Текст книги "Одинокий волк"

ГЛАВА ВТОРАЯ

«18 мая 1893 года. Наблюдения и заметки. Человек с Онтарио. Белый мужчина. Возраст – между 22 и 28 годами (умственное развитие не поддается определению). Рост – 187 см, вес в наст. вр. – 77,3 кг (вес сразу после поимки – 72 кг).

Особые приметы: сломанная кость большого пальца на левой ноге, неправильно сросшаяся, но не вызывающая хромоты или видимых неудобств при ходьбе. Следы заживших переломов ребер, левая ключица ditto1. Ладони и ступни покрыты ороговевшими мозолями. Многочисленные шрамы, в том числе один на лице, два на горле, пять на левой руке, три на груди и животе, один на пояснице, один на левой ягодице, четыре на правой ноге, три на левой. Итого – двадцать; свидетельство длительной и полной заброшенности.

Общее состояние здоровья в настоящий момент – отличное. Все пять чувств развиты необычайно остро, особенно обоняние и слух. Физические рефлексы – от нормальных до сверхъестественно быстрых.

Выполняет простейшие команды: «Встань», «Иди сюда» и т.д. Несмотря на сохранность и отсутствие повреждений голосовых связок и органов речи, словесных ответов на вопросы не дает.

В настоящее время может употреблять в пищу маленькие кусочки вареного мяса, в то время как в университетской лаборатории ел только сырое мясо и рыбу, ягоды, каштаны и желуди (скорлупу желудей разбивал босой ногой), а также насекомых.

Собрать объективные данные об уровне интеллекта пока не представляется возможным; результаты тестов сомнительны. Объект пребывает в депрессии, заставить его идти на контакт можно, лишь применяя тактику «кнута и пряникам. Апатия несколько уменьшилась после переезда из лаборатории, но вскоре вернулась. Ч. О. стоит у окна в своей комнате и часами смотрит наружу – угрюмый и подавленный. Перестал срывать с себя одежду, но носки и башмаки надевает по-прежнему только по принуждению. Оживлен во время прогулок на свежем воздухе, но его нельзя оставлять без присмотра: ранее несколько раз предпринимал попытку побега, здесь имела место лишь одна попыткам.

То же самое (лат.).

«22 мая 1893 года.

Личные заметки (Сидни, N.B.!) [3]3
  Nota bene – обрати внимание (лат.).


[Закрыть].

В своих «Системах природы» [4]4
  Классический труд Карла Линнея (1707-1778), шведского естествоиспытателя, создателя первой в мире научной классификации растительного и животного мира.


[Закрыть] Линней определяет Homoferus [5]5
  Человек дикий (лат.).


[Закрыть] как особый подвид человеческой особи, указывая на существование десяти подобных существ: восьми девочек и двух мальчиков. В более поздней литературе имеется также упоминание о мальчике, найденном в Литве в медвежьей берлоге во время охоты на медведей. Все попытки вернуть этих детей в лоно цивилизации закончились неудачей.

Примечателен также случай, описанный в 1801 году французским исследователем Итаром. «Дикий мальчик из Авейрона». Жан-Жак Руссо также воспевал «благородного дикаря, свободно кочующего по диким лесам». В реальной действительности «Дикий мальчик» оказался грязным, напуганным, бессловесным существом четырнадцати лет с умственным развитием шестилетнего. Итар, считавший окружающую среду решающим фактором воздействия на индивида, приписал его ненормальность отсутствию общения с другими людьми. Увы, после двух лет непрерывного интенсивного обучения при самом гуманном отношении и в доброжелательном окружении «Дикий мальчик» так и не научился разговаривать, не приобрел человеческих привычек и мог считаться человеком лишь в формальном смысле.

Слокум предупреждает меня, что нам повезет не больше с нашим Человеком с Онтарио, но я так не думаю. Мальчик, найденный Итаром в 1799 году, страдал слабоумием и эпилептическими припадками; он корчился в конвульсиях, бесконечно раскачивался взад-вперед, как животное в зоопарке, хрюкал и блеял, чесался, пожирал отбросы, закатывал безумные истерики и пускал в ход зубы против каждого, кто шел наперекор его инфантильным желаниям. Наш подопечный, напротив, никогда не проявлял откровенной враждебности по отношению к другим людям (за исключением О 'Фэллона). Правда, он пока не разговаривает, но, судя по его манере держаться, мог бы заговорить, если бы захотел.

