Текст книги "Физиогномика и выражение чувств"

Часть вторая. Мимика или выражение чувств

Глава VI. Азбука мимики

Если бы мы приняли слово выражение в наиболее широком смысле и в его этимологическом значении, то рисковали бы сразу подвести под это понятие слишком много различных явлений и сделали бы мимику синонимом языка (речи).

Язык (речь) выразительнее всякой мимики, но не есть мимика, хотя последняя и может представлять собою часть языка и даже заменять его. Можно когда угодно убедиться в этом: стоит только посмотреть на глухонемого или на двух собеседников, не знающих какого-либо общего им обоим языка, когда им нужно сообщить друг другу свои мысли или свои ощущения.

Мимика – одна из тех центробежных энергий, которые исходят от великих преобразователей силы – от нервных центров. Известное количество движения, полученного извне в форме света, теплоты, звука, превращается в волнение или мысль, которые, отражаясь затем в центробежном направлении, вызывают известные мышечные движения. Такими движениями могут быть: крик, членораздельные слова или жесты. Вообще мимическая работа есть проявление известной части, иногда очень малой, той преобразованной в центрах силы, которая участвует в более сложных и более возвышенных актах. Представленная ниже схематическая фигура показывает графически, как происходят явления мимики. Впечатление S восходит к центру C, там преобразуется, положим, в чувство любви, которое затем идет центробежно по линии СА и дает в то же время мимический ток по линии СМ.

Таким образом можно сказать, что мимика есть как бы побочный ток от волнения и мысли.

Мимика – одно из самых элементарных проявлений нервной деятельности; она обнаруживается даже у самых низших организмов. Даже инфузории, моллюски, насекомые производят такие движения, которые не служат собственно целям питания, дыхания, кровообращения, генерации, а представляют только выражение ощущений. В животной экономии мимика имеет два различных и важных назначения.

Она может заменять язык (речь) или же дополнять его.

Она может защищать нервные центры и другие части тела от различного рода опасностей.

Подобно языку, мимика представляет большое разнообразие форм, но, несмотря на это, она всегда – более общий язык. Слова, каково бы ни было их происхождение, всегда имеют условное значение, и потому они пригодны только для того, кто их понимает и знает их смысл. Напротив того, мимика есть язык всех людей, и область ее распространения, собственно говоря, переходит за пределы человечества: она понятна и для животных, приближающихся к нам по устройству нервных центров. Скажите собаке или ребенку, еще не умеющему говорить, или иностранцу, не знающему вашего языка, например, слово разбойник, сопровождая его благосклонною улыбкою или ласковым жестом, – и эти три существа, столь различного рода, но одинаково не понимающие значения слова разбойник, ответят вам ласковою мимикою. Наоборот, скажите им слово любезнейший со злобным выражением или с угрожающим жестом и вы увидите, что они испугаются, убегут или примут жалобный вид. Этого крайне простого примера достаточно, чтобы показать границу, отделяющую условный язык (речь) от простого и элементарного языка мимики.

Однако же, и в мимике есть много условных знаков, значение которых надо уметь понимать, также как и значение слов какого-нибудь языка. Ломбардец, француз, немец, прибывшие в первый раз в Неаполь, конечно, не поймут немой мимики неаполитанца, который, например, вместо того, чтобы сказать нет, смыкает губы, откидывая голову назад. Точно также люди многих других наций не сочтут себя оскорбленными, когда увидят, что миланец приложит большой палец руки к концу своего носа, растопырив остальные пальцы в сторону своего собеседника и двигая ими попеременно; никто из нас не придет в ярость оттого, что миланец, положив крестообразно один палец на другой, как бы показывает известную меру длины; между тем как этого жеста достаточно, чтобы возбудить бурю негодования во всей Аргентинской республике.

