Текст книги "Физиология наслаждений"

Заботясь о сохранении расы наперекор враждебным силам извне и столкновениям в жизни внутренних элементов, ради существования ее в течение многих и многих тысячелетий природа вложила в мужчину и женщину неодолимое влечение сблизиться в том высоком акте, когда среди бреда наслаждений и трепета спазматических радостей зарождается новое существо. Для достижения этой высокой цели она пустила в ход два сильнейших двигателя – мощь внутреннюю, или прирожденный мозговому центру инстинкт, и самые чувствительные и чуткие органы, которые при сближении доводят чувственное наслаждение до высшего его апофеоза.

В этом простейшем его выражении сближение полов наблюдается и у низших животных, у большинства которых акт совокупления ограничивается соприкосновением половых частей. Но, возвышаясь от низших степеней животной жизни до высших ее проявлений, мы поражаемся дивным зрелищем того, как около самого факта, служащего как бы скелетом процесса, группируются все в большем и большем количестве другие элементы, совершенствующей удовольствие совокупления. Природа прежде всего озаботилась украшением внешних форм обоих существ, долженствующих встретиться, словно приглашая их на пир. Ради градации удовольствий она наделила высшие существа органами все более и более чуткими и нежными и все более и более усовершенствованными нервными центрами. Длинная стадия любви у некоторых насекомых и затем мгновенная смерть самца могли бы внушить предположение, что насекомые эти одарены высшей способность неги, ежели бы простота их нервной системы допускала возможностью подобного явления. Поспешим заключить все возвышающуюся цепь живых существ конечным ее звеном – человеком.

Любимое создание было и здесь одарено природой выше всякой меры. Она, видимо, хотела излить лучшие сокровища свои на сближение полов, как бы желая тем вознаградить мужчину за ущерб сил, утрачиваемых им для произведения себе подобных, а женщину – за те горести и страдания, которыми заплатит она за мгновения наслаждения и неги. Самые ценные сокровища ума и сердца бывают потрачены людьми в блаженные времена, предшествующие половому общению; когда же настает желанный миг, тогда все радости жизни сливаются, казалось бы, в один апофеоз неги и в сложность наслаждений, не находящую себе выражений ни на одном языке человеческом.

Половое сближение двух существ, незнакомых между собою, было бы только механизмом полового общения. Но в большинстве случаев происходит совершенно иное.

Неодолимое стремление приблизиться к другому полу заставляет нас усиленно вглядываться и искать; когда же встречается нам существо, отвечающее нашим понятиям или об одной красоте, или о связанных с ней идеях правды и добра, тогда неопределенные дотоле пожелания сосредоточиваются на одном предмете, воспламеняются и становятся страстью. Но путь от желаний к достижению долог и бывает уставлен длинной вереницей возвышенных томлений и тех восхитительных радостей, о которых, как о принадлежащих к сфере умственного мира, сказано будет в ином отделе. Но, желая изобразить немногими словами проявления удовольствия, предшествующих неге чувственной, скажем только, что сила природы научила женщину избегать на время приближения любимого человека, борясь с ним нравственной, не лишенной своеобразной радости борьбой, после которой еще сладостнее становится победа. У дикарей женщина, преследуемая мужчиной, бежит и скрывается в чаще леса. У нас в Европе молодая девица, укрываясь за всеоружием прирожденной стыдливости, невольно вызывает и возвышает еще желание любовника, которому нелегко достается иной раз победа. Сложности, соединенные с этой борьбой, женихания намечены здесь только слегка; они бесконечны и бесчисленны, как все страсти, великие и малые, могущие волновать человеческое сердце. Но и физическая часть удовольствий любви, единственная, занимающая нас теперь, и та переполняет человека избытком наслаждений.

Одно прикосновение между собой двух любящих существ доводит нервы осязания до состояния эротизма и гиперстении. Соприкосновения, вовсе не имевшие бы значения в иное время, становятся здесь источником сильнейших наслаждений: кожа разгорячается, содрогаются уста, речь становится прерывистой, дыхание и кровообращение учащаются и из взволнованной груди вырываются сладкие вздохи. В эти минуты полнейшего смолкания умственных способностей чувство перестает рассуждать и вся деятельность жизни переходит в чувство осязания. Руки смыкают свои объятия, уста встречаются в долгом поцелуе. Весь организм приходит в неописуемое волнение. Глаза закрываются как бы для того, чтобы сознание, не развлекаясь образами внешних предметов, всецело могло быть занято сладким трепетом, доносящимся до него из всех частей тела… Почтим молчанием таинственность этих торжественных минут.