И как отнестись к утверждениям группы орнитологов из Одюбоновского общества, уверяющих в один голос, что он разговаривал в бреду, беспрерывно повторяя, что он «потерялся» ? Глаза у него ясные, взгляд осмысленный и цепкий: когда мне удается привлечь его внимание, он ничего не упускает. Мою речь понимает отлично, но тщательно это скрывает.

Почему он не желает разговаривать? Чего боится? Никто не причинил ему вреда. Нам с Вестом приходится изобретать различные уловки, чтобы застигнуть его врасплох, заставить выдать себя. Если он симулирует, это весьма неразумно с его стороны. Слокум требует результатов к концу лета (под результатами подразумевается научная публикация). Но нам не с чего начать: история болезни отсутствует. Как мы можем судить о прогрессе, если нет точки отсчета? На Слокума логика никогда не действовала, это его слабое место. Он утверждает, что, если мы не добьемся успеха с 4.0. к сентябрю, его придется отправить в приют для умалишенных».

«24 мая 1893 года.

Заметки. 4.0.

Не продвинулись ни на шаг. Упражнения на чувственное восприятие выполняет с легкостью; нетерпелив, больше не скрывает своей досады. По-прежнему никаких проявлений агрессии, кроме момента первоначального пленения, хотя он явно терпеть не может О 'Фэллона, в чем нет ничего удивительного: 0'Фэллон сторожит его целыми днями и запирает в тесной комнате на ночь.

Был одет в лохмотья и сыромятные шкуры животных, когда его поймали в районе бухты Эхо. При нем найден один-единственный предмет собственности, который он носил на поясе, сплетенном из ивовых прутьев. Это книга. Книга! Небольшого формата (книжка для детей?), порванная, страницы слиплись, шрифт выцвел до полной непригодности, название на синеватой пятнистой обложке совершенно стерлось. Тем не менее он держит ее в кармане и не желает с ней расставаться. Очевидно, для него это нечто вроде талисмана или символа. Неужели он когда-то был способен читать?»

«25 мая 1893 года.

Личные заметки

Особенно неудачный день. Ч. О. по-прежнему нем как рыба, подавлен, выглядит вялым. Тесты по этике и альтруизму еще не начинались: никакой надежды представить монографию вовремя. Неужели Слокум прав? Возможно, Человек с Онтарио не дикарь. Возможно, он и в самом деле просто несчастный идиот».

Сидни перелистала страницы в лабораторном журнале отца и вернулась к самому началу – туда, где в отделении скоросшивателя находились четкие зернистые фотографии в черном конверте. Не без колебаний Сидни, смущаясь, вытащила их и начала перебирать. Их было пять, и на двух из них Человек с Онтарио был снят анфас в обнаженном виде. Она торопливо отложила их в сторону, хотя ее изнывающий от любопытства взгляд не упустил ни единой подробности. Но Сидни сказала себе, что на самом деле ее интригует контраст между образом на снимках и тем человеком, которого она видела уже дважды (правда, издалека), пока он гулял по берегу озера под присмотром 0'Фэлло-на. На расстоянии в пятьдесят ярдов [6]6
  Ярд равен 91,44 см.


[Закрыть] он выглядел вполне обыкновенным – темноволосый, высокий, очень стройный и худощавый, одетый, как все. На нем были брюки, белая рубашка и куртка.

Человек на фотографиях был бесконечно далек от повседневности. Обнаженный, он сидел на фоне белой стены, припав к полу в настороженной позе бегуна на старте, явно испуганный незнакомой обстановкой и вспышками магния. Он был худ до истощения, зажившие шрамы и свежие ссадины покрывали его тело подобно татуировке. У него были волосы до плеч и густая черная борода, делавшая его похожим на дикое животное. Но в то же время у него был красивый тонкий нос аристократа, высокие скулы, туго обтянутые кожей, отчего худоба была особенно заметной. Сидни не могла разглядеть его рот, скрытый под пышными усами, однако его глаза запомнились ей с того дня, когда он следил за ней и Чарльзом из окна своей комнаты. Ей доводилось видеть рисунки с изображением волков. Вот у них были точно такие же глаза: неестественно светлые, угрюмые и немигающие. Слепые на вид глаза, не упускавшие ничего.