В этой книге мы не будем касаться той стороны мимики, которая вполне условна и подлежит изучению подобно языку глухонемых. Мы займемся здесь только явлениями мимики самородной, автоматической, которые почти во всех частях света одинаковы и потому составляют настоящий универсальный, общепонятный язык. Ласка, поцелуй, благосклонная улыбка везде будут приняты как знаки любви, а скрежетание зубами, поднятие сжатого кулака и другие подобные жесты всегда будут поняты, как выражения угрозы, гнева или ненависти. Без сомнения, существуют и другие равнозначащие формы, но все они настолько похожи, что не могут быть поняты в каком-либо другом смысле. Два малайца предпочитают целоваться носом об нос, а мы предпочитаем поцелуй губами; но ведь никто же не примет трение носа об нос за выражение ненависти; подобно этому и все различные у различных народов формы любезного и почтительного приветствия всегда и везде будут приняты за то, что они выражают и на самом деле.

Но чаще всего мимика, не заменяя вполне изустную речь, только дополняет ее, видоизменяет или подкрепляет.

Другое назначение мимики состоит в том, чтобы защищать нас от опасности. Кошка перед собакою, которая гораздо сильнее ее, ощетинивает шерсть и надувается, чтобы объем ее показался больше действительного; точно также, угрожая кулаком, оскаливая зубы, сморщивая брови, мы стараемся казаться больше, чтобы яснее показать нашу оборонительную силу.

Многие жесты, на самом деле не способные нас защитить, показывают только намерение защитить себя. Закрытие глаз при блеске молнии, поднятие рук над головою при землетрясении, конечно, не могут нас защитить, но это – автоматическое выражение желания защититься.

Если бы кто-нибудь стал утверждать, что всякое мимическое выражение имеет защитительный характер, то высказал бы мнение, хотя и парадоксальное, но по существу справедливое. Очень сильное волнение может нас убить, если оно не успеет передаться наружу посредством двигательных нервов и проявиться в мимическом движении. Во многих случаях, достаточно потерять возможность плакать или возможность смеяться, чтобы подвергнуть опасности нервные центры, а, следовательно, и жизнь. Всем известна история о том, как муж лишил жизни свою жену, крепко связав ее и щекоча ее подошвы. И много подобных событий ежедневно случается в жизни.

Самый красноречивый человек в мире будет невыразимо мучиться, если, в момент наибольшего увлечения, вынужден будет говорить со связанными или привязанными к столбу членами; при этом умолкнет его красноречие и превратится в беспорядочные конвульсии и бред. Я полагаю, что в этом отношении можно формулировать закон, определяющей одну из главнейших букв мимической азбуки.

Богатство мимических элементов всегда находится в прямом отношении к степени напряжения и чувствительности психического акта.

Слабое впечатление оставляет нас почти в совершенном покое, между тем как сильное волнение производить целый ураган мимики. При чрезмерном напряжении отраженного тока в центробежном направлении мышцы приходят в тоническое сокращение, и тогда получается чрезмерное мимическое выражение, похожее на столбняк.

Мысль, как явление по преимуществу математическое, всегда сопровождается менее распространенною мимикою, нежели чувство.

Чтобы убедиться в различии той роли, какую играют в мимике мысль и чувство, достаточно сравнить оратора, читающего свою речь, с оратором, свободно отдающимся своему вдохновению в речи. В первом случае жесты редки, заучены, холодны, часто неуместны, несвоевременны. Во втором случае мимика сильна, действительна, широковещательна. Такому различию мимики вполне соответствуем и эффект слова прочитанного или же слова сказанного. Никакая книга никогда не может заменить изустного рассказа или урока. Хотя мы иногда и проклинаем тот культ нашего века, который состоит в поклонении парламентам и речам, но должно признаться, что устная речь (parole parlée) – одно из самых сильных орудий человека. Все религии и многие философские школы основались более при содействии устного слова и даже при участии мимики, чем посредством книг.

