Текст книги "Шаг на пути к небу. Роман"

Глава 2

Проснулся Матвей ближе к полудню. Рядом с кроватью, на стуле, лежали аккуратно сложенные его рубаха и штаны. Всё было выстирано и накрахмалено. Под стулом стояли начищенные сапоги, накрытые свежими портянками. Он оделся и вышел из комнаты. Дома никого не было. С улицы доносились голоса играющих детей. Матвей вышел во двор. На крыльце резвились Андрейкины сыновья. Они то заскакивали, то соскакивали с нижней ступеньки, соревнуясь, кто дальше прыгнет.

– Здорово жавётя, казаки! – прервал он их соревнования.

– Свава Богу! – ответили мальцы в один голос, не отрываясь от своего важного занятия.

– А куды ж все подевались-то? – поинтересовался Матвей у племянников.

– Все на лаботе, – ответил тот, кто постарше. – А бабушка в оголод пошва.

– А, ну понятно. Он вдруг вспомнил, что вчера, даже не познакомился с ребятнёй.

– Как же звать-то вас, казаки, – спускаясь по лестнице, и садясь на нижнюю ступеньку, поинтересовался дядька, – давайте знакомиться, что ли?

– Василь Андеевич Бандуин, – старательно выговорил старшой, съедая буквы. – А енто блатик мой, Федька.

– И сколь же вам годьев то, братья Бандурины?

– Читыли, – показывая четыре пальца на руке, гордо заявил Василий. – А Федьке тли. Он протянул вторую руку, с отогнутыми тремя пальцами.

Фёдор продолжал своё занятие по прыжкам в длину со ступеньки, не обращая внимания на разговаривающих.

– А ты Сенькин батька, я знаю. И блатик маво батьки, – с умным видом выдал Вася.

– Эт ты верно подметил, дружище, – Матвей потрепал его за чуб.

На крыльце появилась Мария Тимофеевна, с пучком зелёного лука в руке.

– Ой, проснулся ужо, сынок? Ну как ночевал? Выспалси, отдохнул? – затараторила она в своей манере, как клушка кудахчет возле своих цыплят.

– Да, слава Богу, отдохнул, как заново народилси.

– Ну, айда за стол, сынок, вон, пойди умойси. Мать показала на бочку с водой, стоящую на углу дома. – Ковшик там, рядом, на гвоздике.

– А ну, казаки, пойдём, подсобите. Матвей встал со ступеньки, подняв на руки обоих племянников, и прошёл к бочке.

– Давай Васятка, поливай на голову. Зачерпнув ковшом воды, он протянул его мальчугану.

Женщина накрывала на стол, когда сын с внуками завалились в дом. Мокрые по уши, они шумно резвились.

– А ну, окаянныя, сидайте, хватайте ложки, – улыбаясь, прикрикнула она на них.

Они уселись за стол, продолжая хихикать и толкаться, заведённые водными процедурами.

– А ну-ка, – Мария Тимофеевна строго взглянула на внучат. – Как надоть вести сабе за столом? Ребятишки притихли.

Матвей сделал жест глазами, и мимикой лица дал понять, что бабушка права. Он сидел, глядя на этих мокрых сорванцов, и думал, сколько же в нём нерастраченной отцовской любви, которую ему нужно, просто жизненно необходимо на кого – то излить.

– Отец зараз с утра, к председателю ходил, – присаживаясь рядом, начала мать. – Гутарил на счёт работы для табе в колхозе. Хотять табе пастухом определить. У нас ноняшний год, в колхозе, почитай, около тысячи голов дойных. Пастухов не хватаить.

– Ну, пастухом, так пастухом. Я мамань, любой работе буду рад, главное що дома.

– Надоть табе зараз, али завтрева, в сельсовет сходить, на учёт встать.

– А що тянуть то, зараз и схожу. Толь в начале, до погосту пройдусь. Поклонюсь, да поздоровкаюсь. А сельсовет то хде нанча?

