Текст книги "Жизнь подскажет. Как разобраться в себе и обрести новые смыслы"

Глава 2. «Я стала собой наконец»

ПРЕДСТАВЛЕНИЕ О ПРИЗВАНИИ

Поэтесса Мэй Сартон всего в четырех строчках очень искренне и точно говорит о поисках призвания, по крайней мере о том, как я это вижу:

 
Я стала собой наконец. Надо было
Многим зимам, летам, местам смениться.
Меня смешали и растворили,
Я носила чужих людей лица…[5]5
  May Sarton, “Now I Become Myself,” in Collected Poems, 1930–1973 (New York: Norton, 1974), p. 156.


[Закрыть]
 

Как же много времени может уйти на то, чтобы стать тем, кем мы были всегда! Как часто мы носим маски тех, кем на самом деле не являемся! Какие потрясения мы переживаем, сколько раз ломаем себя, прежде чем откроем свое истинное «я» внутри себя, найдем зародыш подлинного призвания!

Я рос в церкви, где впервые узнал о призвании. Я почитаю религиозные традиции, в которых воспитывался: смирение в отношении собственных убеждений, уважение многообразия мира, заботу о справедливости. Но идея призвания, витавшая в этих кругах, не находила во мне отклика, пока я не стал достаточно сильным, чтобы отказаться от нее. Я имею в виду идею, что призвание свыше – это голос извне, моральные требования, согласно которым мы должны стать другими, лучше, такими, какими стать очень сложно.

Подобная идея призвания коренится в глубоком недоверии к себе, исходит из уверенности в том, что греховное «я» всегда эгоистично, пока не исправится под действием внешних добродетельных сил. Исходя из этого, я не понимал, что значит «жить собственной жизнью», и у меня образовалось чувство вины из-за несоответствия того, кем я был, тому, кем я должен был быть. Я изо всех сил пытался исправить это, но тщетно.

Сейчас я совсем по-другому воспринимаю смысл понятия «призвание». Это не цель, которой нужно добиться, а дар, который мы получаем изначально. Найти свое призвание – это не завоевать приз, находящийся вне пределов досягаемости, но признать, что у меня уже есть сокровище, мое истинное «я». Призвание – это голос, звучащий «здесь», а не «там». Прислушавшись к нему, я стану тем, кем был рожден, чтобы воплотить идею Бога, данную при появлении на свет, вместо того чтобы стать кем-то другим.

Это странный врожденный талант – быть самим собой. Оказывается, принять его куда сложнее, чем попытаться стать кем-то другим! Иногда я старался выполнить требования, игнорируя талант, скрывая его, прячась от него или растрачивая его впустую. Уверен, в этом я не одинок. Существует хасидское предание, где удивительно кратко говорится о невероятном стремлении хотеть стать кем-то другим, а также о важности быть самим собой. Рабби Зуся в старости сказал: «В будущем никто не спросит меня, почему я не был Моисеем. Меня спросят, почему я не был Зусей»[6]6
  Martin Buber, Tales of the Hasidim: The Early Masters (New York: Schocken Books, 1975), p. 251.


[Закрыть]. Если вы сомневаетесь, что мы приходим в этот мир, наделенные талантом, посмотрите на детей. Несколько лет назад ко мне ненадолго переехали дочь и ее новорожденная малышка. Наблюдая за внучкой с первых дней жизни, я в свои пятьдесят с небольшим увидел то, что ускользало от меня, когда я сам стал родителем и когда мне было за двадцать: моя внучка появилась на свет вот такой, а не какой-то другой.

Она не сырье, чтобы из него формировать какой-то образ, который, возможно, пожелает этот мир. Она прибыла сюда, уже имея собственную данную ей форму и священную душу. В Библии этот образ называется образом Божьим, по которому мы все сотворены. Томас Мертон[7]7
  Томас Мертон – американский поэт, богослов, преподаватель, публицист, общественный деятель.


[Закрыть] именует это истинным «я». Квакеры считают это внутренним светом, или светом Бога, горящим в каждом человеке. В гуманистической традиции приняты понятия идентичности и единства. Но как ни назови этот дар, он настоящая драгоценность.

С первых дней я видел, что у моей внучки от рождения есть склонности и предпочтения. Я замечал тогда и вижу теперь, что ей нравится и не нравится, к чему ее тянет и что отталкивает, как она двигается, что делает, что говорит.