Между книгой прочитанной и книгой пересказанной нет ни какой разницы в идеях; но эти идеи, выходящие из уст воодушевленного ими человека, доходят до мозга толпы путем уха, представляющего широкую дорогу для чувства. Слово писанное, напротив, холодно; оно доходит до мозга через глаз, представляющий собою орган интеллектуального восприятия и мало чувствительный. Это, может быть, одна из причин, почему слепой чувствует себя менее несчастным, нежели глухонемой. Этот последний лишен душевных движений, тогда как другой лишен только возможности видеть формы.

Слово произносимое имеет значение по преимуществу апостолическое: его видят, его чувствуют, оно является животрепещущим и схватывается целиком, проникнутое впечатлениями и парениям человеческого духа. Возьмем несколько примеров из различных сфер, чтобы убедиться в справедливости того, что я говорю.

Скажите громко среди толпы: «Пожар! Пожар!» или же начните кричать, бежа и жестикулируя: «Горим! Горим!» В первом случай многие останутся на месте, станут расспрашивать, узнавать. А во втором случае произойдет всеобщая и неудержимая паника – спасайся, кто может! Жест – акт более автоматичный, нежели слово, и потому легко увлекает к автоматическому подражанию. В этом можно убедиться, вдруг раскрыв, напр., зонтик на улице в пасмурную погоду, когда дождь еще не идет, или в омнибусе хватаясь рукою за кошелек, как бы для расплаты за место: вы увидите, что многие вслед за вами тоже раскроют свои зонтики и многие полезут к себе в карман за кошельками – по чисто автоматическому подражанию.

Припомните суматоху, появившуюся однажды в одном немецком театре, где случайно в тоже время был в местах на балконе и олимпиец Гёте. Едва только он встал и сделал жест для успокоения волнующейся и бушующей толпы, как вдруг всё стихло, как бы по волшебству, хотя он не сказал еще ни одного слова. А если бы, наоборот, он заговорил, не вставая и без жестов, – эффект был бы гораздо слабее, а может быть и ни какого бы не было.

Все великие ораторы обладают мощной мимикой, усиливающей действие их слова. У многих есть известный жест, или какое-нибудь привычное машинальное движение (tic), необходимое для плавной и блестящей речи. Мингетти, напр., не мог говорить иначе, как держа в руке нож для разрезывания книг. Несчастный Борджио, трагической памяти, имел привычку поднимать ногу и теребить нижний край панталон, чтобы говорить красноречиво.

Друг, отличающейся крайнею назойливостью, красноречивым письмом просит у нас денег, и мы не решаемся дать их. Приходит другой к вам самолично и, благодаря жалостным жестам и удачной мимики, получает тотчас же то, чего первый не мог получить.

Женщина, устоявшая против сотни соблазнительных писем, сдается иногда при первом страстном взгляде, при первой любовной ласке.

Сочувственная связь психических актов между собою зависит, может быть, от аналогии их внутренней природы и вероятно также от тождества или сродства мимических центров, которые их воспроизводят. Интеллектуальный акт вызывает мысль; одно волнение вызывает другое; одно автоматическое движение сопровождается другим, таким же движением.

Если от индивидуальных фактов мы перейдем к великим фактам социальной и народной жизни (этническим), мы увидим, что везде оправдывается тот же закон. Чем ярче какой-либо народ воспринимает впечатления, тем богаче и выразительнее его мимика. Можно убедиться в этом, присмотревшись в галерее картин и статуй, – как люди различного характера и различных рас относятся к какому-нибудь потрясающему сердца художественному произведению.