Сидни спрятала фотографии и вернулась к заметкам отца.

«26 мая 1893 года.

Заметки. 4.0.

Приходится довольствоваться любопытными, хотя и второстепенными наблюдениями. Вест повесил зеркало на стену в комнате Ч. О. Мы следили за ним через наш потайной «глазок», когда он впервые увидел себя. Его первоначальный испуг рассеялся в течение нескольких секунд. Мы пришли к выводу, что он уже видел свое отражение – пусть не такое четкое – раньше: в воде, во льду и т.п., после чего реакция начала переходить от досады к бурному веселью и наконец к зачарованности. Он ощупывал свое лицо, тыкал в него пальцем, гримасничал, отошел к дальней стене, чтобы увидеть себя целиком. Однако минут через десять ему все это надоело, и он вернулся на свое привычное место у окна.

Мы установили, что цветы, какими бы красивыми, пышными и благоухающими они ни были, не представляют для него ни малейшего интереса, но стоит только дать ему ярко-красный лоскут или блестящий металлический предмет, хотя бы крышку от старой кастрюли, как он приходит в восторг, будто маленький ребенок, получивший в подарок игрушку. Все, что сверкает или блестит, завораживает его. Вест дал ему новенькую лошадиную подкову, и теперь он держит ее в углу вместе с остальными своими «сокровищами»: жестяными крышечками от бутылок с содовой, ракушками и пестрыми носовыми платками.

Главным «сокровищем» является, конечно, его книга. Этот предмет служит ему чем-то вроде тотема, обеспечивающего зону безопасности, где он ищет укрытия, когда чувствует себя расстроенным или испуганным».

«27 мая 1893 года.

Сегодня познакомили Ч. О. с домашними животными. Результаты интригующие, но эксперимент окончился досадной неудачей. Вест впустил Ванду (нашу кошку) в комнату 4.0., немедленно закрыл дверь и присоединился ко мне у «глазка». После первой встречи – никакой реакции. Обнюхали друг друга и разошлись. Полное равнодушие с обеих сторон.

Затем кошка была удалена, и в комнату впущен Гектор (наш гончий пес). Мгновенная заинтересованность и восторг с обеих сторон! Не прошло и двух минут, как Ч. О. и Гектор повалились на пол и принялись резвиться подобно паре щенков. Шутливое рычание, борьба, покусывание. Ч. О. растянулся на спине и позволил Гектару себя "' потрепать: прыгать себе на живот, жевать свои волосы, лизать ноги, руки, лицо.

Наблюдение: 4.0. умеет издавать осмысленные звуки (но не слова) и смеяться.

Увы, эксперимент дал осечку. Гектор (помесь гончей с ищейкой) учуял наше убежище, когда они в пылу возни опрокинули тяжелое кресло, маскировавшее «глазок». 4.0. заглянул в «глазок» и увидел меня. На его лице отразилось изумление, потом глубокое смущение. Он даже покраснел! В чрезвычайном волнении прошелся по комнате, бросая гневные взгляды на «глазок». Потом передвинул комод и загородил отверстие.

Весьма любопытна и заслуживает особого внимания способность самостоятельно разрешать задачи. Тем не менее надо признать, что разоблачение нашего тайного наблюдательного пункта является горькой и досадной потерей».

– Вот ты где, Сидни!

Сидни чуть не подскочила от неожиданности: поглощенная чтением заметок, она не слышала, как дверь открылась и ее отец вошел в кабинет.

– Папа, я только что… я как раз собиралась перепечатать эти записи… я только…

Она смущенно умолкла. Ей не полагалось читать старые заметки отца, в ее обязанности входила перепечатка последних наблюдений и их подшивка в два особых журнала: личные отдельно от официальных, которые ему в свое время предстояло передать декану факультета Слокуму. И зачем только она начала оправдываться? Отец все равно никогда не замечал, что она делает, а если бы и заметил, для него это не имело значения.