Расскажем только о том, что необходимо для полноты картины изображаемого нами мира ощущений и наслаждений, являющихся их отголоском. Ощущения, производимые актом полового совокупления, не суть исключительно только местные, точно так же, как и наслаждение, производимое ими, отнюдь не имеет местного характера. Вся нервная система возбуждается через местные раздражения. Дыхание учащается, сердце начинает биться сильнее. Наслаждение охватывает весь организм и всего человека, По напряженности во всем мире человеческих ощущений нет более сильного. Если бы оно продолжалось долее, самый сильный человек не мог бы вынести его силы и окончательно изнемог. На время оно заглушает остальную психическую деятельность человека, его сознательные и мыслительные способности. Все другие ощущения являются в большей или меньшей степени парализованными; все ощущения, доставляемые осязанием – жар, холод, боль и т. п., – уничтожаются почти всецело. Сознательная психическая деятельность с актом полового совокупления, безусловно, непримирима. Случайное пробуждение ее уничтожает все наслаждение и делает акт болезненно-ненормальным.

Участие полов в акте совокупления далеко не тождественно, а потому и психические состояния их далеко не одинаковы, вследствие чего должны быть различны их наслаждения. Женщина остается по природе пассивной и совершает акт почти бессознательно, тогда как мужчина должен обладать напряженной энергией. Нередко случалось, что внезапно появившаяся мысль, испуг, игра воображения или что-либо подобное сразу делало мужчину неспособным к продолжению акта. Прерванное напряжение заменяется в этом случае внезапным упадком нервного ритма, как общим, так и местным.

Все эти физиологические удовольствия вполне естественны; они становятся преступными только тогда, когда наносят ущерб уму и сердцу. Человек, умеющий победить их ради разумной цели, не убивая, впрочем, в себе самом способности пожеланий, одерживает величайшую и весьма редкую победу, так как удовольствия половые, сильнейшие из чувственных наслаждений, составляют для множества людей величайшее счастье жизни.

Половые удовольствия, если пользоваться ими с благоразумной умеренностью, ослабляют силы мужчины только на некоторое время, вовсе не влияя на силы женщины. Ощущаемая после них слабость поражает мускульный аппарат, ощущения тупеют; позыв к пище и потребность сна приглашают человека возместить затраченную организмом субстанцию пищей и оживить ослабевшую нервную систему сном. Но затем вся жизнь обусловливается суммой этих наслаждений, влияющих всего более на чувствительность человека. Так как выполнение половой функции составляет первое звено социальной цепи, то оно делает нас вообще любящими и более склонными к жалости и всепрощению, между тем как полная победа над плотью возвышает интеллектуальные способности в ущерб чувствительности; когда же ум не сильно занят, тогда она делает людей рабами скотских наслаждений обжорства.

Половые наслаждения влияют весьма различно на жизнь людей. Кто способен наслаждаться интеллектуальными сокровищами или утонченностями любви, тот отдает чувственности только небольшую часть самого себя и этой частью он жертвует как бы неохотно, отнимая ее от служения более возвышенным алтарям. Между тем человек, который по прирожденному несовершенству своей природы или по падению, обусловленному в нем социальными условиями, не умеет «поднять рыла выше корыта», предоставляет лучшую часть дней своих любовной борьбе и ее наслаждениям. Однообразная и блеклая ткань иной жизни не удерживает иных впечатлений, кроме почти непрерывной цепи вульгарных восхищений и гнусных объятий.

Люди, способные злоупотреблять всем, не всегда довольствуются естественными наслаждениями, сопровождающими общение обоих полов, – потому ли, что прискучили им эти удовольствия, потому ли, что страсть к наслаждению заставила изобретать новые к нему пути, потому ли, наконец, что условия жизни не дозволяли утолять иначе потребности чувственной любви. Все это побудило человека отыскивать искусственным, более или менее отвратительным образом некое подражание механизму совокупления, поставляя таким образом удовольствие, назначенное природой только ввиду иных высших целей, финальной и единственной целью многих действий. Отсюда появились среди людей онанизм, педерастия, зоофилия и другие бесчисленные гнусности, которые мы не умеем назвать иначе как греческим или латинским именем; некоторым же человечество вообще не давало имени, и не наречет их никогда ни один из языков человеческих.

