Текст книги "Любить и беречь (Грешники в раю)"

6

«… Иисус не предлагает нам никакого учения. Он предлагает любовь, и любовь эта дает нам возможность заглянуть по ту сторону смерти. Потому что смерть – не что иное, как линия горизонта, а горизонт не что иное, как граница нашего видения. Любовь позволяет нам заглянуть за грань видимого и увидеть незримое, и почувствовать…»

– Преподобный Моррелл, Чарли толкает меня ногой.

Кристи не стал отрываться от проповеди, которую пытался сочинять.

– Мальчики, у вас только пять минут, чтобы закончить ваши сочинения, – произнес он самым строгим учительским голосом, на который был способен. Затем он вычеркнул «и почувствовать» и вписал «до самых глубоких истоков. Божественная любовь всегда с нами».

– Преподобный Моррелл, Чарли трясет стол.

Он на мгновение прикрыл глаза и отложил перо. Затем достал свои часы – старый хронометр с репетицией, – которые отец подарил ему к двадцатилетию. Не успел он открыть крышку, как они прозвонили пять, и в тот же миг Чарльз и Уолтер Вутены захлопнули книжки и со стуком отодвинули свои стулья.

– Вы закончили? – спросил Кристи, глядя на заляпанные чернилами листки бумаги, которые они положили на угол его стола.

– Да, сэр, – заверили они его, трясясь от нетерпеливого желания броситься прочь. Чарльзу было тринадцать, его брату Уолтеру – двенадцать; на следующий год они пойдут в школу в Эксетере. При условии, конечно, что уроки латыни, географии и математики, которые дважды в неделю давал им Кристи, дадут ожидаемый результат. Это были нормальные, здоровые мальчики, не чудовища и не ангелы; они ему даже нравились, но, если бы не три фунта в месяц, которые супруги Вутен платили ему, он с содроганием отверг бы саму мысль о репетиторстве.

– Что вам задано на понедельник? – спросил он ребят. – Уолтер?

– Закончить «Энеиду» и написать сочинение на страницу о Мезенции и Лавзе[4]4
  Подвиги Мезенция, мифического царя этрусков, и его сына Лавза описаны в Х главе «Энеиды» Вергилия.


[Закрыть].

– Чарльз?

– Закончить «Энеиду» и написать сочинение на две страницы по Нису и Эвриалу[5]5
  Герои IX главы «Энеиды» Вергилия, неразлучные друзья.


[Закрыть].

– Правильно. Теперь можете идти. Подчеркиваю: идти, а не нестись. И не забудьте ваши школьные задания на воскресенье.

Они дружно заверили его в своей обязательности и исчезли, как будто их и не было. Он только услышал, как миссис Ладд в прихожей делает им выговор за что-то, потом хлопнула дверь, и воцарилась тишина. Он опять взялся за перо.

«Веровать означает жить, поступая по вере, душой принимай те вещи, с которыми согласен наш разум. А как мы верим – так нам и воздается. С верой в жизнь жизнь становится более достойна веры. С верой в себя мы легче воспринимаем себя. С верой в Бога мы лучше чувствуем себя во вселенной. Долг человека…»

– Пришел староста Найнуэйс, викарий.

Кристи резко поднял голову.

– Как же так? Сегодня же пятница, – запротестовал он. – Мы по пятницам не встречаемся.

Миссис Ладд беспомощно развела руками.

– И тем не менее он здесь со своей огромной книгой, и выглядит он – что твой святой Петр перед райскими вратами. Так мне впустить его или нет?

Кристи сильно сдавил голову ладонями, как бы пытаясь выдавить из нее раздражение. Когда он открыл глаза, экономка по-прежнему стояла перед ним, с невозмутимым лицом ожидая ответа.

– Да, конечно, – проворчал он, – просите. Только, пожалуйста, никакого чая, а то он будет сидеть до бесконечности.

Она ухмыльнулась:

– Да, совсем позабыла – сестры Суон заходили, когда у вас были Вутены.

Кристи застонал, а ее ухмылка расплылась на пол-лица.

– Не хотите узнать, зачем на сей раз?

– Нет. – Он лихорадочно убирал на столе. – Ну ладно, зачем?

Его ворчливый тон еще больше развеселил ее.

– Они собственноручно вышили для вас этакие маленькие нарукавнички, ничего затейливее вы в жизни не видели. Они говорят, это на ручки кресел в вашем кабинете. Я сказала, вы им страсть как благодарны и, наверное, захотите еще.

– Какая забота, – округлил глаза Кристи.