– Вот, – кратко сообщил он, выложив на стол перед ней еще одну пухлую папку с бумагами.

– Их тоже надо перепечатать?

– А? Угу.

Он был уже у нее за спиной и что-то искал на книжных полках. Сидни встала из-за стола, нахмурившись и не зная, с чего начать. Ее обуревали противоречивые чувства.

– А что случилось с мистером Смитом? – спросила она.

– Смитом?

– Вашим секретарем. Тем, кто перепечатывал все ваши записи, пока я была в Европе.

– А-а, Смит. Я его уволил.

– Почему?

– Что?

Профессор Винтер наконец-то удостоил ее вниманием: развел руками и улыбнулся своей доброй детской улыбкой, от которой в комнате стало как будто светлее.

– Потому что ты вернулась, – объяснил он и вновь обратился к поискам нужной книги.

Сидни возмущенно покачала головой, глядя ему в спину. «Просто скажи „нет“, – тысячу раз советовал ей Филип. – Ты больше не ребенок. Сил. Зачем ты позволяешь ему себя использовать?» В данном случае, решила Сидни, причин тому две. Первая: по привычке. Вторая: из-за Человека с Онтарио. Она умирала от желания узнать о нем побольше.

Ее отец нашел, что искал на книжной полке, и прямиком направился к своему письменному столу. Сидни поспешила убраться с дороги, пока он не налетел на нее: разумеется, по рассеянности, а не от грубости. Его тонкие, развевающиеся на ходу седые волосы отросли и выглядели неряшливо. Очевидно, никто их не подстригал с тех пор, как сама Сидни делала это в последний раз еще в феврале. Он уселся в свое кресло, уже забыв о ее присутствии.

Она еще с минуту понаблюдала за ним, невольно улыбаясь. У него был высокий умный лоб, голубые глаза за толстыми стеклами пенсне вечно смотрели куда-то в пространство. Он выглядел на все свои шестьдесят лет – бледный и худой до болезненности. Ничего удивительного: львиная доля его физических сил тратилась на умственную работу. На нем был старый выношенный сюртук, протертый на локтях чуть ли не до дыр, и клетчатые брюки, мешковатые и лоснящиеся на коленях. Хорошо хоть сорочка чистая. Тетя Эстелла не переставала ворчать, что, если он вдруг заблудится на улицах Чикаго, его тут же непременно арестуют за бродяжничество.

Сидни подумала, что небрежность отца в собственных привычках в какой-то степени искупает его слепоту по отношению к маленьким слабостям окружающих: вот сейчас, к примеру, он не обратил никакого внимания на ее новое платье, на прическу, которую она изменила в последнее время. Разве можно было упрекнуть его за невнимание к подобным мелочам в других людях, когда он был не в состоянии подобрать пару носок по цвету для самого себя? Он, без сомнения, ухитрился поднять расхожее представление о «рассеянном профессоре» на новую и недосягаемую высоту.

– Скверный день, – пробормотал он, обращаясь скорее к себе, чем к дочери. – Ничего не добились. Он освирепел. Все без толку. Предварительный доклад провален. Дурацкое положение. То-то Слокум порадуется. Теперь все ясно.

Сидни давно уже привыкла к его отрывистой и загадочной манере выражаться. Отец не разговаривал, а как будто диктовал краткие заметки. Все его студенты обожали его пародировать. В детском и подростковом возрасте Сидни отчаянно стеснялась отца, но, слава богу, ей наконец удалось это преодолеть. Зато смущение до сих пор преследовало Филипа, а с недавних пор начало мучить и Сэма.

–Папа?

– Гм?

– Это правда, что они держали Человека с Онтарио в клетке, когда его привезли в университет?

– А? Да, когда рана зажила.

– Зачем?

– Потому что он неоднократно пытался бежать.

– Да, но в клетке!

– Он пугал людей. Никто не знал, что с ним делать.

