. Жизнь точно колесо катится: одного бросает вниз, другого подымает вверх, чтобы снова в землю втоптать. Где же эта счастливая доля, которую ждешь не дождешься? Или поймаешь на миг, а там… только тешить себя напрасными надеждами?

Тяжко Христе от этих мыслей, и не утешает больше простор весенних полей… щемит сердце… «Хоть бы уж скорей добраться!» – думает она, снова ускоряя шаг.

Вот из-за горы блеснул крест городской церкви, вот уж синеют рощи, опоясавшие город. Осталось еще три версты пройти. Христя свернула с дороги и уселась под ветвистой липой немного отдохнуть. Отсюда все хорошо видно. Змеей вьется дорога с горы в долину, круто поворачивая то в одну сторону, то в другую. Черные, желтые и зеленые поля упираются в обочины дороги. Светлые паруса теней колышутся над ними, разноцветные блики ведут затейливую игру, а на горизонте они тонут в сизой туманной пелене; эти тени, словно легкие прозрачные облака на ясном голубом небе, распростерлись на многоцветном ковре земли и неторопливо передвигаются вместе с солнцем. Чудесна эта предвечерняя игра света и теней. Воздух, теплый и свежий, так и клонит к дремоте, а звонкая песня жаворонка убаюкивает, гонит мрачные мысли. Утихает боль, забывается обида, горести, тяжкие заботы, и невольно становится легко на сердце… «Вот бы где побыть хозяйке! Тут она забыла бы обо всем… Приду, расскажу ей, как здесь хорошо», – подумала Христя и, вздохнув с облегчением, встала и побрела дальше.

Солнце уже село, когда она вступила на широкую и многолюдную улицу города. Повсюду сновали и суетились прохожие; крестьяне спешили на рынок – был канун базарного дня; кругом стоял шум и гам.

«Неужто хозяин вернулся?» – подумала Христя, взглянув на лавку Загнибиды, и чуть не упала: лавка была открыта. Мурашки побежали по всему телу Христи, сердце тяжело забилось. Что ж он теперь ей запоет?… Она стремглав понеслась домой.

Вот и двор Загнибиды. Тихо здесь, глухо, никого не видно. Христя спешит в дом. Странно, что дверь в сени закрыта. Не заболела ли хозяйка, или ее нет дома? С тревожно бьющимся сердцем она вбежала в сени.

Минуту спустя Христя снова выскочила во двор, бледная, трясущаяся, и пустилась бежать без оглядки.

– О, Боже, Боже! – шептала она, пробегая по улице.

Прохожие с удивлением оглядывались на нее, иные останавливались. «Чего так испугалась эта девушка? Куда она мчится?» – спрашивали они друг друга и, не получив ответа, шли дальше.

Она побежала на базар к лавке и, только очутившись около нее, увидела, что лавка заперта.

– А хозяина не видели? – расспрашивала она окружающих.

– Какого хозяина? Поди ищи!

Обежав весь базар, Христя снова вернулась домой. Угасла вечерняя заря, над городом спускалась ночь, в окнах показался свет. Христя неслась стрелой. У ворот немного постояла, тяжело вздохнула и снова побежала. Наконец она решила пойти к псаломщику.

В хате псаломщика Христя застала семейную ссору. Псаломщица, посиневшая от злости и натуги, во весь голос ругала старого мужа, забившегося в угол.

Христя поздоровалась.

Ей никто не ответил, но она на это не обратила внимания и, как безумная, бросилась к псаломщице.

– Матушка! Идите к нам! Что-то с хозяйкой сталось.

– С какой хозяйкой? – сердито спросила псаломщица.

Христя только ломала руки и тряслась.

– Идите, Христа ради.

– Куда идти? – гаркнула псаломщица. – Вас до черта тут. Куда я пойду, на ночь глядя?

– Тут недалеко… к Загнибиде.

– А что там у вас?

– Не знаю, матушка. Я дома была, в селе… Вхожу в хату, а хозяйка лежит… такая страшная… Боже мой, Боже…

Христя залилась слезами.

– А ведь он вчера вернулся… Подожди, я сейчас, – сказала псаломщица.

Пока она собиралась, Христя выбежала в сени. Слезы душили ее.

В доме Загнибиды уже было светло, когда они вошли во двор.

– Мне страшно. Я не пойду туда… Идите вы сами… – дрожа, говорит Христя.