Его домоправительницу несказанно веселила хитроумная кампания, которую вела женская половина прихожан с целью убедить викария в том, что его образ жизни не правилен и что все, в чем он нуждается, – это домовитая рукодельница-жена.

Хихикая, миссис Ладд пошла звать церковного старосту.

Томас Найнуэйс, небольшого роста кругленький человек, выглядел обманчиво кротким. К своим обязанностям старосты церкви Всех Святых он относился с убийственной серьезностью. Правым глазом он немного косил и был похож на лягушку. Это злосчастное обстоятельство вызывало нездоровый и отнюдь не благочестивый восторг у некоторой части прихожан, в основном у мальчишек младше тринадцати лет.

Войдя в кабинет, он положил на стол Кристи свой объемистый церковный гроссбух и уселся в кресло.

– Прежде чем перейти к записям в книге за последнюю неделю, ваше преподобие, мне хотелось бы обсудить с вами один вопрос, – зловеще начал он.

– Конечно.

Кристи надеялся, что речь пойдет не о деньгах на реставрацию оконного витража с изображением святой Екатерины. Взносы по подписке шли туго, и Томас негодовал. Он действительно не понимал, как это может быть, чтобы людей так мало волновали целых две трещины на витраже.

– Собственно, вопросов два. Первый – насчет Великого четверга[6]6
  Четвертый день Страстной недели.


[Закрыть].

– А в чем дело?

– Некоторые из членов общины хотели бы возобновить традицию омовения ног.

Кристи уронил карандаш, который вертел в руках.

– Какую традицию?

– Омовения ног бедняков в церкви в четверг перед Пасхой, как напоминание о наказе, который Христос оставил ученикам во время Тайной Вечери.

– Но ведь эта традиция…

– Процветала вплоть до начала царствования Вильгельма III[7]7
  Вильгельм III (1650-1702) правил Великобританией с 1689 г.


[Закрыть], которого не интересовали дела церкви.

– Ну и кто же конкретно…

– Некоторые из нас считают, что настало время восстановить традицию. Только для мужчин, ясное дело; нам не кажется уместным омывать ноги женщинам.

Кристи померещились его босые прихожане, сидящие на ограждении алтаря и моющие друг другу ноги.

– И кто же из членов общины настаивает на этом, гм, нововведении, Томас?

– О, многие, очень многие, и число их все время растет.

– Но кто же конкретно? «Да один ты такой и еще этот Брэйки Питт. Давай признавайся», – раздраженно думал Кристи.

– Ну, например, Брэйки Питт. Его голос очень весом, вы должны признать это. Есть и другие, но они более застенчивы.

Так-то лучше.

– Хорошо, Томас. Я обязательно подумаю над этим. Еще что-нибудь?

– Да, – сурово ответил староста, – второй вопрос касается Трэнтера Фокса. Из весьма достоверных источников мне известно, что в Пасхальную ночь он находился на публике в нетрезвом виде.

– Вот как? Ни для кого не секрет, что Трэнтер любит выпить. И что же он сделал?

– Этого я не знаю. Но, главное, он был замечен после полуночи, то есть Святое Воскресенье уже наступило, и некоторые люди хотели бы знать, какие меры вы собираетесь принять в связи с этим.

– Я должен принять меры?

Староста важно кивнул:

– Вы викарий.

– Это правда. Я не констебль.

– Но это же вопиющее нарушение церковных правил, – настаивал Томас, – и это еще не все. Во время пасхальной службы мне трижды пришлось подняться с места, чтобы прервать его сон, сопровождаемый громким храпом.

– Ну, не во время же проповеди, надеюсь.

Староста и не подумал улыбнуться.

– Мне известна ваша терпимость к такого рода безобразиям, викарий, – сказал он с глубоким осуждением. – Поэтому я не жду от вас решительных действий. Но я обязан довести это до вашего сведения. Это мой долг, а я стараюсь всегда исполнять свой долг.

Кристи сощурил глаза.

– Вы справедливый человек, Томас. Это прекрасное качество в церковном старосте. Позвольте спросить вас кое о чем. Когда, если не считать пасхальной проповеди, вы в последний раз видели Трэнтера Фокса на воскресной службе?

Найнуэйс провел рукой по своим коротко стриженным волосам серо-стального цвета.

– Не знаю точно. Месяц или два назад. Не могу вспомнить.

– Это было в ночь на Рождество.