– Но…

– Задним умом понимаешь, что это варварство, но что было делать? Мальчик совершенно запаршивел: вши, блохи, бог знает что еще. Пришлось обрабатывать его щелоком. Были у него и внутренние паразиты – ему давали рвотные и мочегонные. Зубы хорошие, здоровые, но в паре задних коренных появились дырки – так пришлось усыпить его веселящим газом, чтобы поставить пломбы. Это его травмировало. Когда подстригали волосы, пришлось его держать. В общем, напугали до полусмерти. Просто позор.

– Не говоря уж о том, что его подстрелили, – сухо заметила Сидни.

Неудивительно, что он не желал с ними сотрудничать. Им повезло, что он их не покусал!

– Что вы собираетесь с ним делать? Что с ним будет, если он так и не заговорит? Профессор Винтер откинулся в кресле, сложив руки на впалой груди. Его затуманенный взгляд стал еще более рассеянным и далеким.

– Мальчик подавлен. Все время вздыхает. Вчера ночью бил ногой в стену – проломил дыру. Мускулы слабеют, он нуждается в тренировке. Ночное видение не такое острое, как раньше. Нюх – тоже. Было время – различал запах побелки на стене, типографской краски, масла для волос. Теперь теряет способность. Уходит в себя. Меланхолия. Тоска по дому. Апатия.

Просто поразительно, подумала Сидни, насколько ее отец наблюдателен и умеет подмечать малейшие детали, когда дело касается действий и реакций его «объекта». Как жаль, что ему не хватает чуткости, когда речь идет о его близких.

– Харли?

Тетя Эстелла стремительно ворвалась в комнату, таща за собой упирающегося Филипа.

– Харли, я требую от тебя полного внимания. Ее брат поднял голову с самым любезным выражением на лице.

– Доброе утро, Эстелла. Филип! Сэм, и ты тут? Сэм прошмыгнул в кабинет последним, стараясь держаться как можно более незаметно.

– Привет, папочка, – пискнул он и немедленно устремился прямо к Сидни.

Сэм заметно нервничал, но его разбирало любопытство, и ему не хотелось ничего упустить.

– Харли, я пришла поговорить с тобой о твоем сыне.

– Гм… – С благодушной улыбкой профессор Винтер перевел взгляд с Филипа на Сэма и обратно. – О котором из двух?

Тетя Эстелла раздраженно поморщилась. Она была на четыре года моложе своего брата, такая же худая и бледная, как и он, с седеющим пучком на затылке, из которого ни один волосок не смел выбиться. Отец вкладывал все свои душевные силы в работу, тетя Эстелла с не меньшей страстью предавалась иному занятию: целью и смыслом ее жизни было занять как можно более заметное место в обществе.

Винтеры отнюдь не входили в число богатейших семейств города, но тем не менее – прежде всего благодаря усилиям и настойчивости тети Эстеллы, а также удачному браку Сидни со Спенсером Уинслоу Дарроу-третьим – они сумели стать равными среди самых влиятельных и привилегированных представителей светской элиты, определявшей, кого стоит, а кого не стоит впускать в свой круг. Тетя Эстелла именно об этом и мечтала: ей хотелось быть на равных с Арморами, Пуллманами, Свифтами и Маккормиками – признанными столпами общества, знакомством с которыми она дорожила больше всего на свете. Сказать, что тетя Эстелла заносчива, было бы явным преуменьшением. С таким же успехом можно было назвать ее брата слегка забывчивым.

– Ты имеешь хоть какое-нибудь представление о том, чем занимался твой сын прошлой ночью?

У нее между пальцами был зажат рукав Филипа – еще несколько лет назад это было бы его ухо.

– Вместо того чтобы изучать алгебру и геометрию, он чуть было не провалил последний семестр в своем дорогом и престижном колледже. Итак, Харли? Как по-твоему, что он делал вчера?

– Не имею ни малейшего понятия, Эсти. Интересно, еще кто-нибудь, кроме папы, называет тетю Эстеллу Эсти? В это невозможно было поверить. Она никогда не была замужем, за всю жизнь – если верить слухам – у нее не было ни одного поклонника. На старых семейных фотографиях тетя Эстелла выглядела, конечно, моложе, но в остальном – в точности так же, как сейчас: несгибаемая, строгая, неулыбчивая. Рот она открывала только для того, чтобы изречь нечто назидательное или осуждающее, поэтому ее никак нельзя было назвать идеальной спутницей в путешествии, решила Сидни.