– Чего боишься? Маленькая, что ли? – крикнула псаломщица и, словно коршун, бросилась в дом. Христя – за ней.

В кухне они застали Загнибиду. Мрачный, заложив руки за спину, он шагал взад и вперед по комнате. На столе тускло горела свеча.

– И ты вернулась? – крикнул Загнибида, бросив на Христю сердитый взгляд. Та, как пригвожденная, замерла на пороге.

– А где Олена Ивановна? – спросила псаломщица.

– На что она вам?

– Нужна! – резко ответила псаломщица и прошла в комнату.

Загнибида взял свечу, чтобы посветить. Но потом поставил ее обратно и, повернувшись к Христе, погрозил ей кулаком; после этого снова взял свечу и ушел в комнату.

Олена Ивановна лежала на спине со скрещенными, как у мертвеца, руками на груди. Глаза у нее были закрыты, под ними – синие мешки, рот перекошен, дыхание тяжелое, хриплое. Все говорило о том, что она доживает последние минуты.

– Олена Ивановна! Олена Ивановна! – тихо окликнула ее псаломщица.

Больная, не раскрывая глаз, слегка покачала головой.

– Я сам не знаю, что с ней, – сказал Загнибида, поднимая свечу, чтобы осветить лицо умирающей. – Оставил ее здоровой, а вернулся – и вот, как видите. – Он коснулся ее руки. – Холодные…

Больная раскрыла глаза, увидала мужа и заметалась на постели.

– Не буду! Не буду! – забормотал Загнибида и отошел в сторону.

– Вы бы за батюшкой послали, – сказала псаломщица.

Загнибида махнул рукой и, опустившись на лавку, поник головой.

– О, несчастье, несчастье! – проговорил он.

В комнате стало тихо, как в гробу. Больная раскрывала глаза, водила руками, тянулась…

– Черный платок дайте! – крикнула псаломщица. – Закрыть глаза.

Христя бросилась в комнату. Хозяйка металась на постели, не находя себе места. На ее шее и руках расплылись черные пятна; видно было, как пульсируют набрякшие вены; руки и ноги корчились в судорогах. Псаломщица поспешно сорвала с себя платок и бросила его на больную. Еще минуту она билась, потом послышался невнятный шепот, скрип зубов… и все затихло.

Немного спустя псаломщица сняла платок. Под ним лежала уж не Олена Ивановна, а бездыханный труп со страшными, выпученными глазами.

Загнибида подошел к ней и, задрожав, прохрипел: «Ты меня покинула… покинула… Как же мне теперь быть без тебя?»

Псаломщица взяла его за руку и вывела из комнаты в кухню.

– А ты беги к соседям. Зови покойницу обмывать. И забеги к моему старику, пусть идет сюда псалтырь читать, – приказала псаломщица Христе.

Та стояла как вкопанная.

– Чего стоишь? Беги! – крикнула псаломщица.

Христя побежала.

Немного спустя в доме Загнибиды было полно женщин. Затопили печь, кипятили воду в чугунах. Христя беспрекословно выполняла все, что ей говорили: носила воду, дрова, но делала все это бессознательно. Она только запомнила, что, когда обмывала умершую, псаломщица указывала на синие пятна на шее и тихо говорила: «Вот это смерть, да! Так она и не ушла от его рук!» Женщины молча кивали головами.

Только к полуночи одели покойницу и положили на стол. Старый псаломщик стал у изголовья около подсвечника и охрипшим голосом начал читать псалмы.

Люди, крестясь, входили, глядели на покойницу и на цыпочках выходили, словно боялись разбудить ее. Не верилось, что она умерла.

– Молодая такая – ей бы жить да Бога хвалить, так нет же, – шептали люди.

Христя в беспамятстве металась в толпе, пока псаломщица на нее не прикрикнула:

– Ты чего тут топчешься? Шла бы куда-нибудь…

Как пьяная, Христя вышла во двор и села на ступеньку крыльца. Мимо все время проходили люди, часто задевали ее, но она ничего не чувствовала, точно окаменевшая.

Склонив голову, она долго так сидела и слышала только замирающее биение своего сердца.

– Это ты? – раздался вдруг позади нее знакомый голос.

Перед ней стоял Загнибида.

– Слушай: если кому-нибудь хоть слово скажешь, не жить тебе на свете, – прошептал он и ушел со двора.