Хотя относительно научная цель этой книги могла бы извинить до некоторой степени невоздержанность в словах писателя, но я отдам, однако, и здесь должную дань уважения чувству общественной стыдливости и, не входя в подробности, обращусь к этим вопросам слегка и упомяну о них только в общих чертах.

Оставив в стороне патологические удовольствия менее обычные, скажу только несколько слов о рукоблудии, пороке более общем, чем предполагают, который, будучи тщательно скрываем, медленно подтачивает источники сил и умственных способностей в лучшие годы жизни, пагубно влияя на рост целых поколений. Кто сам настолько чист, что ему вполне неведомы подобные удовольствия, тот не должен отвергать существование широко распространенно– го зла, но, допрашивая друзей своих, наблюдая и изучая, он должен доискаться правды, чтобы затем служить окружающим как собственным примером, так и добрым советом. Кто продолжает утверждать, что удовольствия эти могут быть ощущаемы только личностями с отупелыми умственными способностями и с извращенными чувствами, тот пусть вспомнит, что из небольшого числа великих людей, решившихся составить мемуары о жизни своей, двое признали себя виновными в этом пороке, а именно Руссо и Гёте.

Бесчисленные причины могут вовлекать людей в порочные наслаждения этого рода. Укажу на некоторые из них: в младенческие и отроческие годы наущение и пример бывают главными причинами распространения этого зла, которое иной раз сообщается как зараза или чума. Редкий случай, чтобы ребенок, коснувшись невзначай своих членов, сам научился злоупотреблению собой; но едва узнает он тлетворную тайну, как у него возникает неутомимое желание сообщить о ней сверстнику, или потому, что он хочет сознанием облегчить совесть от первых ее упреков, или потому, что живее становится сообщенное другому удовольствие; чаще же всего причина бывает весьма сложной. Так как эти гнусные радости, хотя и совращенные с естественного своего пути, все-таки относятся к инстинкту деторождения, то в них всегда является поползновение приблизиться к другому человеку, и за недостатком живого лица несчастный мальчик обращается при удовольствии своем к воображаемому или далекому существу.

Весьма редко случается, чтобы болезнь, производя раздражение в детородных частях, становилась причиной онанизма. И это относится к эрпетическим болезням, к обычным белям у девочек, камням в мочевом пузыре и т. д.

Но каким бы образом ни пристрастился человек к пагубному делу, много причин содействуют тому, чтобы он не предал его забвению. Причины эти бывают: любовь к наслаждению, праздность, отсутствие особы иного пола, с которой можно было бы утолить чувственную потребность, венерические болезни, пламенность желаний, скука и плохое расположение духа, привычка и т. д.

В первое время развращения, когда удовольствие еще борется в человеке с чувством долга, падения случаются нечасто, и за ними следует время долгих и горьких покаяний. Незрелое тело, истощенное потрясениями и затратами выше собственных сил, поднимает властный протест и устрашает виновного упадком физических сил и отупением способностей, обычными спутниками подобных удовольствий. Тогда несчастный организует целый аппарат сопротивления, чтобы побороть искушение как врага. Но при малейшем послаблении неумолимый противник снова овладевает им и оставляет его обессиленным и приниженным низостью падения. Так чередуются победы и поражения, пока, наконец, утешаются навсегда угрызения совести, и юноша, потеряв уважение к самому себе, утешает себя мыслью, что он платит только дань человеческой слабости, влача в продолжение всей жизни смертельную болезнь, осудившую его на преждевременное одряхление. Разнообразны бывают градации падения каждого, по мере того, что сильнее в виновном – инстинкт ли, его обуревающий, или уцелевшее разумение, а потому неравномерны и разнообразны бывают у разных индивидуумов и последствия одиноких удовольствий.