– Да в станичном правлении и есть.

– Ну, тады не заплутаю.

Матвей встал из-за стола, и поклонился. – Спаси Господи за хлеб, за соль.

– Та на здоровье, сынок. На здоровье.

– Пойду я пройдусь, а вы, слухайте бабушку, – обращаясь к племянникам, улыбнулся Бандурин.

– Дядька Матвей, мозьно зараз с тобой? – запросились мальчишки.

– Нет, казаки, давайте вы на хозяйстве, а мне нужно одному пройтись. Он застегнул ремень и вышел.

Память не подвела. Матвей без труда нашёл могилы родных. Недалеко друг от друга, стояли пять крестов, возвышающиеся над небольшими холмиками. Он встал перед ними на колени.

– Ну, вот я и дошёл до вас, мои дорогие.

Перекрестившись, Матвей дотронулся лбом до земли, горячей от палящего солнца. Вокруг стояла звенящая тишина. Только невидимые сверчки нестройно играли на своих скрипках, и разноцветные стрекозы летали на – перегонки с бабочками. Он поднялся, и подошёл к крайнему кресту.

– Бандурина Евдокия Трофимовна. Родилась в 1899, померла в 1931, – прочитал Матвей вслух.

– Прости, Евдокиюшка моя любимая, не успел я. Тринадцать лет ждал я нашей встречи, а вон оно как довелось встренуться. Он присел на корточки, и положил руки на холмик, обнимая его.

– Сколь годьев думал о табе, мечтал сжать в своих объятьях, расцеловать, а осталось толь землю сухую обнять. Матвей шептал слова, которые хотел сказать жене при встрече, лёжа на её могилке. Глаза наполнились скупыми слезами.

– Ну, ты не беспокойся за сына, милая, всё будет хорошо. Спи спокойно моя любушка. Бог даст, свидимся ещё.

Погрузившись в воспоминания, Матвей, посидев некоторое время у могилы жены, откланялся, и подошёл к братьям.

– Бандурин Кирьян Семёнович, родился в 1890, помер в 1915. Бандурин Савелий Семёнович, родился в 1893, помер в 1918, – прочитал он опять вслух, надписи на крестах.

Память начала рисовать картинки из прошлого. Вот, они с братьями, бегают босяком по лужам. Вот, батька порет их за проказы. Вот, они, сверкая лампасами, на конях мчатся по степи. А вот, он уже провожает старших братьев на службу.

Картинки из детства, сменились слезами матери, рыдающей над телами убитых сыновей. Бело – синее, задубевшее лицо Кирьяна, две неделе болтающегося в гробе, на пути с фронта до дому. Порубанное тело Савелия, привезённое казаками на бричке, летом восемнадцатого, которые и рассказали семье, как геройски сложил голову их сын, в борьбе с большевиками.

– Простите, братушки, Христа ради, за всё. Он трижды перекрестился, и поклонился до земли.

– Герои вы мои дорогия. Матвей сделал шаг, и, оказавшись между крестами, положил на них руки, как бы обняв братьев за плечи.

– Пусчай земля вам будет пухом, братушки. Царствие вам Небесное и вечная память. Ну, а мы, с Андрейкой меньшим, и за себя и за вас постараемся жить.

Отойдя от них, он подошёл к крестам, где были похоронены его дед и бабушка. Их Матвей не помнил. Бабушка умерла ещё до его рождения, а дед, когда ему было два года. Старшие братья хорошо помнили деда, особенно эпизод посажения на коня. В детстве, они часто вспоминали, как в три года, отец с дедом сажали их на коня, по старинному казачьему обычаю. Матвей же уже не застал его, и этот обряд отец совершал один.

Постояв у родных могил ещё минут пятнадцать, придаваясь воспоминаниям, он попрощался с ними, и, откланявшись, пошёл в станицу.

На пороге сельсовета, на него наскочила девушка, спешно выбегающая из дверей.