Христя снова забилась около сарая.

Ночь была звездная, но темная, как бывает весной. В густом сумраке снуют по двору тени, доносятся людские голоса, но кто говорит – не видно. В окне спальни свет режет ей глаза, но отвести их Христя не может. Это горит восковая свеча у изголовья покойной. Там лежит она, скрестив на груди руки, не чувствует, не видит… А давно ли она провожала ее, Христю, в село? Давно ли они сидели вдвоем и говорили о том, как хорошо жить в селе, среди лугов, на широком просторе…

Христя еще вспомнила, что хотела рассказать хозяйке о том месте под липой, откуда все так хорошо видно. А пришла и что застала?

Страх охватил ее, словно лед сковал сердце. Вспомнила она свое возвращение из села. Вот она входит во двор. Пусто, двери в сени открыты, она идет в кухню. Тихо, ни души. Сумерки окутывают дом. Где же люди? Зашла в столовую – никого, заглянула в спальню. Там что-то чернеет на кровати. Христя подходит. Это же хозяйка. Бледная как смерть, только глаза горят. «Что с вами? Захворали?» – Олена Ивановна только качает головой и что-то шепчет. Так шелестит засохшая трава осенью. «Не было… не было… ох, смерть моя!» – только и разобрала Христя. Потом она подняла руки, покрытые темными пятнами, и сразу опустила, повернулась, вздохнула и закрыла глаза.

Больше Христя ничего не помнит. Слышит людской говор, шум, как на базаре, снова слышит брань. Вот псаломщица укрывает платком умирающую. Земля поплыла под ногами Христи.

Серый рассвет стоял над землей, когда Христя очнулась. Вокруг – никого, только сизый туман. Сквозь сумрак она видит желтое пятно на стекле окна от колеблющегося пламени свечи. Что же теперь делать? Где переждать лихое время? Да и что это ожидание ей даст? Куда деваться? Идти в село, к матери? А тут как будет? Загнибида ведь ее из-под земли достанет!.. Она теперь как человек, заблудившийся в степи: и туда ткнись – пусто, и сюда – голо; сколько ни кричи, никто тебя не услышит в безмолвной пустыне.

Христя задумалась. По коже мороз продирает, а голова в жару, в глаза точно песок насыпали. Она попыталась встать, но не смогла. Так она долго сидела неподвижно; в ушах у нее стоял гул и звон, а сердце словно хотело вырваться.

– Ты тут спала? – услышала она внезапно охрипший голос.

Это был Загнибида.

– Знаешь что? – продолжал он, не дождавшись ответа. – За то, что ты служила верой и правдой и хорошо работала, вот тебе, и уходи с Богом, – и сунул ей в руку какую-то бумажку.

Христя посмотрела на бумажку – серая, новая, хрустящая; она еще такой никогда не видела. «Что это – деньги или клочок бумаги?» Долго она глядела на нее и перебирала в руках. «Надо спросить…» Но вокруг ни души. Она все так же неподвижно сидела, не имея сил двинуться.

Всходило солнце, туман рассеивался, и на траве заискрились капельки росы. С улицы уже доносился шум и говор. Люди спешили на базар.

«Что ж я здесь сидеть буду? – очнувшись, подумала Христя. – Расчет я получила. Пойду на базар, может, кого из села увижу, попрошу, чтобы подвезли».

И, поднявшись, она ушла со двора. На улице ей снова стало страшно. А что, если Загнибида догонит ее и заставит вернуться?… Скорей, Христя, скорей беги домой!

Глухими улицами, минуя базар, она выбралась из города.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Уж целую неделю живет Христя в селе, но никак не может вернуть утраченный покой. Все мерещится ей покойная хозяйка… синяки на шее, измученное лицо, страшные глаза. Христя боялась одна оставаться в хате. Если мать уходила, Христя шла с ней, а вечером страх не покидал ее и в присутствии матери. На улицу или погулять в девчатами – и не говори. Уж сколько раз забегала Горпына и другие подруги, но Христя упорно отказывалась. По селу пошел слух, что это не зря. К тому же Приська однажды попросила Карпа разменять бумажку, которую принесла Христя.

– Так это ж полсотни рублей! – крикнул Карпо.

– Полсотни? – испуганно спросила Приська. – Это же большие деньги. Где их Христя могла взять? – Тяжелое сомнение закралось в ее сердце.