Ко всему на свете тетя Эстелла относилась с неодобрением, никогда ничего не прощала, была помешана на чувстве долга. Люди в большинстве своем боялись ее. Она с легкостью могла внушить к себе уважение, гораздо труднее было ее полюбить.

Были у нее, разумеется, и определенные достоинства. Например, тетя Эстелла любила свою кошку Ванду, была к ней по-настоящему привязана. Она великолепно владела искусством рукоделия, а в саду просто творила чудеса: она была первой женщиной, которая за всю историю Чикагского общества любителей роз сумела занять в нем место вице-президента. Чего ей не хватало – так это умения ладить с людьми. Если этот недостаток был вызван природной застенчивостью, тетя Эстелла давно уже научилась его маскировать внешней неприступностью. Казалось, ее сердце сделано из кремня.

– Он тайно покинул дом посреди ночи и вернулся только на рассвете. От него несло табаком и… еще кое-чем похуже, – грозно закончила она, решив не уточнять в присутствии Сэма, что может быть хуже табака.

Филип вырвался из ее цепких пальцев и поплелся к окну. В ту секунду, когда тетя Эстелла оказалась у него за спиной, он скорчил смешную рожицу Сидни и Сэму, изображая из себя пьяного. Как и следовало ожидать, Сэм не удержался от смеха. Он зарылся лицом в юбку Сидни, а она машинально накрыла ладонью его голову.

Профессор Винтер растерянно заморгал за стеклами очков, но деться было некуда, пришлось отвечать.

– М-да. Полагаю, это никуда не годится. – И что ты предлагаешь в качестве наказания? – А? – Ты же его отец! Филипу двадцать лет, он уже не ребенок. – Верно, верно. Он уже не мальчик. – Он катится по наклонной плоскости к полному саморазрушению.

– Гм… вот как? Этого допустить нельзя.

– После двух лет обучения в Дартмутском колледже его успеваемость нельзя назвать даже посредственной. Он ведет себя хуже, чем Сэмюэль. Он дерзок, ленив и непослушен. Ему нужна твердая рука, и если ты будешь по-прежнему закрывать глаза на его недостатки, Харли, то окажешь сыну плохую услугу. Это не проявление доброты, а прискорбное пренебрежение отцовским долгом.

Бедный папа! Он еще что-то задумчиво промычал себе под нос, передвинул бумаги на столе, снял и протер очки, снова нацепил их и взглянул на Филипа, несомненно пытаясь примирить в уме картину ужасающего распутства, нарисованную его сестрой, с образом этого красивого молодого человека с кроткими глазами и беспечной улыбкой.

Типичная сцена в семействе Винтеров, вдруг сообразила Сидни. Все ждут, чтобы папа принял решение, высказал мнение, что-то сделал, совершил поступок, хотя в глубине души все прекрасно знают, что ничего он не сделает. Сидни знала не только это. Ей было отлично известно, что Филип убегает из дому, курит, выпивает и занимается, по выражению тети Эстеллы, «еще кое-чем похуже», с одной-единственной целью: чтобы привлечь внимание отца, вызвать у него хоть какой-нибудь отклик. А ведь, казалось бы, ему давно уже следовало понять, что это дело безнадежное. Сидни тоже как-то раз проделала нечто подобное: сбежала со Спенсером вместо того, чтобы подождать еще пять недель, остававшихся до торжественной церемонии венчания. Но все, чего она добилась, это возмущенных протестов тети Эстеллы. Тоже неплохой результат, но совсем не тот, какого она ожидала.

Ее тетушка явно вознамерилась доиграть спектакль до конца.

– Итак, Харли? Какие дисциплинарные меры ты предлагаешь ради спасения своего сына?

Профессор Винтер, органически неспособный что-либо предпринять без подсказки, беспомощно постучал пером по промокашке.

– А? Ну что ж… Гм… Надо подумать. Дисциплинарные меры. Гм… – Он опять постучал пером. – Э-э-э… есть какие-нибудь предложения?