Все свои наблюдения я записываю в виде письма, и когда внучке исполнится двадцать, я позабочусь о том, чтобы письмо дошло до нее. В предисловии я напишу примерно следующее: «Вот зарисовка о том, какой ты была с самых первых дней в этом мире. Это незаконченная картина, ее можешь дорисовать только ты сама. Это набросок, сделанный человеком, который очень тебя любит. Возможно, это поможет тебе быстрее сделать то, что твой дедушка сделал довольно поздно: вспомнить, какой ты была, когда только появилась, и вернуть себе дар быть собой настоящей».

Мы приходим в этот мир с даром по праву рождения, а затем всю первую половину жизни не пользуемся им или слушаем чужие переубеждения. В юности мы полны ожиданий, имеющих мало общего с тем, кто мы есть на самом деле. Это ожидания людей, пытающихся не распознать наше истинное «я», а вписать нас в рамки. В семье, в школе, на работе и в религиозных общинах нас отучают от истинного «я», насаждая приемлемый образ. Под гнетом социального давления, например расизма и сексизма, наша первоначальная форма меняется до неузнаваемости. Нами движет страх, и мы предаем свое истинное «я», чтобы заслужить одобрение других.

Уже в первой половине жизни мы теряем веру в истинный дар. Затем, если нам удается очнуться, осознать и признать свою потерю, всю вторую половину жизни мы пытаемся вернуть, восстановить утраченное.

Если мы сбились с пути, как снова напасть на след истинного «я»? Один из способов – искать ключ к разгадке в историях из юности, когда мы были ближе к тому, что нам дано по праву рождения. Несколько лет назад я нашел кое-какие подсказки, побывав в своего рода машине времени. Мой друг прислал мне потрепанный номер школьной газеты за май 1957 года, в котором я давал интервью о том, что намерен делать в жизни. С уверенностью, которой можно ожидать только от выпускника средней школы, я говорил, что стану летчиком ВМС США, а затем сделаю карьеру в рекламе.

При этом я действительно «носил личины других» и могу точно сказать, чьи они были. Мой отец работал с человеком, который когда-то был военным летчиком. Харизматичный и романтичный ирландец, он всем видом показывал, что принадлежит небу, и постоянно травил байки, и я хотел быть похожим на него. Отец одного из моих друзей детства занимался рекламой, и я не то чтобы стремился стать таким же – на мой вкус, он был слишком консервативен, – но мне нравились атрибуты, как мне казалось, его самости: машина и другие большие игрушки.

Сейчас, сорок лет спустя, подобные пророчества относительно собственной личности кажутся полнейшим заблуждением для потенциального пацифиста и человека, в конечном счете ставшего квакером, писателем и активистом. Это иллюстрация, как рано мы можем потерять представление о том, кто мы есть. Но если взглянуть на это в свете противоречий, высветится код подсказки относительно истинного «я», на раскрытие которого уйдет много лет: код по определению нужно расшифровать.

В моем желании стать рекламным агентом скрывались многолетнее увлечение языком и способность с его помощью убеждать людей. То же самое увлечение десятилетиями заставляло меня непрерывно писать. У стремления стать военным летчиком истоки сложнее: желание личного участия в решении проблемы насилия, которое сначала проявилось в военных фантазиях, а затем, по прошествии многих лет, превратилось в пацифизм, которого я придерживаюсь сегодня. Когда я смотрю на обратную сторону медали своей личности, которую выставлял напоказ в старших классах, я нахожу парадоксальную противоположность самого себя, возникшую с годами.

Когда я вспоминаю более ранние времена, подсказки кажутся уже менее загадочными, и я лучше вижу свой дар и призвание по праву рождения. В начальной школе я увлекся летательными аппаратами. Как и многие другие мальчишки, я бесконечно долго разгадывал тайны полетов. После школы и по выходным придумывал, проектировал, запускал и (как правило) разбивал модели самолетов из хрупкого бальзового дерева[8]8
  Древесина бальзового дерева (или дерева бальса, от исп. «плот») самая легкая, легче пробковой, в восемь раз легче сосновой, поэтому часто из нее делают модели самолетов и водный транспорт. Бальса растет очень быстро, ареал – тропики Центральной и Южной Америки.


[Закрыть].