– Ой, извините, пожалуйста, – поднимая на Бандурина большие, карие глаза, повинилась она за свою неуклюжесть.

– Да ничего страшного, бывает, – отреагировал он с улыбкой, на её извинения. – Ты сама – то не зашиблись?

В этот момент, из двери появился лысоватый мужичок, лет сорока пяти, небольшого ростика.

– Беляева, ты ещё здесь? А ну бегом на ферму, я те сказал. И до конца смены чтоб ни шагу.

Девушка побежала, размахивая из стороны в сторону, длинной, чёрной косой, выбившейся из-под платка.

– Эт Настасья Беляева, чи ни? – поинтересовался Матвей, у закуривающего папиросу, лысоватого мужичка.

– А вы кто будете? – не ответив на вопрос, резко и грубовато, оборвал его тот, протирая платочком испарину, со своей лысины.

– Бандурин я, Матвей Семёнович, – ответил он, со спокойствием в голосе, показывая собеседнику, что нет причин для грубости. – К председателю иду я.

– Ну, так вот и идите к председателю, – всё с тем же раздражением в голосе, рявкнул тот, нервно пуская клубы дыма.

Матвей, молча зашёл в раскрытую дверь.

Постучав в кабинет, с надписью на табличке «Председатель Пустовал Пётр Аркадьевич», он услышал из—за дверей, – Войдите.

– Здорово жавётя, – поздоровался Матвей входя.

– Здоров, здоров, – отрываясь от разложенной на столе газеты, ответил черноволосый, с густыми, чёрными усами человек, сидящий под портретом Ленина. – Вы по какому вопросу?

– Да мне бы на учёт встать. Матвей отметил для себя контраст общения, которое только что, состоялось на крыльце.

Мягкий, спокойный и уравновешенный голос председателя располагал к общению.

– А фамилия ваша как? – поинтересовался тот, всё тем же мягким голосом.

– Бандурин Матвей Семёнович.

– А, всё, понял, понял, Семён Евсеевич сегодня заходил. Я Пётр Аркадьевич Пустовал, – он встал из—за стола, и протянул ему руку.

– Ты присаживайся, Матвей Семёнович, – выдвигая стул, проявил гостеприимство председатель. – Мы с отцом уже договорились. Он гутарит, ты конюх знатный.

– Ну, есть немного, – засмущался Бандурин, давно не испытывая отцовской протекции.

– Ну, вот и хорошо. До зимы поработаешь пастухом, а там на конюшню тебя определим.

– Да я за любую работу, главное що дома. Тринадцать лет дома не был, истосковалась душа по родным краям. Манера общения Пустовала располагала к доверительному разговору.

– Да, за тринадцать лет жизня наша сильно поменялась, – перебил его Пётр Аркадьевич. – И ты, наверное, тоже изменился, а Матвей Семёнович? Председатель вопросительно посмотрел на него.

Бандурин понимал, на что намекает Пустовал.

– Вот смотри брат, что пишет газета «Красный казак». Он взял её со своего стола, и положил перед Матвеем.

– Партия и Советская власть верят нам с тобой в том, что мы приложим все усилия, для того, чтобы обеспечить нашу молодую республику продовольствием. Председатель смотрел на Бандурина испытывающим взглядом, пытаясь увидеть его внутренность. Матвей понимал, что тринадцать лет отсидки, за борьбу против Советской власти, наложили на него соответствующий отпечаток, с которым ему предстоит жить, всю оставшуюся жизнь.

– В этом году, нам поставили двойной план, который мы не смогли выполнить, – продолжал Пётр Аркадьевич. – В связи с чем, на сегодняшний день, положение у нас, прямо скажу, критическое. И товарищ Сталин, надеется, что станичники поймут эту ситуацию правильно, и приложат максимум усилий, для выхода из сложившегося кризиса. Страна нуждается в продовольствии. И кроме нас, и таких как мы, дать его ей некому. Пустовал, завершающе хлопнул по столу ладошкой, и встал. – Вот такая вот история, брат.