– Где ты взяла такие деньги? – спросила она дочь.

– Хозяин дал, – и Христя рассказала, как было дело.

Приська вертела деньги в руках, пристально глядя на Христю.

– Ты врешь! – крикнула Приська, еще строже глядя на дочь.

Христя изменилась в лице. Что это – и мать ей не верит?

– Знаешь, сколько это? – спрашивает Приська.

– А откуда мне знать?

– Пятьдесят рублей. Где ты взяла?

Христя заплакала.

– Боже! И вы мне не верите! – крикнула она. – Недаром эти деньги жгли меня, как огонь, я их и брать не хотела… И сама не знаю, как они очутились в моих руках.

– Да я верю… верю… только… дитя мое, – сквозь слезы сказала Приська. – Такие деньги даром не дают… Опять же эта смерть… Как бы ты не накликала беду на наши головы!

Христя не поняла, на что намекает мать.

– Пусть меня Бог покарает, если я украла! – только и сказала она.

«Нет, она не такая… – думала Приська, с жалостью глядя на плачущую Христю. – И взбредет же такое в голову. Она ж еще совсем дитя… Скорее всего хозяин ошибся. Захлопотался и не заметил… Я не буду менять этих денег, спрячу. Может быть, он вспомнит, когда придет в себя, так отдам ему. Зачем нам такие деньги? Человек ошибся, а мы скрыли… Господь с ним и с его деньгами… Хорошо, что хоть отпустил Христю раньше срока…»

И Приська, несмотря на то, что нужда у нее была большая, спрятала эти деньги в сундук.

Но этим дело не кончилось.

Карпо не удержался и в шинке рассказал, какие бывают хорошие заработки в городе. Люди сразу подхватили этот слух, и он полетел из хаты в хату, с одного конца села на другой.

– Вот поди ж с этой Притыкой! За такое короткое время и такие деньги принесла! И то она только одну бумажку показывала, а Бог его знает – может, их у нее десять или и того больше! Странно только, как она легко их раздобыла. Не было ни гроша, а то сразу такое богатство! Тут что-то не так, тут что-то есть, – толковали люди.

– Что есть? Я знаю что, или украла, или… в городе на таких гладких, как она, найдутся охотники, – сказал Грыцько Супруненко.

– Гляди, если дядька Грыцько не окажется прав, – говорили мужчины.

– Это, значит, на легкие хлеба польстилась? – спросил один.

– В этом роде, – поддакивали женщины, – видно, недаром Христя нигде не показывается. Девчата звали ее на улицу – не идет. Все горюет о покойной хозяйке.

– Не помогла ли ей умереть? – с язвительной усмешкой вставил Грыцько.

Его слова вызвали новые толки и пересуды. По селу поползли слухи один страшнее другого. Одни говорили, что Христя продалась какому-то лавочнику; другие – что она обокрала хозяев и убежала; третьи, что она в сговоре с самим хозяином укокошила хозяйку и пришла только на время в село, а скоро снова вернется в город, но уже не служить, а хозяйничать в доме покойной. Где правда, где ложь – никто толком не знал. Знали только, что есть пятьдесят рублей, и строили догадки о том, откуда эти деньги взялись.

– Да, этого не скроешь! Оно когда-нибудь выплывет, – говорили люди, избегая встречаться с Приськой. Уж на что Одарка, и та, спросив у Приськи, где Христя взяла деньги, и не добившись толкового ответа, начала их сторониться. А Бог его знает, может, тут в самом деле нечисто – лучше держаться в стороне, а то и сам в беду попадешь.

Приська и Христя ничего не знали об этих толках. Христя только заметила, что девчата ее избегают, больше к ней не заходят, а встретив, скажут слово-другое и скорей бежать… А Приська? Она уже привыкла к одиночеству и ни о чем не догадывается. Одно только ее удивляет: почему Одарка никогда к ней не заходит в хату? То, бывало, она если не у нее сидит, так к себе зовет; а теперь и сама не идет, и Приське неловко набиваться.

Прошла еще неделя. Кто-то вернулся из города и привез новость. Загнибиду посадили с тюрьму за то, что он задушил жену. Ее откопали и нашли синяки на теле.

Эту новость Одарка рассказала Приське, увидя ее на огороде.

– Слышала? – спросила Приська дочку, передав ей рассказ Одарки.