Но кроме того, в отличие от большинства детей, я много времени посвящал созданию книг об авиации на восемь-двенадцать страниц. Я клал лист бумаги горизонтально, посередине проводил вертикальную линию, рисовал схему, скажем поперечного сечения крыла, заправлял лист в пишущую машинку и делал надписи, объясняющие, как воздух, движущийся вдоль крыла, создает вакуум, который поднимает самолет. Затем я складывал этот лист пополам, скреплял его вместе с другими по корешку и аккуратно иллюстрировал обложку.

Я всегда думал, что смысл такой бумажной работы очевиден: очарованный идеей полетов, я хотел стать летчиком или по крайней мере авиационным инженером. Но недавно, разбирая свои детские вещи, нашел несколько этих литературных артефактов и внезапно понял: я не хотел ни летать, ни конструировать самолеты, вообще не хотел быть связанным с авиацией. Я хотел стать писателем, создавать книги. Именно над этой задачей я и работал с третьего класса и по сей день!

С самого начала жизнь дает нам подсказки, чтобы мы нашли свои самость и призвание, хотя эти подсказки порой трудно расшифровать. Однако полезно пытаться их интерпретировать, особенно когда нам за двадцать, тридцать или сорок; когда мы чувствуем себя глубоко потерянными, заблудившимися; когда подозреваем, что нас силой утащили от того, чем нам следует заниматься, от наших талантов.

Эти подсказки помогают противостоять общепринятой концепции призвания, согласно которой жизнь должна определяться обязанностями. Мы не находим своего призвания, подчиняясь абстрактному моральному кодексу, как бы благородно он ни звучал. Мы находим его, проявляя подлинную самость, стараясь стать теми, кто мы есть, живя в мире как Зуся и не пытаясь быть Моисеем. Самый глубокий профессиональный вопрос – это не «Что я должен делать со своей жизнью?», а элементарный и требующий более глубокого ответа: «Кто я? Какова моя природа?»

У всего во Вселенной есть своя природа, и это означает существование как потенциалов, так и пределов. Данная истина хорошо известна тем, кто ежедневно работает с предметами, наполняющими наш мир. Например, изготовление керамики предполагает нечто большее, нежели просто указать глине, чем она должна стать.

Гончар мнет глину, и она «говорит» ему, чем она может стать, а чем – нет. И если мастер не послушается, результат будет хрупким и неказистым. Проектирование подразумевает нечто большее, чем просто указание материалам, как они должны себя вести. Если инженер не уважает природу стали, дерева или камня, его неудача проявится не только в эстетике: мост или здание рухнут, под угрозой окажутся человеческие жизни.

У человеческого «я» тоже есть природа, пределы и потенциалы. Если вы ищете призвание, не понимая материала, с которым работаете, то жизнь, которую вы построите, будет неказистой и неблагополучной для вас и тех, кто рядом. Притворство во имя высокой цели не является добродетелью и не имеет ничего общего с призванием. Это невежественная и даже высокомерная попытка превзойти свою природу, и она всегда потерпит поражение.

Глубочайшее призвание состоит в том, чтобы стать самим собой, независимо от того, соответствует ли это какому-то образу. Так мы обретем радость, к которой стремится каждый, и найдем свой подлинный путь служения миру. Американский писатель и проповедник Фредерик Бюхнер утверждает, что истинное призвание объединяет самость и служение; он определяет призвание как «место, где ваша глубочайшая радость удовлетворяет насущные потребности мира»[9]9
  Frederick Buechner, Wishful Thinking: A Seeker’s ABC (San Francisco: HarperSanFrancisco, 1993), p. 119.


[Закрыть].

Определение Бюхнера от «я» переходит к потребностям мира: оно мудро начинается не с того, что нужно миру (то есть всего), а с призвания, с природы человеческого «я», с глубокой радости от осознания того, что мы здесь, на земле, чтобы воплотить талант, дарованный Богом.

Вопреки условностям нашей культуры, заточенной под моральные принципы, подобный акцент на радости и самости нельзя считать проявлением эгоизма. Квакер Дуглас Стир, профессор философии, любил говорить, что вопрос «кто я?», который издревле задает себе человек, неизбежно приводит к не менее важному вопросу «чей я?», поскольку вне отношений нет самости. Мы должны ответить на вопрос о самости как можно честнее, куда бы он нас ни привел. Только так мы открываем для себя совокупность своей жизни.