Однако же, эта столь интересная сцена сравнительной мимики, вместо того, чтобы вызвать аналитическое, глубокое изучение особенностей психического строя различных семейств человеческих, по большей части дает только повод к международным остротам. Мы, напр., люди с живою мимикою, говорим про англичан, что они ничего не чувствуют! А они о нас говорят: «Это шуты какие-то!» Между тем и та и другая насмешка одинаково неосновательны. Нервная клетка итальянца моментально разряжается от накопившейся в ней энергии в центробежном направлении, и беда ей, если бы тысячи телеграфических нитей мимики не образовали собою предохранительного клапана! А нервная клетка англичанина заряжается глубоко и медленно, она сдерживает лучше нарастающую силу. Но люди, должно быть, до конца веков, вместо того, чтобы взаимно изучать друг друга для лучшего понимания, чтобы лучше любить и уважать друг друга, будут продолжать бросать друг другу в лицо эти международные оскорбления, которые резюмируются в таких более вульгарных выражениях: «Это гений, но он сумасшедший», или «Это человек счастливый, но он глупец!»

В мимике есть явления, не относящиеся прямо к условиям защиты, а относящиеся к разряду тех многочисленных сочувственных актов, какие встречаются в различных сферах нервной системы. Если не иметь постоянно в виду сочувственного автоматизма многих жестов, то половина всей мимики останется непонятною. Точно также, не изучив контраста между нашей волей и автоматизмом, невозможно понять всех оттенков, видоизмененных результатов выражения.

Вот четыре различных явления, как примеры того, что мы утверждаем:

– собака, видя вкусный кусок мяса, тотчас наставляет уши в направлении к желанному куску;

– играющий на бильярде, следя за шаром, пущенным им не по надлежащему направлению, показывает глазом, губами, часто всем телом, направление, по какому он должен бы идти;

– портной, прилагая все свое внимание к разрезыванию дорогой материи, сопровождает движение своих ножниц синхронным движением челюстей;

– гребец в лодке часто сопровождает каждый удар весла движением губ.

Когда обращают внимание на какой-нибудь мимический акт, чтобы изучить его, он почти всегда уклоняется от своего самородного, естественного проявления; это можно видеть почти ежедневно на зевоте, которую докучливый наблюдатель сразу останавливает.

Окинув одним взглядом весь мир живых существ, можно сказать, что мимика является тем более интенсивною и тем более разнообразною, чем выше и чем развитее животное в социальном отношении. И устрица имеет свое мимическое выражение боли, но отсюда еще очень далеко до мимики Ниобы и Лаокоона.

Богатству мимики всегда соответствует известное совершенство анатомического строения. Мимика белого человека выше мимики негра, а мимика последнего выше мимики обезьяны, и потому именно, что мышцы лица оказываются более и более развитыми по мере перехода от человекоподобной обезьяны к человеку арийского племени. Весьма вероятно, что у некоторых великих драматических актеров и вообще у людей, умеющих мимикою лица подражать гримасам животных и самым разнообразным волнениям, существует более тонкое и более совершенное распределение работы, благодаря анатомическому устройству лицевых мышц. Вот что об этом пишет Бишоф:

У моей молодой шимпанзе, также как у орангутанга и гиббона, вокруг всей круговой мышцы век, мышц круговой рта и ланитной есть особые мышечные волокна, которым можно было бы дать такие же названия, как и соответствующим мышцам человеческого лица. Но такое тождество трудно доказать, так как упомянутые мышечные волокна вовсе не изолированы от прочих волокон названных мышц. То же самое замечается и у других обезьян, – и я полагаю, что это обстоятельство согласуется с прежним мнением, что человек отличается от всех животных, включая сюда и наиболее развитых обезьян, именно большим развитием и более совершенным обособлением лицевых мышц. Правда, обезьяны сильно гримасничают и выражают энергично на своем лице низшие страсти сильного желания и гнева; но мимика нашего лица, передающая верно и характерно все волнения и страсти, стоит настолько выше, насколько у нас развитие лицевых мышц совершеннее, чем у обезьян[48]48
  Bischoff, Beitrage zur Anatomie des Hylobates lenciscus, München, 1870.


[Закрыть].

У наших домашних животных мимика также пропорциональна степени их смышлености: боров и осел имеют скудную мимику, а лошадь и собака – более развитую. Мы тем легче понимаем животных, а они нас, чем ближе они стоят к нам в анатомическом отношении. И это происходит с тех пор, как человек и звери стали жить вместе, потому что за много веков раньше, чем Дарвин признал нас собратьями их во имя морфологии, природа уже соединила нас в обширное биологическое и психологическое братство.