К счастью, весьма редки случаи онанизма, доводимого до крайних пределов или хотя бы до пределов того, что может вынести организм. Некоторые писатели, занимавшиеся вопросом, ложно измеряя последствия этого порока, указывали на сильную смертность среди виновных, которые, прочитав подобные книги и, не сознавая в себе никаких признаков страшного tabes dorsalis, поднимали на смех писателей, думавших напугать их призраком ужасающих болезней, и продолжали с обычною беззаботностью ход своих гнусных занятий. Истину следует обожать как нечто религиозное, и из любви к ней должно признать, что большинство онанистов не доводят своих упражнений до крайностей, угрожающих им страшными и смертельными болезнями. Но не остаются вины их безнаказанными, и природа присудила их стоять в умственном отношении одной ступенью ниже того положения, которое предназначено было естеству их.

О юноши, и вы все, читающие эти строки! Положите руку на сердце и скажите, не портило ли вам лучшие минуты вашей жизни горькое воспоминание о том, как подчиняли вы себя самому низкому из инстинктов? Вы находитесь в той жизненной поре, когда все способности и чувства, и ума, и сердца достигают в вас полной силы и, готовясь к действию, открывают вам нескончаемые горизонты успеха и радости. Фантазия украшает в ваших глазах предметы и заставляет сильнее биться сердце, представляя вам блестящие грезы о том, что вас ожидает впереди. И любовь, и дружба, и слава, и науки поочередно возбуждают в вас весьма реальные надежды, заставляя вздыхать только разве о том, что жизнь так коротка, и что не удастся вам, пожалуй, дознаться до всего и все в мире обнять, а между тем чему вы жертвуете всем этим? Жалкому мимолетному удовольствию, которое, покидая вас, оставляет вас униженными, отупелыми и ни к чему не способными. Ум в вас коснеет, цепкая и быстрая память юности изменяет вам, воображение оказывается уже неспособным вызвать в светлом своем зеркале отражение блестящих некогда образов вашей фантазии; воли не существует; мучительное, мелкое беспокойство овладевает всем вашим существом и заставляет вас проводить долгие часы дня в жалком состоянии того равнодушия ко всему и всем и к той умственной праздности, которая для вас страшнее смерти. Само тело ваше страдает наравне с умом и сердцем: пищеварительный процесс начинает происходить все хуже и хуже, чувствуются непреодолимые болезненные ощущения в детородных органах; кожа, быстро отражающая состояние общего здоровья, бледнеет и вянет, физиономия приобретает вид столь глубокого унижения и нравственного упадка, что виновность человека становится очевидной для чуткого глаза наблюдателя. Не раз случалось мне читать скорбную повесть грязной тайны на лице соучеников, своих, и тогда, смело заявив им о грустном своем открытии, я призывал их к признанию, и призывы мои не всегда оставались бесплодными.

Но указанные мной болезненные проявления оказываются еще довольно сносными, и бедный юноша, свыкаясь с ними, проводит многие часы дня или в полудремоте, или в неутомительных занятиях обычного безделья, выжидая то время, когда обильно принятая им пища понемногу восстановит его силы для новых, быть может, злоупотреблений самим собой. Тогда состояние обычной оргии, в которое приведены его члены гнусными представлениями развращенного ума, заставляет человека прибегнуть снова к гибельному наслаждению. Иногда, напротив того, уныние и наставшая уже невозможность возбуждать в себе новые ощущения, для которых требовалось бы поднятие жизненной энергии, влекут к пагубному удовольствию и человек уступает им для того, чтобы испытать хоть что-либо, сильно потрясающее его организм, и снова чувствовать в себе самом процесс жизни. Проводимое таким образом существование, пустота ни к чему не пригодных занятий, долгие часы сна или дремоты, прерываемые иной раз раздражением или гневом, жизнь, замаранная от времени до времени пятном обычных увеселений, становятся в высшей степени отвратительной мукой. Вы все, привязанные цепью древних предрассудков к существованию, один раз навсегда указанному вам внешними обстоятельствами жизни, располагающих вами и делающих вас игралищем обветшалых понятий; вы, которые умудряетесь доживать до старости, не допросив себя никогда о том, чему служит ваша жизнь; вы, которые обозначаетесь только лишней цифрой в формуле вашего поколения, – продолжайте, пожалуй, жить среди мерзостных ваших занятий, так как вашему пониманию недоступны радости более возвышенные или хотя бы наслаждения менее низкие.