Христя побелела как мел… «Так, так, оттого он и дал мне такие деньги… чтоб молчала», – подумала она. Но матери ничего не сказала.

Грустные, легли они спать. Христя не могла уснуть – мысль о хозяевах не оставляла ее. Приська лежала молча, может быть, спала.

Вдруг послышался издалека неясный шум, топот. Он приближался, становился все отчетливей. Вот уж и собака во дворе залаяла, слышен шум около хаты.

– Эй! Отворяйте!

Христя узнала голос Грыцька. Сердце у нее упало.

– Кто там?

– Вставайте! Зажгите свет! – кричит Грыцько.

– Не пускайте, мама! Не пускайте!.. – испуганно говорит Христя.

– Кто там? – снова спрашивает Приська.

– Открой – увидишь.

– Не открою, пока не скажете кто.

– Ат-ва-ряй! А то хуже будет, если сами отворим! – кричит чей-то незнакомый голос.

«Господи! Разбойники!» – подумала Приська.

– Да открывай, – говорит Грыцько. – Становой тут. Пришли твою дочку поздравить.

У Приськи отнялись руки и ноги. С трудом она зажгла плошку и отворила дверь.

В хату ввалились пятеро: становой, писарь, Грыцько, сотские Кирило и Панько.

– Где она? – спросил становой, обращаясь к Грыцько.

– Вот молодая, – указал Грыцько на Христю.

– Ты Христина Притыка?

Христя молчит – ни жива ни мертва стоит она перед становым.

– Она, она, – говорит Грыцько.

– Ты служила в городе?

– Служила, ваше благородие, – кланяясь становому в ноги, отвечает Приська.

– Не тебя спрашивают!

– Служила, – говорит Христя.

– У кого?

– У кого же я служила? У Загнибиды.

– Ты не видела или не рассказывал кто тебе, как его жена умерла?

– Я тут была, – робко начала Христя. – Хозяйка меня домой отпустила. Возвращаюсь в воскресенье вечером – в хате никого не слышно. Я в комнату, а там хозяйка лежит и уж говорить не может.

– Что же, она больна была?

– Видно, больны, не разговаривали.

– Хм… – произнес становой, оглянувшись. – Так она больна была, как ты уходила домой?

– Нет, здорова, а когда вернулась, застала больной.

– Она тебе ничего не говорила?

– Ничего. Она ж не могла говорить.

– А денег тебе не давали никаких?

– Нет, не давали.

– А у тебя деньги есть?

– У матери.

Приська открыла сундук, вынула деньги и подала их становому.

– Так… так… – глядя на ассигнацию, сказал становой. – Где ты ее взяла?

– Хозяин дал.

– О, да ты мастерица врать… А больше у тебя денег нет?

– Нет.

– Врешь, сволочь! – крикнул становой.

– Ей-Богу, нет!

Приська, дрожа как осиновый лист, глядела на дочь горящими глазами.

– Дочка, дочка! Что ты наделала? – крикнула она. – Признайся, если знаешь что-нибудь.

Христя точно окаменела.

– Что ж ты молчишь? Боже мой, Боже! – ломая руки, простонала Приська.

– Что ж мне говорить, мама?

– Как – что? Скажи, где деньги взяла, – крикнул становой.

– Хозяин дал.

– За что он тебе дал их?

– Я и сама не знаю. Сунул в руку, и все.

Грыцько захохотал.

– Такие деньги, – сказал он, смеясь.

– Теперь уже поздно, – шагая по хате, сказал становой. – Взять молодую в волость, а возле старой поставить сотских. Никого сюда не пускать! Слышишь? – обратился он к Грыцько.

– Слышу, ваше высокоблагородие.

Становой с писарем вышли из хаты.

– Ты тут оставайся, Кирило, – распорядился Грыцько, – а мы с Паньком отведем городскую красавицу туда, где ей давно следует быть… Только – слышал? – никого не пускать сюда… Я знаю, что вы были с покойным приятелями… Гляди! Пустишь кого – сам сядешь… Запрешь за нами дверь… и смотри мне – не спать! Другого на подмогу пришлю из волости.

– Ладно, – ответил Кирило.

– Чего ж ты стоишь? Собирайся! – крикнул Грыцько Христе, которая замерла на месте, белая, как стена, и, кажется, не сознавая, что с ней происходит.