Вот они, волшебные слова! Все, что нужно, чтобы вмиг развеять иллюзию, будто профессор является хозяином в собственном доме. Тотчас же, как по волшебству, на капитанский мостик вступил истинный главнокомандующий.

– Ты должен лишить его денежного содержания на весь июнь, – без малейшего колебания изрекла тетя Эстелла.

Сидни перевела дух. Какое суровое наказание! Однако, бросив взгляд на Филипа, она тут же успокоилась. Он всеми силами пытался изобразить ужас и подавленность, но от нее не укрылся лукавый огонек, промелькнувший в его глазах, и она догадалась, в чем дело. Среди прочих излишеств, которым он предавался прошлой ночью, были, наверное, и азартные игры. Ему явно повезло в карты.

– Гм… да. Как раз то, что нужно. Никаких денег на следующий месяц. А, Филип? Что скажешь? Ты усвоил урок?

Не обращая внимания на презрительное фырканье тети Эстеллы, Филип изменил свою небрежную позу, отделился от подоконника, выпрямился и отвесил отцу преувеличенно почтительный поклон.

– Да, сэр, усвоил. Благодарю вас, сэр. Постараюсь больше не вызывать вашего неудовольствия.

Даже папа улыбнулся, услыхав эти слова. В груди Сидни неудержимо вспыхнула теплая искра любви к отцу. Да, он, бесспорно, обладал чувством юмора – сухим, как песок в пустыне, глубоко скрытым, дремлющим до поры до времени и внезапно взрывающимся вам в лицо, когда вы этого меньше всего ожидали.

Единственным человеком, на которого его юмор не производил впечатления, была тетя Эстелла. Склонность к шуткам она считала одним из бесчисленных проявлений эксцентричности со стороны своего чудаковатого брата. Исполнив свой долг, она расправила плечи, повернулась кругом и маршевым шагом покинула комнату.

* * *

– Ты и вправду провалился по всем предметам, Флип? – спросил Сэм, утрамбовывая мокрый песок вокруг босых ступней и лодыжек старшего брата.

– Нет, Сэм, я провалил только половину. Только те, где есть цифры.

– Что-то вроде арифметики?

– Точно, Сэм. Что-то вроде арифметики.

– Я могу помочь, если хочешь, – предложил Сэм. – Я здорово справляюсь с арифметикой. Хочешь, я буду решать за тебя задачки, Флип?

Сэм до сих пор называл старшего брата старым прозвищем, придуманным, когда он был еще совсем маленьким и не выговоривал четко имени брата.

Филип откинулся назад, опираясь на локти, и пошевелил босыми пальцами ног, стряхивая песок.

– Спасибо, старина, но мне уже ничем не поможешь.

Молча наблюдая за братьями, Сидни стряхнула песок, попавший на край пледа. Она решила, что позже, когда представится случай, спросит у Филипа, специально ли он отстает в учебе, чтобы его исключили из колледжа и он мог осуществить свою заветную мечту: начать писать романы.

Но только не сейчас. Стоял чудесный день, последний день мая. Белоснежные облака, похожие на разбросанные по небу клочья ваты, плыли над темно-синей водой озера, порывы свежего ветра налетали достаточно часто, чтобы сделать жарко припекающее солнце вполне терпимым. Сидни улыбнулась братьям, радуясь, что они все снова вместе. Целых три месяца! Ей казалось, что прошло три года.

– Вот и у меня в детстве были точно такие же волосы, – сказала она Сэму, убирая с его лба упавшую светлую прядь. – На солнце они еще больше выгорали. Может быть, и ты будешь таким же рыжим, как я, когда вырастешь. Ты бы этого хотел?

Сэм задумался, наморщив покрытый веснушками носик. У Сидни тоже были веснушки, но не такие заметные: она скрывала их под пудрой.

– Ну не знаю, – нерешительно ответил он, поглядывая на Филипа. – Я думаю, темные волосы все-таки лучше. Темно-каштановые.