Но вы, не подлежащие цепям предрассудка или сами разорвавшие их; вы, стоящие на высоте современной мысли, вы, окинувшие пространство свободным взором и опознавшие место своего рождения; вы, испытавшие умственное, высшее наслаждение и направившие жизнь к избранным вами целям (целям религии, науки, славы или любви, все равно), – умоляю вас: не уступайте тому пороку, который стянул бы вас с высоты человеческого достоинства в бездну грязи у ваших ног и сломал бы у вас в руках то всеоружие, которым вы как люди обязаны сражаться с грозными врагами, стоящими на пути человечества к истине, добре и красоте. Если вам вовсе незнакомы одинокие удовольствия, не вздумайте приступить к ним в виде пробы или научного опыта; это – опасное испытание. Если же, к несчастью вашему, вы уже обучились им в те годы, когда еще младенчествовал ваш ум, – боритесь с недругом вашим сильнейшим из данных человеку орудий, высшей силой, объединяющей все способности ума, – волей. Воспитайте в себе эту драгоценную мощь упражнением в щедрых, великодушных и даже неблагоразумно-смелых делах; задайте волей своей задачу трудновыполнимую, решитесь бороться чуть ли не с непобедимым; решитесь сделать жизнь вашу согласной с природой вашей как человека, и вы насладитесь двумя высшими наслаждениями жизни – счастьем воли и победы… Но стоит ли пожертвовать ему жалким трепетом мимолетных наслаждений? Если воля ваша слаба по природе вашей или по обстоятельствам, войдите в товарищество с людьми, окрыленными волей; доверьте тайну вашу другу, объединитесь с ним, чтобы силой соревнования, наградами, наказаниями, всем тем, что может и возвысить, и усмирить человека, сделаться достойными высшей и славнейшей из побед – победы над самим собой.

Строгий мыслитель, всецело занятый обоготворением «идеи», глядит с презрением на тривиальные удовольствия вкуса; женщина, впечатлительная и нервная, охотно согласилась бы испробовать на самой себе дивный бред Байрона о поддержании жизни одними чувствами любви. Философ же, смело положивший руку на тайны оживленной материи, чтобы спокойно прислушиваться к бьющемуся в ней пульсу, видит в людских сборищах толпы интеллигентных животных, изощряющих ум и мысли, чтобы есть и пить по правилам искусства и науки. Он слышит, как эти люди признаются, что минуты, проведенные за роскошным обедом, среди веселых гостей, бывают лучшим временем жизни, и он не смущается этим и не стыдится имени человека.

Ему известно, что предусмотрительная природа, вложив в человека всепревозмогающую потребность питания, обратила эту необходимость в источник нескончаемых для нас наслаждений. Удовольствие связано с питанием для всех животных вообще, но природа, всегда щедрая в отношении к любимейшему из своих созданий, предоставила человеку целый цикл возможных комбинаций и соображений, целый мир нравственных и физических наслаждений – акт питания, который мог бы и для него оставаться столь же несложным и разнообразным, как и для остального животного мира. Питание начинается с введения в организм материалов, способных возмещать ущерб в силах, затрачиваемых процессом жизни, и потому оно должно производить удовольствие при первом соприкосновении снеди с органами, готовыми переработать их; прикосновение это должно, следовательно, возбуждать чувство осязания.

Простейшие виды животных, получающие пищу посредством эндосмоса, должны ощущать удовольствие питания всеми пунктами своего тела. Материя, их составляющая, ежели только она способна чувствовать, должна или быть снабженной тончайшими фибрами, или вся состоять из однородной, чувствительной массы. В обоих случаях удовольствие вкуса у этих животных не может различаться от других более или менее приятных ощущений, происходящих от удовлетворения иных потребностей и составляющих сложное для них ощущение бытия. Поднявшись ступенью выше по лестнице живых существ, мы встречаем состоящих из однообразного субстанции инфузорий или амёбы, которые, охватив тело, служащее им пищей, всасывают его в невидимый дотоле желудок; по окончании пищеварения желудок скрывается или исчезает. Если подобное существо способно чувствовать что-либо вообще, то удовольствие вкуса должно обнимать все части его тела, поочередно прикасающиеся к охваченной им пище.