Выглянув из кабинета, он крикнул. – Денис Моисеевич, зайди ко мне.

Через минуту, в кабинет вошёл лысоватый мужичок, который на крыльце давал нагоняй Насте Беляевой.

– Вот, знакомьтесь, Денис Моисеевич Фрисман, бригадир молочной фермы, – представил вошедшего председатель.

– А это Бандурин Матвей Семёнович. Зачисли его пастухом, и пускай с завтрашнего дня приступает.

– Да мы знакомы уже, – буркнул Фрисман.

– Ну, вот и добренько, не буду вас задерживать.

Бандурин встал, и протянул на прощание руку.

– Я надеюсь, вы меня правильно поняли, Матвей Семёнович, – пожимая ему руку, уточнил Пустовал.

– Я вас понял, Пётр Аркадьевич, до свидания. Матвей вышел из кабинета. Следом за ним вышел Фрисман.

– Бандурин, зайди в отдел кадров, оформись, и завтра в шесть часов, я тебя жду на ферме. Всё понял? – всё в той же грубой манере проворчал он ему в спину.

– Да понял, що не понять то. Матвей зашёл в кабинет отдела кадров.

Уладив в сельсовете все дела, он направился к дому Беляевых. Дверь открыл парень, по виду ровесник его сына.

– Здорово жавёшь, казаче! – протягивая руку, поприветствовал его Матвей.

– Слава Богу, – ответил тот, пожимая руку в ответ.

– А ты хто, дядь? – поинтересовался парень.

– Да я сосед, с соседней улицы, Бандурин Матвей.

– Эт Сенькин батька, чи ни?

– Да, Сенькин. Мне бы Настасью Михайловну увидеть. Дело у меня до неё.

– Так она на ферме.

– А когда дома будет?

– Ну, вечером, часов в восемь.

– Добро, я тогда зайду вечером. Попрощавшись, Бандурин ушёл.

В полдевятого, Матвей снова постучался в дверь Беляевых. На пороге его встретила Настя.

– А, это вы приходили?

– Да, я. Ну как вы, не зашиблись сегодня? – с иронией улыбнувшись, спросил он, не зная с чего начать разговор.

– Да нет, не зашиблась. А вы что, это хотели узнать? На Настином лице образовалось недоумение.

– Нет, Настасья Михайловна, не это. Я сидел в одном лагере с вашим отцом, – не став подыскивать слова, выдал Бандурин.

– Что с ним? – Тяжело выдохнув, Настя взглянула в его глаза. Он молчал, на мгновение растерявшись, от её пронзительного взгляда.

– Пойдёмте в дом. Она взяла его за руку и завела. – Садитесь, рассказывайте, токмо пожалуйста не молчите.

Анастасия усадила его за круглый стол, стоящий посреди комнаты. Сама села напротив. Рядом примостились двое её братьев.

Матвей рассказал им о гибели отца. Настя сидела, прикрывая рот ладонью, боясь разрыдаться. По её щекам текли слёзы. Парни сидели молча, с хмурыми лицами, с трудом сдерживая эмоции.

– Спасибо вам. – Настя, вытирая слёзы, посмотрела на Бандурина. – Спасибо большое. Она поднялась из—за стола. Матвей поднялся с ней.

– А где он похоронен, – заглядывая в его глаза, спросила девушка.

– На лагерном погосте. Могилка за номером 3684.

Настя подошла к нему, и, обняв, зарыдала, прижавшись к его груди, не в силах больше держаться. Он обнял её, ничего больше не говоря. К ним подошли мальчишки, и, прижавшись с обеих сторон, тоже тихо заплакали.

Глава 3

Уже стемнело, когда Пустовал подошёл к небольшому домишке на краю станицы. С цепи начал рваться и лаять пёс.

– Кто там? – донёсся голос из темноты.