Чем больше я узнаю о семенах истинного «я», которые посеяли, когда я родился, тем больше понимаю об экосистеме, в которой меня взращивали. Это отношения в обществе, где я был призван жить, соседствуя с существами любого рода, – с пониманием, сочувствием и радостью. Только познав и эти семена, и систему, и себя, и сообщество, я смогу воплотить великую заповедь – возлюбить ближнего как самого себя.

ПУТЕШЕСТВИЕ В ТЕМНОТУ

Мы часто обретаем чувство самосознания и ощущение призвания только после длительного путешествия по чужим краям. Однако это совсем не беззаботный тур, который вам продаст туроператор. Это больше похоже на древнюю традицию паломничества – «преобразующее путешествие в священный центр, полное опасностей, трудностей и неопределенности»[10]10
  Phil Cosineau, The Art of Pilgrimage (Berkeley: Conari Press, 1998), p. XXIII.


[Закрыть].

В традиции паломничества трудности не считаются случайными, это неотъемлемая часть самого путешествия. Опасная местность, плохая погода, вероятность упасть или заблудиться – подобные препятствия неподвластны человеку и лишают иллюзии, что все можно контролировать. Здесь и проявляется наше истинное «я». Если это произойдет, у паломника появляется больше шансов найти искомый священный центр. После тяжких трудов, избавленные от иллюзий, однажды мы просыпаемся и обнаруживаем, что вот он, священный центр, здесь и сейчас, на каждом этапе пути, повсюду вокруг нас и глубоко в нашем собственном сердце.

Но сначала мы должны пройти сквозь тьму. В любом паломничестве есть место красоте и радости, но темнота чаще всего остается нераскрытой. Когда мы наконец, спотыкаясь, выходим из темноты на свет, возникает соблазн сказать, что надежда никогда не угасала, что и в помине не было тех долгих ночей, когда мы сжимались от страха.

Опыт пути сквозь тьму был необходим для меня, и рассказ об этом помогает мне оставаться на свету. Но я хочу сказать всю правду еще и по другой причине: многие молодые люди сейчас бредут в темноте, так всегда было с молодыми. И мы, старшие, оказываем им медвежью услугу, скрывая темные стороны нашей жизни. Когда я был молод, рядом со мной было мало старших, готовых говорить о тьме; большинство притворялись, что всегда знали, где их ждет успех. Когда мне было чуть за двадцать и тьма начала окутывать меня, я решил, что мои провалы – это уникальный случай и с этим ничего нельзя поделать. Я не осознавал, что просто отправился в путешествие, по итогам которого стану частью человечества.

История моего путешествия важна не более и не менее, чем история любого из нас. Просто это лучший источник данных, которым я располагаю, где обобщения даются мне с трудом, зато в мелочах кроется истина. Я хочу подробно изложить детали своего путешествия и страдания, делая акценты на призвании. Я делаю это, чтобы быть честным перед молодыми и чтобы напомнить всем, кому это нужно, что в личном опыте – ключ к самости и призванию.

Мое путешествие во тьму начиналось в местах, залитых солнцем. Я вырос в пригороде Чикаго и поступил в Карлтон-колледж в Миннесоте. Это великолепное место, и там я нашел новых людей, чьи маски примерил на себя. Они больше походили на мои собственные, чем те, что я носил в средней школе, но все же были чужими. Надев одну из них, я отправился из колледжа не на флот и не на Мэдисон-авеню[11]11
  Улица в Нью-Йорке, где в XIX–XX веках располагались офисы основных рекламных агентств США, вследствие чего название улицы стало нарицательным обозначением американской рекламной индустрии в целом.


[Закрыть], а в Нью-Йоркскую объединенную теологическую семинарию. Равно как несколько лет назад я был уверен в рекламе и авиации, теперь я считал, что мое призвание – служение Богу. И поэтому для меня стало большим потрясением, когда в конце первого курса Бог заговорил со мной. Через посредственные оценки и огромные страдания он сообщил мне, что я ни при каких условиях не должен становиться посвященным лидером в Его церкви.