Затем мы видим животных уже с постоянным неким углублением в виде желудка, в котором ощущение вкуса как ограниченное местностью должно уже быть интенсивнее; ощущения в подобных существах должны быть чисто осязательными и отличаться одно от другого только по свойствам тех предметов, с которыми они приходят в соприкосновение. И действительно, в низших родах животных, снабженных элементарной нервной системой, один и тот же нерв должен отвечать аффектам всевозможного рода: и простому осязанию, производимому толчком встречных предметов, и половому ощущению, порождаемому щекотанием детородного члена; тот же самый нерв служит и органу вкуса, ежели встреченное тело питательного свойства.

Переходя от этих жалких набросков бытия к животным более совершенным, снабженным двумя различными нервными системами, мы видим, что при самом отверстии, куда влагается пища, преобладают нервы животной жизни, между тем как остальной аппарат пищеварения предоставлен нервам ганглиозной системы. Здесь уже сказывается ощущение вкуса, отдельное от такта внутреннего, хотя у насекомых оно еще не может быть названо специфическим.

После этого краткого обзора органов вкуса у низших животных перейдем к высшему разряду живых существ, у которых для чувства вкуса приспособлена специальная система нервов, могущая в физиологическом отношении быть названа, по крайней мере, специфической.

У высших животных вкусовые ощущения видоизменяются как в самой сути своей, так и в степени своего развития различием организации у них и нервов ощущения, и мозговых центров, а также тем способом, каким пища входит в соприкосновение с нервными окончаниями, расположенными внутри их зева. Чувство вкуса оказывается слабо развитым в птицах, которые слишком быстро глотают свою пищу, а также в рыбах, зев коих обложен жесткими, хрящеватыми тканями. У млекопитающих же мы находим, напротив того, пищеприемник чрезвычайно развитым и снабженным множеством щупалец, которые разнообразят пункты соприкосновения с пищей и расширяют до бесконечности область вкусовых наслаждений. Кроме того, мы видим, что пища, останавливаясь на некоторое время во рту, пережевывается зубами и примешивается к слюне, которая, в свой черед, все более и более растворяет ее, приводя ее частицы время от времени в соприкосновение с нервами для возбуждения через их посредство наслаждения все более и более интенсивного и тонкого.

Между млекопитающими могут найтись те, вкусовой аппарат которых более развит, чем у людей, но можно сказать утвердительно, что ни одно животное не может извлечь из чувства вкуса столько удовольствия, как любимейшее создание природы – человек. С удивительным знанием дела он умеет разнообразить и комбинировать вкушаемые им вещества и тонким своим вниманием усовершенствовать орган, который, по физиологическому своему устройству, остался бы, может быть, слабым и неразвитым.

Удовольствие вкуса состоит из комбинации различных элементов, из коих иные составляют необходимую принадлежность акта питания, другие же, напротив того, служат ему только украшением и роскошной обстановкой. С каждым удовольствием вкуса необходимо связаны ощущения осязания и вкуса; придаточными же элементами наслаждения бывают приятный вид самой пищи, ее запах и вся богатая сервировка, украшающая вкусное блюдо.

Чувство голода и его утоление не составляют необходимого условия хорошего обеда, хотя стимул голода, примешиваясь к другим элементам наслаждения, и может придавать особенную прелесть ощущениям вкуса. Человек более других животных способен действовать ввиду нескончаемого горизонта, находя почти всегда возможным расширять для себя его пределы. Вот почему он может и есть, и пить с удовольствием, уже давно не ощущая голода, и это бывает с ним вовсе не в силу какого-либо патологического состояния. Позднее, говоря о болезненных удовольствиях вкуса, постараемся определить демаркационную линию между физиологическими и патологическими удовольствиями, доставляемыми этим чувством.

Общие законы, регулирующие другие жизненные удовольствия, влияют одинаково и на вкусовые отправления. Чем сильнее потребность в пище и питье, чем нежнее и утонченнее бывает нервный аппарат, чем интенсивнее обращенное на процесс еды внимание, тем изящнее и сильнее становится наслаждение. Здесь, однако, степень радости для человека зависит, по-видимому, от молекулярных частиц съедаемой им пищи, таинственный же феномен внутренних ощущений не подлежит никакому анализу. Две личности, находящиеся при совершенно одинаковых условиях аппетита, чувствительности и внимания, ощущают при питании весьма различную степень удовольствия, потому что один из них ест черный хлеб, а другой вкушает соус из нежнейшей дичи. Желудок как в теле бедняка, так и в теле богача принимает одинаково безразлично и произведения тончайшего кулинарного искусства, и самое простое варево, лишь бы в обеих снедях оказывался материал, пригодный к возмещению утраты в теле, производимой временем и жизнью. Но богач медленно пережевывает и впитывает в себя с наслаждением вкусные препараты своей гастрономической лаборатории, между тем как бедный наскоро проглатывает свою неизящную снедь. Феномен этот – очевидно, результат предусмотрительности и провидения, и розыски, устраиваемые человеком по всей земле в течение веков в поисках себе сокровищ в виду удовольствия вкуса, были издавна могучим рычагом богатства и цивилизации.