– Слышишь? Кому говорю? – снова крикнул Грыцько. – Видишь, какая робкая, а людей душить не робеет.

Приська, стоявшая около печи, словно пришибленная, при этих словах вся затряслась.

– Врешь! – крикнула она не своим голосом. Лицо ее побледнело, и глаза горели.

– Хе-е! – сказал Грыцько. – Погоди, не заговаривай зубы… Мы все раскопаем, все разведаем… Как вы людей с ума сводите и как на тот свет отправляете… Все разнюхаем!

– Врешь, проклятый! – зашипела Приська, бросившись на Грыцько. Лицо ее посинело, глаза готовы были выскочить из орбит. Она похожа была на разъяренного зверя.

– Ну-ну! Завтра увидим! Завтра все покажет, – отступая, сказал Грыцько, понизив голов. – Бери, Панько, эту барышню, и пойдем.

Панько, высокий, светловолосый, подошел к Христе, тронул ее руку и тихо сказал:

– Пойдем, девка!

– Да ты ее свяжи, а то – ночь на дворе, еще убежит, – приказал Грыцько.

Панько снял с себя пояс и начал скручивать Христе руки.

В хате как в гробу… Минута, другая… И вдруг что-то с шумом упало… Оглянулся Кирило – среди хаты лежит Приська. Глаза у нее закрыты, лицо помертвело.

– Вот это так! – крикнул он, всплеснув руками.

– Не выдержала! Спрысни ее водой, – оглянувшись, сказал Панько, затягивая узел на руках Христи. Кирило бросился в сени.

– Не сдохнет! Оживет… Бабы, как кошки, живучи, – бросил Грыцько, выходя из хаты.

– Что же вы стали? Веди ее, – крикнул Грыцько.

– Пойдем, – сказал Панько.

Христя зашаталась, как пьяная, ступила раз-другой и скрылась в темных сенях. За ней вышел и Панько, держа в одной руке конец пояса, а другой торопливо надевая шапку.

Хата опустела. Желтые пятна света от плошки падают на пол, освещая страшное лицо Приськи. Из раскрытых дверей, из сеней, печи, углов подкрадывается темнота, точно хочет погасить тусклый огонек. В сенях слышится шорох: это Кирило в темноте ищет кадку с водой. А со двора доносится собачий лай. Страшно, страшно!

У Кирила волосы встали дыбом. Наконец он нашел кадку, набрал полную кружку воды и, войдя в хату, вылил ее на Приську. Та хоть бы пошевельнулась!.. Только заблестели при свете плошки капли воды на лице лежавшей. Словно искры усеяли ее помертвевшее лицо.

– Вот такая наша жизнь! – сказал Кирило, склонившись над Приськой.

Прошло несколько мгновений. Из уст Приськи вырвался вздох. Кирило снова бросился в сени, набрал воду в кружку и вылил на голову Приськи. Она раскрыла глаза.

– Матушка, матушка! – жалостливо сказал Кирило, наклонившись к ней.

– О-ох! – простонала Приська. Лицо ее чуть-чуть оживилось.

– Нет ее? – глухо произнесла она, поднимаясь. – Где же смерть моя? Где она ходит? – и, вцепившись в волосы руками, заголосила.

Кирило попытался ее утешить.

– Не плачьте, матушка, не убивайтесь. Это дурные люди наговорили. Чего только не наплетут злые языки?

Приська не слушала его и продолжала голосить. Ее рыдания наполняли хату безысходной тоской и безнадежностью.

«Ну, что тут скажешь? Чем утешишь?» – подумал Кирило и, махнув рукой, опустился на лавку.

Приська голосила. Собака, подойдя к окну, начала подвывать. Страшный собачий вой сливался с жутким рыданием охрипшей Приськи. У Кирила разрывалось сердце.

– Эх, проклятая служба! – крикнул он и выбежал из хаты.

– Вон! Вон! – кричал он на собаку во дворе. – Хоть бы у тебя, проклятой, язык отнялся! – Что-то тяжело шлепнулось в темноте… Это Кирило запустил камнем в собаку. Та, бросившись от окна, еще отчаянней залаяла. – Лучше уж лай, чем вой, проклятая! – крикнул Кирило и вернулся в хату. Приська, уткнувшись головой в пол, не переставая, голосила.