Глава VII. Дарвиновы законы выражения

В предыдущей главе я старался привести к простейшим выражениям законы, управляющее мимикой, и начертать как бы азбуку мимики. Я, конечно, и не рассчитывал на то, чтобы определить все законы выражения; в остальной части этой книги я постараюсь только очертить главнейшими штрихами наиболее важные частности. Здесь же я желал бы кратко рассмотреть те три основных принципа, на которых основывается мимика по Дарвину. Эти три закона его, по моему мнению, не могут служить наивысшим показателем славы великого английского натуралиста. Но так как они изложены в бессмертной книге, подвинувшей значительно вперед исследования этого рода, то мы должны с ними ознакомиться и рассмотреть – в какой мере и каким образом они согласуются с естественными явлениями.

1. Первый закон Дарвина я выражу так: закон сочетания полезных положений. Некоторые сложные мимические выражения прямо или косвенно выгодны для известных состояний нервных центров. Когда такие же условия (со стороны нервных центров) возникают вновь, хотя бы и в слабой степени, повторяется та же самая мимика, хотя бы она в данном случае была и вовсе бесполезна.

2. Закон противоположности. Некоторые психические состояния сопровождаются известными привычными действиями, которые полезны. Когда нервные центры находятся в противоположном состоянии, является невольное стремление и к движениям прямо противоположным.

3. Закон действий, обусловленных самим устройством нервных центров, независимо от воли, а также, до известной степени, и от привычки.

При всем моем уважении к одному из великих наблюдателей и мыслителей нашего столетия, я нахожу эти три закона неудачно сформулированными и очень неясными. В этом случае Дарвин более чем где-либо обнаружил недостатки своего чересчур аналитического ума. Между тем, сколько людей полагают, что он был склонен к слишком обширному синтезу! Он и обширен, если угодно, но также обширен, как природа, для которой он был таким замечательным толкователем. Первый закон неясно сформулирован: мысль в нем сглажена, не резко очерчена. Что касается второго закона, то было бы проще сказать, что противоположные причины производят и противоположные действия, так как случаи кажущейся противоположности относятся к явлениям симпатическим. Третье же положение, если я не ошибаюсь, вовсе и не заслуживает названия закона. Сказать, что некоторые нервные токи идут в одном, а другие в другом направлении, – значит, ничего не объяснить. Утверждать, что удовольствие вызывает смех, а скорбь – слезы, значит утверждать очевидный факт, а не объяснять его.

Если бы мне позволено было эти три закона, сформулированные Дарвином в готическом стиле, перевести в форму более симметрическую и более приспособленную к способу мышления латинских рас, я выразил бы эти законы так:

1. Существует мимика полезная, оборонительная.

2. Существуют мимические движения сочувственные (симпатические).

Обращаясь после этой краткой критики к деталям работы Дарвина; мы находим настоящие открытия в этой области, предоставленной прежде эмпиризму и гаданию; находим также чрезвычайное богатство частностей. Вот некоторые из них:

Закрытие век защищает глаз; но мы часто закрываем глаза и тогда, когда нам не угрожает никакая опасность: мы их закрываем, например, когда слышим очень сильный и внезапный шум.

Не принимая в расчет такого рода автоматического стремления к самозащите, невозможно было бы понять целую половину мимических движений.

Я часто замечал, что одна и та же или, по крайней мере, сходная мимика сопровождает весьма различные ощущения и волнения. Но это приводит меня прямо к предположению, что между этими двумя различными ощущениями или волнениями есть какие-нибудь общие черты в сопровождающем их центральном акте. Мы еще возвратимся к этому впоследствии, но можем рассмотреть и сейчас некоторые из подобных явлений.