Я всегда чутко реагировал на мнение авторитетов – как любой, кто вырос в пятидесятые, – поэтому бросил семинарию и отправился на запад, в Калифорнийский университет в Беркли. Там я провел большую часть шестидесятых, работая над докторской диссертацией по социологии, при этом учился не поддаваться внушениям со стороны авторитетов.

В те времена Беркли был, безусловно, поразительным сочетанием тени и света. Однако, вопреки распространенному мифу, многих из нас не столько соблазняла тень, сколько привлекал свет, и мы выходили оттуда с надеждой, которую пронесли с собой через всю жизнь, с чувством общности и страстным желанием социальных перемен.

На средних курсах аспирантуры я два года преподавал. Я обнаружил, что люблю преподавать и что у меня неплохо получается, однако мой опыт в Беркли убедил меня в том, что университетская карьера станет лишь бегством от реальности. Я почувствовал в себе призвание работать над «урбанистической трагедией», поэтому в конце шестидесятых, когда покинул Беркли, а мой друг все время спрашивал меня: «Почему ты хочешь вернуться в Америку?» – я ушел и из академической жизни. При этом я удалился на белом коне (можно сказать, в белом пальто), полный праведного негодования по поводу коррупции в образовании, держа в руках пламенный меч истины. Я переехал в Вашингтон, где занялся общественной деятельностью.

Все, что я узнал о мире в это время, стало темой моей предыдущей книги[12]12
  Parker J. Palmer, The Company of Strangers: Christians and the Renewal of America’s Public Life (New York: Crossroads, 1981).


[Закрыть]. Что касается призвания, я убедился, что ценности человека могут идти вразрез с его чувствами. Я ощущал себя морально обязанным решать проблемы города, но это противоречило растущему чувству, что моим призванием может быть преподавание. В душе я хотел продолжать преподавать, но моя этика – щедро пронизанная эгоизмом – говорила мне, что я должен спасти город.

Как я мог смириться с такой противоречивой ситуацией?

После двух лет общественной деятельности и всей связанной с ней финансовой неопределенности мне предложили должность преподавателя в Джорджтаунском университете. При этом я мог не снимать своего белого пальто. «Мы не требуем, чтобы вы находились в кампусе всю неделю, – сказал декан. – Нам нужно, чтобы вы вовлекли студентов в жизнь сообщества. Это штатная должность преподавателя, предполагающая минимум занятий и не требующая участия в советах и заседаниях. Продолжайте заниматься общественной деятельностью и берите с собой наших студентов».

Часть об отсутствии советов и заседаний показалась мне божественным подарком, поэтому я принял предложение университета и начал привлекать студентов к созданию местных общественных организаций. Но вскоре я обнаружил еще больший подарок, скрытый в этой деятельности. Взглянув на общественную работу через призму образования, я увидел, что как организатор я никогда не переставал быть учителем. Я просто преподавал в классе без стен.

По сути, я не мог поступить иначе: я начинал понимать, что преподавание – мой естественный образ жизни. Назначьте меня священнослужителем или генеральным директором, поэтом или политиком – я все равно буду преподавать. Преподавание лежит в основе моего призвания и проявится в любой моей роли. Приглашение Джорджтаунского университета позволило мне осознать это, и я начал изучать образование в реальных условиях, чем занимаюсь всю жизнь.

Но даже такой способ переосмысления моего труда не избавил меня от фундаментального несоответствия между беспорядочностью организационной работы и моей чрезмерно чувствительной натурой. После пяти лет внутренних конфликтов и соперничества я выгорел. Я был слишком раним для работы с обществом: моя профессиональная деятельность превысила мои возможности. Мной двигали скорее правила городского кризиса, мои обязанности, а не ощущение истинного «я». Не понимая собственных пределов и возможностей, я позволил своему эго и этике привести меня к ситуации, с которой моя душа не могла смириться.

Я был разочарован в себе, потому что не проявил достаточно жесткости, чтобы принять удар. Помимо разочарования, мне было очень стыдно. Однако к истине нас ведут не только наши сильные, но и слабые стороны. Именно к этому выводу приходят паломники по завершении поисков. Я был вынужден оставить общественную деятельность по причине, которую, возможно, никогда бы не признал, если бы не был столь ранимым и не находился на грани выгорания: будучи организатором, я пытался привести людей в место, где никогда не был сам, и имя этому месту – общество. Чтобы добросовестно выполнять работу, связанную с обществом, нужно быть более погруженным в него.