Сотскому тоскливо и страшно. Он то ложится на лавку, закрывает голову свиткой, чтобы не слышать этого страшного плача, то срывается и бежит во двор к воротам поглядеть – не идет ли кто, и, не дождавшись, снова возвращается в хату.

Но вот он заметил, что какая-то фигура направляется ко двору Приськи.

– Кто это? – окликнул Кирило.

– Я.

– Ты, Пронько?

– Я. Как тут – спокойно?

– Спокойно: и в хате не усидишь.

– То же самое и там. Думал – сдурею. На минутку затихнет, а потом как начнет снова, аж в ушах гудит!

– А тут ни на минуту не смолкнет, все воет. Вот послушай.

Из хаты донеслось приглушенное рыдание.

– Вот тебе и всенощная! – прислушиваясь, сказал Панько.

– И поп так не сумеет… А зачем тебя прислали сюда, разве больше никого не было?

– Я сам вызвался. Думаю, хоть проветрюсь.

– А я думал, другого пришлют. Пусть бы посидел в хате, а я б хоть у ворот прикорнул.

– Нет, спать не надо. Вдвоем все-таки сподручней.

– Так клонит ко сну, сил нет, – зевая, сказал Кирило.

– В солому бы!

– А-а, хорошо в соломе!

– А полночь уж есть? – немного помолчав, спросил Панько.

– Должно быть. Большая Медведица была посредине неба, а теперь вон как низко опустилась, – взглянув ввысь, сказал Кирило.

Наступило молчание. И отчетливей слышно стало причитание Приськи.

– Чего ж мы тут стоим? Пойдем в хату, а то как бы там чего-нибудь не случилось, – сказал Панько.

– Идем. Послушай и ты, – нехотя откликнулся Кирило.

– Добрый вечер! – сказал Панько, входя в хату.

Приська, услышав чужой голос, умолкла.

– Здорово, тетка! Что ж ты валяешься на полу? Разве на нарах нет места?

– О-ох! – тяжело вздохнула Приська и снова заплакала.

– Вот ты плачешь, а дочка тебе кланялась. «Скажите, – говорит, – матери, пусть не убивается. Это все людские наговоры».

– Ты видал ее? – спросила Приська, поднимаясь с пола.

– Только что.

– Где ж она?

– В волости.

– Не плачет? Господи! Хоть бы мне ее еще раз увидать и спросить, откуда такая напасть.

– Напасть – она не разбирает.

– Правда твоя… Сам Бог милосердный, видно, послал тебя, а то я уж думала, и не услышу о ней ничего.

– Кланяется, кланяется и говорит, чтобы не тужила.

– Что ж это такое? Не слышал ли ты хоть стороной, добрый человек, за что нас Господь карает?

– Стороной?… Разное говорят. Чего люди не придумают?

– Ох, и придумают? Да разве от этого нам легче?

– Я слышал, – начал Панько, – писарь становому рассказывал, что кто-то видел, как Загнибида жену душил. Его уже, вероятно, в тюрьму посадили. Так он начал каверзы строить – недаром писарем был. «Я, – говорит, – ее не душил, может, кто другой, может, служанка, потому что денег, что я дал жене спрятать за день до ее смерти, не оказалось». Ну, известное дело, бросились деньги искать.

– Христя ж божилась, что он сам дал ей эти деньги.

– Может, и сам, а теперь видишь, куда он гнет.

– Боже, Боже! – молитвенно сложив руки, произнесла Приська. – Ты все видишь… все знаешь. Отчего ж ты не откликнешься, не оглянешься на нас, несчастных? – и снова заголосила.

– Перестань, тетка, и послушай, что я тебе скажу. Хватит тебе плакать и убиваться, слезами не поможешь. А лучше полезай на печь и усни. Может, Бог тебя во сне надоумит, что делать.

И странное дело – Приська поднялась, вытерла слезы и поплелась к нарам.

– Вот так оно лучше будет, – сказал Кирило одобрительно, примащиваясь на лавке.

– А мне где? Разве головой на порог? И то ладно будет, – говорит Панько, располагаясь на полу.

Все лежали молча. Тяжелые вздохи Приськи, раздававшиеся от времени до времени, свидетельствовали о том, что она не спит. Но вот и она затихла.

– Уснула? – спросил Кирило, подняв голову.

– Должно быть…

– Утешил ты ее…

– Как видишь.

– А взаправду ты не слышал, что там за оказия? Я не верю, чтобы Христя могла такое сделать.