– Вячеслав Фомич, это я, председатель, – крикнул он из-за калитки.

– А, заходи, Тимофей Аркадьевич, зараз собаку придержу.

Пустовал быстро пробежал мимо пса, рвущегося из рук хозяина, и вошёл в дом. Вячеслав Фомич вошёл следом.

В правом углу комнаты, на небольшой полочке, стояла старенькая иконка, под ней горела лампадка, сразу бросившаяся в глаза. Председатель снял фуражку, и, повесив её на гвоздь, вбитый в стену, справа от двери, сел за стол. Хозяин присел рядом, ставя перед гостем чугунок с картошкой, сваренной в мундире.

– Вот, угощайся, чем Бог послал, звиняй, разносолов нету.

– Спасибо, Фомич, спасибо, но не трапезничать я к тебе пришёл, разговор у меня к тебе есть.

– Ну, гутарь, с чем пожаловал, только уважь, возьми картошечку, поешь. Он достал картофелину и протянул Пустовалу. Тот взял её и начал очищать от кожуры.

– Догадываешься, зачем пришёл? – пристально вглядываясь в гостеприимного собеседника, в своей манере, мягким, глубоким голосом спросил Тимофей Аркадьевич.

– Да что мне гадать, я ж не цыганка, гутарь как есть, без предисловий, – ответил, глядя ему в глаза, Вячеслав Фомич.

– Ну, как скажешь, без предисловий, значит без предисловий. Ты знаешь, что я тебя уважаю и ценю, скажу больше, кузнеца лучше, чем ты я не встречал, и не хочу тебя потерять, – положив на стол почищенную картошку, начал он более серьёзным тоном.

Немного помолчав, не сводя взгляда с хозяина дома, Пустовал достал из кармана свёрнутую бумажку.

– Вот послушай.

Развернув её, Тимофей Аркадьевич начал читать, стараясь придать словам особое выражение.

– «Товарищу Пустовалу. Товарищ председатель, прошу Вас обратить пристальное внимание на антисоветские действия товарища Ковалёва А. Ф., бывшего служителя культа. Товарищ Ковалёв, вопреки линии нашей партии, продолжает дурманить голову религиозными предрассудками казакам и станичникам. Он в своём доме проводит всякие чуждые советским людям религиозные обряды, которые негативно влияют на умы граждан. В связи с чем, считаю необходимым принять в отношении товарища Ковалёва соответствующие меры». Он положил бумажку на стол и накрыл ладонью.

– Написано анонимно, – резюмировал председатель.

– Что скажешь, Вячеслав Фомич? – Пустовал вопросительно посмотрел на него.

– Ну а что тут говорить, надо принимать меры, значит, принимай.

– Да какие меры? – Тимофей Аркадьевич встал из-за стола, и подошёл к иконе, с горящей под ней лампадкой.

– Ты понимаешь, что тебе с учётом твоей судимости, между прочим, тоже за религиозную пропаганду, лет семь светит, если такая бумажонка попадёт, сам знаешь, куда?

Он сел обратно перед Ковалёвым.

– Я всё понимаю, но неужели нельзя без этого?

– Да нет, председатель, если бы ты всё понимал, то такие вопросы мне б не задавал, – Вячеслав Фомич взял со стола положенную Пустовалом картошку.

– На, покушай, и послухай, что я тебе скажу.

Тот взял её, и откусив начал жевать.

– Ты пойми, Тимофей Аркадьевич, я православный священник, к тому же казачьего роду. Ты думаешь, я испугаюсь какой – то писульки? Я тебе так скажу, власти безбожной не выкорчевать веру Христову из человеческих сердец. Да, порушили церкви, да, постреляли священников, да, пожгли иконы, но из сердца-то как вырвать Бога? Помяни моё слово, зазвонят ещё колокола над станицей, да над всей Россией. По-другому быть не может. Отступил народ от Господа, прельстился, за то и пожинаем. Но прощает Бог кающегося грешника. Через покаяние и обретёт народ русский спасение. Не могут станичные без церкви, истосковались души православные. Да ты и сам пади крещёный?