Сидни не обиделась на брата: Филип был настоящим красавцем. Может, у него и были причины ненавидеть Дартмут, но два года, проведенные в колледже, превратили его в весьма импозантного студента. Он все больше и больше напоминал отца на старых фотографиях, когда сам почтенный профессор Харли Винтер был еще веселым и разбитным студентом Чикагского университета. В это трудно было поверить, но их мать, умершая семь лет назад, часто рассказывала об этом своим старшим детям. Стало быть, это была правда.

– Значит, ты предпочитаешь вырасти и стать похожим на своего старшего брата, а не на свою старшую сестру, – надув губки, заметила Сидни. – Мне обидно.

Сэм захихикал и позволил ей опять взъерошить себе волосы. Он тоже изменился, пока она была в отъезде: еще больше похудел и – она готова была в этом поклясться! – подрос на два дюйма [7]7
  Дюйм равен 2,5 см.


[Закрыть]. Ему уже исполнилось семь, и когда сестра гладила его по голове, он терпел это только потому, что давно ее не видел и страшно соскучился.

– Может, ты слишком мало ешь? – встревожилась Сидни, сжимая его костлявую коленку, торчащую из коротких детских штанишек. – Да я только и делаю, что ем. Лошадь столько не съест! Тетя Эстелла говорит, что я ем, как стая саранчи. Что такое саранча?

Не дожидаясь ответа, Сэм вскочил на ноги и побежал к воде, привлеченный какой-то непонятной, но мерзкой на вид штукой, которую Гектор только что вытащил зубами из полосы прибоя.

Сидни надеялась, что это нечто неживое, потом передумала и решила, что уж лучше бы оно было живым, но вскоре передумала снова.

– Я ем, как стая шакалов! – на ходу крикнул Сэм. Филип прямо у нее на глазах начал сворачивать папироску. Сидни неодобрительно покашляла скорее из чувства долга, но ее разбирало любопытство. Спенсер никогда не курил. Раньше ей только в поезде, да и то с безопасного для дам расстояния приходилось видеть, как мужчины сворачивают папиросы. Сидни еще раз оглянулась на Сэма, но он уже сидел на песке в тридцати ярдах от них, целиком поглощенный изучением неаппетитной находки Гектора.

– Ты все время куришь?

Филип сунул папиросу в угол рта и поднес к ней зажженную спичку. Ему удалось затянуться и выдохнуть дым через ноздри в один и тот же момент.

– Конечно. Помогает убить время.

Сидни покачала головой и даже поцокала языком в подражание тете Эстелле, но фокус с затяжкой произвел на нее должное впечатление.

– Сколько ты выиграл вчера в покер?

– Мне хватит.

– Обойдешься без денежного содержания? Он лишь подмигнул в ответ.

– Ты ведь знаешь, что всегда можешь обратиться ко мне, если останешься на мели?

Она по-прежнему жила в отцовском доме, однако наследство, оставленное ей Спенсером, сделало ее вполне независимой в финансовом отношении. Богатой, если говорить проще.

Наигранное выражение высокомерной скуки исчезло с красивого лица Филипа: он одарил сестру дружеской улыбкой.

– Ты просто персик, Сид. Что бы я без тебя делал? Сидни рассеянно следила, как ветерок треплет бахрому ее зонтика.

– Филип… Ты же знаешь, оно того не стоит.

– Что чего не стоит?

– Не стоит идти им наперекор.

Филип принялся расправлять закатанные до колен штанины брюк, не глядя на нее.

– Плевать я на них хотел.

Какая неубедительная ложь! Он переживал и страдал не меньше, чем она когда-то. Ей хотелось помочь ему, научить его не принимать все так близко к сердцу. Увы, в этом смысле Филип ничем не отличался от нее самой: невнимательность и равнодушие отца ранили его столь же больно. Однако он был мужчиной и мог ответить на нанесенную ему обиду таким страшным способом, на какой женщина была бы не способна. О последствиях ей страшно было даже думать.

– Нет смысла отказываться от образования, – мягко заметила Сидни. – Ты причинишь вред не им, а только самому себе.

Он искусственно рассмеялся, делая вид, будто не понимает, о чем разговор, и нарочно задал не относящийся к делу вопрос, чтобы сменить тему:

– Как тебе нравится, что Вест поселился прямо у нас в доме?