Обильным источником вкусовых наслаждений бывает еще широкое поле идиосинкразии отдельных личностей. Всем известно, как отличен вкус одного человека от вкуса другого: у иного сияют глаза от радости при одном запахе вкусно приготовленного мяса, другой вовсе не обращает внимания на съедаемую им пищу, находя вкусным всё, что только утоляет голод. Некоторые выбирают себе как бы специальности вкуса, чувствуя отвращение к кушаньям, составляющим желанное лакомство для других. Эту особенность или исключительность вкуса можно подвести разве только под закон естественного унаследования. Когда вкусы обоих родителей сходятся в своих предпочтениях, тогда в детях сказывается та же самая вкусовая исключительность. Когда же вкусы отца и матери противоречат друг другу, тогда дети наследуют особенности то отца, то матери, или комбинируют их, так или иначе, между собой. Случается, хотя и весьма редко, что ребенок, родившийся от родителей, вкусы которых диаметрально противоположны, бывает одарен вкусом столь обширным и совершенным, что он умеет найти приятное в грубейшей снеди и между тем может поспорить тонкостью и изяществом вкусовых ощущений с самыми опытными адептами кулинарного искусства. Эта особенность унаследования сказалась на мне самом.

Заметное влияние на разнообразие вкуса проявляет пол человека: мужчина здесь, как и везде, оказывается баловнем природы. В женщине, несмотря на более развитую в ней восприимчивость чувств вообще, слишком мало эгоизма, и она не умеет ни изощрять, ни анализировать своих чувственных удовольствий, как это свойственно гурману. Сравнительная нежность ее пищеварительных органов и странная эксклюзивность ее вкусов мешает ей в большинстве случаев пользоваться сильнейшими из наслаждений вкуса. Она не выносит по большей части ни едкого алкогольного запаха, ни пряностей вообще и находит наслаждение в сладостях, кислых и горьких продуктах и т. п. Всему этому, разумеется, бывают исключения, но они не убавляют верности общего правила. В деле нравственной физиологии нет возможности проводить безусловно прямых линий и заключать представляемые ей факты в строго очерченные геометрические пределы. Здесь все приходится строить на неопределенных, летучих гранях и на кривых линиях. Кто хотел бы поступать иначе, тот работал бы анатомическим ножом над облаком и измерял бы свод небесный шириной своей ладони.

По быстроте и легкости впечатлений ощущения вкуса должны изменяться и с возрастом человека, так как с годами меняется и сама основа, на которой ткется жизненная ткань. В первые месяцы бытия человек, по однообразию пищи и по неразвитости внимания, вряд ли в состоянии наслаждаться настоящим образом ощущениями вкуса. Алчность аппетита, замечательная не столько по объему, сколько по своей интенсивности, заменяет ему в это время недостаточность вкусовой оценки. В ребяческие же годы, напротив того, удовольствия вкуса становятся чрезвычайно разнообразными как по разнородности его пищи и по новости ощущений, так и по громадности аппетита в эти блаженные дни. Но в юности, когда на горизонте человека появляется солнце любви, тогда перед ярким блистанием этого солнца бледнеют и меркнут удовольствия вкуса, они не занимают много места в жизни человека весьма молодого. Треволнения этого бурного времени не дозволяют юноше наслаждаться спокойным раздумьем обеденного стола. Но тускнеет и гаснет солнце молодости – и для человека пожилого виднее становится бледный светоч наслаждений вкуса, приманивающий спокойным своим мерцанием охотника до удовольствий, начинающего дорожить и временем, и деньгами. И вот тогда-то люди начинают считать час обеда кульминационным пунктом дня, ухищряясь заменить недостаток аппетита изящными кушаньями, приготовленными чуть ли не по личным указаниям.