– Крещёный, – махнул головой председатель.

– Но как жить-то? Я ж тоже верую, но в душе, на люди не показываю.

– Ну и не показывай, коли боишься, а мне нельзя так, я поп, мне окормлять православных нужно, а не в прятки с властью играть. А в лагерях тоже православные сидят, так что мне везде работа найдётся. На всё воля Божья, Тимофей Аркадьевич. Бог даст, поживём, послужим ещё, а нет, примем свой крест.

Он встал, повернувшись к иконе, и перекрестился.

– Вот, как ты думаешь, пережить ентот год, без помощи Божьей, если по – человечески рассуждая, нам в пору ложиться, и с голодухи помирать? А нам ещё нужно умудриться поголовье сохранить, удои не потерять, коней не уморить, да и казачки кушать тоже хотят. Тут только на Божью милость и помощь уповать приходится.

– Да правильно ты всё говоришь, отец Вячеслав, – слова священника побудили его применить именно слово «отец».

– Ну что же с этим делать? – он взял со стола бумажку с анонимным доносом.

– Да ничего не нужно делать. На каждый роток не накинешь платок. Пусчай доносят, всё равно без Божьей воли ничего не произойдёт.

Пустовал встал, и подойдя к двери, одел фуражку, висящую на гвоздике.

– Ну, хорошо, раз так, значит так. Значит, на волю Божью.

Он пожал хозяину руку, и, попрощавшись, вышел. Вячеслав Фомич проводил гостя и вернувшись, погрузился в воспоминания.

В 1897 году, его, молодого священника, недавно окончившего духовную семинарию, направили в далёкую, сибирскую станицу, служить настоятелем. К его разочарованию, количество молящихся на воскресной литургии, оставляло желать лучшего. В сердце молодого иерея врезались слова архиепископа, которые он однажды сказал станичникам в своей проповеди, при посещении их церкви.

«Братья казаки и сестры казачки! Сердце моё плачет и скорбит, при виде полупустого храма. Это намоленное место ваших прадедов, сегодня, к сожалению, остаётся в небрежении. Поверьте, настанет то время, когда Господь отберёт у вас этот храм, если отношение казаков к нему не изменится».

С началом войны, в четырнадцатом году, в церкви было не протолкнуться. Каждый день шли станичники помолиться за своих родных, ушедших на фронт. Кто-то просил Господа о здравии, а кто-то молился за упокой души. Видя это, он говорил в своих проповедях о том, что Бог не случайно посылает казакам испытания. И пророчество архиепископа не заставило себя долго ждать. А в двадцать втором его осудили на пять лет, за то, что он продолжал духовную деятельность. Всё это не сломило священника, но напротив, укрепило его в вере. Уверенность в том, что Бог не случайно проводит свой народ через горнило, наполняло его сердце и придавало сил.

Потеряв то, что казалось само собой разумеющимся, казаки тоже возревновали. После освобождения, Вячеслав Фомич продолжил окормление своей паствы. Прям у себя дома, он крестил детей, венчал казаков, отпевал усопших, и служил литургию, исповедуя и причащая станичников. Понимая, что делая это, он рискует свободой, батюшка был готов ко всему. И вот донос. Новое испытание выпадало на его долю. Отец Вячеслав знал, что, несмотря на лояльное отношение к нему председателя, рано или поздно, за ним опять придут.

Он встал из-за стола, подошёл к иконе в углу, и трижды осенив себя крестным знаменьем, начал молиться.

«Молитвами святых отец наших, Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй и спаси народ наш и Отечество, да водари нам силу духа воинского, во славу Твою, во славу рода нашего казацкого, и дай нам силы, на вечное служение Тебе и отечеству. Царю Небесный, Утешителю Душе Истины, иже везде сый и вся исполняй…»