Обыкновенно мы почесываем голову, когда чувствуем какой-либо зуд; но мы делаем тот же самый жест, задумываясь, вспоминая ускользающее слово, или когда желаем выйти из затруднительного положения.

Мы поднимаем верхнюю губу и сморщиваем ноздри, защищаясь от зловония, проникающего вместе с вдыхаемым воздухом до слизистой оболочки; и тот же самый жест у нас выражает презрение к кому-нибудь или отвращение от какого-либо предмета, оскорбляющего наше достоинство или нравственное чувство.

Мы трем себе глаза, чтобы удалить песчинку или мошку, попавшую в глаз и беспокоящую нас; но и желая прогнать какую-либо тягостную мысль, прибегаем к той же мимике.

Кашляют, чтобы удалить слизь, накопившуюся в глотки, гортани и дыхательном горле; но кашляют также и тогда, когда стараются разъяснить свои мысли, найти подходящее слово или выражение, выйти из затруднительного положения, выиграть время. Великий Кавур постоянно покашливал при своих парламентских речах.

При падении протягивают руки вперед (если успеваем); но тоже самое делают, падая в шутку на подушку или на постель, при этом нельзя, конечно, ушибиться.

Мы отклоняем голову от горящего факела или от рук очень возбужденного собеседника; но мы делаем такой же жест, когда хотим выразить, что мы далеки от предложения, которого принять не можем.

Мы закрываем глаза перед какою-либо ужасной сценой; но то же самое делаем и в темноте, когда наше воображение рисует нам какую-либо ужасную картину.

Анализируйте внимательно эти факты, и вы сможете их истолковать все: это или мимика чисто оборонительная, или мнимо-оборонительная от воображаемой опасности, или же– симпатическая, зависящая от волнения, аналогичного с тем, которое вызывает оборонительные жесты.

Многие мимические движения мы не относим к оборонительным только по своему незнанию биологии. Так, Дарвин удачно объяснил, что при плаче сокращение круговой мышцы век защищает деликатный орган зрения от прилива крови. Когда кусают себе губы или какие-либо другие части тела, раздирают тело, вырывают себе волосы, то, по-видимому, в вульгарном смысле, только прибавляют себе к одной боли другую; между тем как, на самом деле, такие самоистязания служат отвлечением для важнейших нервных центров и предохраняют мозг от серьёзной опасности при очень сильных скорбных душевных волнениях и переживаниях.

Дарвин сознается, что он не усматривает полезности дрожания при страхе. По моим же экспериментальным исследованиям боли, я нахожу это дрожание чрезвычайно полезным, так как оно ведет к развитию тепла и согревает кровь, которая под влиянием страха может слишком охладиться. Я полагаю, что можно объяснить и то, почему при сильной боли от прикосновения или при общей повышенной чувствительности мы перестаем дышать, или дыхание делается спазмолическим: мы таким образом вызываем легкую анестезию нервных центров, отчего боль и делается более сносною.

Наконец, рыдания, шумное выражение скорби, различные стоны могут быть полезны в том отношении, что вызывают сочувствие в окружающих, которое может принести нам помощь. Это бывает также и у животных, как я в этом убедился по собственному опыту в Америки, относительно быка и одного маленького попугая (Canurus monachus).

Оборона и симпатия, управляющая всей мимикой, у животных всегда более автоматичны, чем у человека, и более автоматичны у ребенка, нежели у взрослого. Эта разница присуща не только мимики, но и всем вообще актам психической жизни. Sphynx macroglossa едва только вылупится из куколки, как уже летает над цветами и в совершенстве выполняет все движения, необходимые для того, чтобы держаться на воздухе и собирать мед с цветов. Наоборот, нам, сынам Прометея, сколько нужно труда, изучения, опытов, – хоть бы для того, чтобы научиться прямо подносить ложку ко рту! Жеребенок тотчас при рождении бегает и скачет, а для нас нужны месяцы и годы, чтобы научиться ловко надеть себе пару перчаток.

Однако же, у животных мы находим и такого рода мимику, которая не может быть отнесена прямо к оборонительной и зависит от атавизма, а, следовательно, относится к симпатической мимике.

Дарвину принадлежит заслуга собрания и истолкования фактов подобного рода. Собака, прежде чем уляжется на ковре, поворачивается нисколько раз и топчется своими передними лапами, как бы для того, чтобы примять траву и приготовить для себя удобное место. Точно также, кошки боятся замочить свои лапы, может быть потому, что прародители их произошли на сухой почве Египта, и оттого они имеют стремление присыпать песком или землею всякое влажное место. Дочерям Дарвина удавалось заставить котенка делать такого рода движения посредством добавления воды в стакан, находящейся за его головою.

По автоматичности мимики, дети занимают среднее место между животными и взрослыми людьми. Часто школьный учитель наказывает целый класс за то, что все ученики начинают кашлять и чихать только потому, что один из них кашлянул или чихнул непроизвольно. Учитель наивно убежден, что все они кашляют и чихают нарочно. Между тем, если не всегда, то почти всегда, только непреодолимый автоматизм побуждает детей подражать тому, что один из них сделал по действительной надобности. Того же разряда вечная история с овцами, выбегающими из овчарни потому, что одна из них побежала, и возвращающимися назад потому, что одна из них вбежала обратно в овчарню. Клакеры (наемные хлопальщики) и кабалёры (наемные шикальщики) хорошо понимают это: им часто удается решить успех или неудачу комедии, организуя или аплодисменты, или шиканье, чтобы вызвать толпу на автоматические аплодисменты или шиканье. Генералы, командовавшие в больших сражениях, могут рассказать о многих трагических случаях, происшедших при различных обстоятельствах, но зависящих от причины подобного же рода.

Проявления симпатической мимики объяснить труднее, чем мимику оборонительную, но при терпеливом и глубоком анализе они так же в конце концов объясняются.

Я разделил бы их на следующие категории:

Симпатии подражания – самые обыкновенные и понятные. Многие зевают, бегают, смотрят на небо, потому что другие зевают, бегают или смотрят на небо.

Симпатии мышечные или механические. Выражают отрицание (нет) движением головы, затем рукою и даже, если есть повод к тому, – туловищем. Угрожают, открывая рот, посматривая искоса, сжимая кулак, а иногда даже поднимая ногу.

Симпатии функциональные. Самая элементарная мимика любви группируется в области таза, заключающей в себе половые органы, потом она распространяется на ласкающую руку и на губы, играющие столь важную роль в деле любви.

Непонятные симпатии нервных центров. Это самые темные явления в области животной мимики и объяснятся, может быть, впоследствии будущими успехами гистологии. Сюда относятся, например, почесывание головы, закрывание глаз при выражении смущения, неизвестности, робости, а также презрительная гримаса.

Общая для всех симпатических мимических движений физиологическая схема может быть выражена такою диаграммою:

При данном центральном ощущении х требуется найти, почему оно распространяется на симпатические центры а, b, с, d, e, f, g, h. После решения этого главного вопроса необходимо решить еще следующие второстепенные:

Что именно выражает данное мимическое движение?

Какую степень напряженности волнения оно выражает?

Какого оно характера: эстетического, нравственного или же умственного?

Есть ли оно на самом деле оборонительное, или только имеет вид оборонительного, или же оно только симпатическое?

Служит ли оно точным выражением данного возбуждения, или же это последнее вполне или отчасти является лишь притворным поводом, или заменено другими возбуждающими элементами?

Когда таким образом мы будем в состоянии ответить на все эти вопросы относительно каждого мимического движения, тогда будем вправе сказать, что мы его знаем вполне, – знаем его начало, его ход, сущность и все подробности.

В естествознании часто бывает труднее поставить вопросы, чем отвечать на них, а хорошо поставленный вопрос уже сам собою и легко приводить к ответу.