– Ночь на Рождество! Вот видите! Разве это не свидетельствует…

– А знаете ли вы, Томас, что я уже год бьюсь над тем, чтобы Трэнтер чаще ходил в церковь? И вы считаете, – рассудительно спросил Кристи, – что сейчас, когда он впервые за четыре месяца перешагнул ее порог, я должен обрушить на него праведный гнев?

Староста попытался изобразить раздумье, но Кристи знал наверняка, что в действительности его устроила бы только расправа в старинном духе – с кандалами, позорным столбом и гнилыми фруктами, которыми разъяренные крестьяне забросали бы прикованного Трэнтера.

– Не знаю, что и сказать – за или против, – с сожалением произнес он наконец. – Просто я думаю, надо сохранять бдительность. Да, постоянно быть бдительным.

– И в этом, я, несомненно, могу положиться на вас. А теперь давайте посмотрим записи в книге.

Но не успели они начать, как вновь вошла миссис Ладд, на сей раз с письмом.

– Прошу прощения, викарий. Посыльный из Линтон-холла принес вам это.

– Извините, – пробормотал Кристи, не глядя на старосту, который при слове «Линтон-холл» весь напрягся, готовый умереть на месте, только бы узнать содержание послания.

«Его Преподобию Кристиану Морреллу, дом викария церкви Всех Святых», – было написано на конверте легким, но решительным почерком – не рукой Джеффри. Кристи вскрыл его и прочитал вложенное внутрь краткое приглашение.

«Джеффри и я будем счастливы, если Вы составите нам компанию за ужином сегодня вечером в удобное для вас время».

И подписано просто:

«Энни Верлен».

Он поднял глаза:

– Посыльный ждет ответа?

Миссис Ладд кивнула. Кристи взял лист бумаги из ящика стола. Подражая лапидарной манере ее светлости, он написал:

«Спасибо. Буду в шесть тридцать. Кристиан Моррелл».

Он изобразил на лице самую глубокую тревогу и сказал старосте Найнуэйсу:

– Мне чрезвычайно жаль, Томас, но, боюсь, мне придется уйти.

И это было самое приятное, что с ним случилось за день.

***

Линтон-Грейт-холл располагался не далее как в полумиле за последним коттеджем на Главной улице, его земли тянулись по берегам Уика и спускались на дно миниатюрной долины. Когда люди в Уикерли говорили «подняться в Холл», это не имело ничего общего с реальной топографией. Потому что деревня была расположена выше господского дома, а не наоборот, но это свидетельствовало о том уважении, которое крестьяне питали к своему лорду вот уже четыреста лет.

Кристи знал каждый поворот проселочной дороги, каждую просеку и каждую боковую тропинку. Путь был знаком ему во всех мельчайших подробностях не просто потому, что он постоянно ходил этой привычной дорогой, но и потому, что он вырос в этих местах.

Вдруг он увидел впереди фигуру человека, идущего навстречу. Когда они сблизились ярдов на сорок, он узнал Уильяма Холиока. Его завидный рост и ширина массивных плеч, твердая, уверенная походка и, конечно, черная с желтым овчарка, бежавшая у ног, безошибочно выдали его. Мужчины поравнялись, и Уильям снял шляпу, обнажив копну густых, песочного цвета волос, полукругом примятых от уха до уха тесным головным убором.

– Добрый вечер, викарий, – приветствовал он Кристи своим певучим тенором, который каждое воскресенье звучал в общем церковном хоре с силой и ясностью колокола.

– Как поживаете, Уильям?

– Наилучшим образом, сэр. Вы идете наверх в Линтон, позвольте спросить? – застенчиво добавил он, вертя шляпу в своих огромных пальцах.

– Да, меня пригласили на ужин.

Оба подняли брови, выражая молчаливое недоумение, поскольку при старом виконте ничего подобного не могло бы случиться.

– А как вы ладите с нашим новым сквайром? – отважился спросить Кристи.

Это был неосмотрительный вопрос, тогда как Уильям Холиок был сама осмотрительность. Но они были друзьями, и Кристи показалось, что Уильям сейчас как раз нуждается в дружеской поддержке.

– Ну знаете, сэр, – начал тот и осекся. Он устремил взгляд на запад, щурясь от закатного солнца, как будто ответ мог быть спрятан среди облаков. Его мощный профиль казался твердым, словно высеченным из камня, а нос выдавался из-под широкого лба наподобие восклицательного знака. —

– Похоже, его светлость не очень-то большой охотник до сельского хозяйства.

Кристи уставился в землю, чтобы скрыть улыбку, но его восхитила тактичность Уильяма.

– Похоже, – согласился он с такой же осторожностью. – Не думаете ли вы, что я мог бы вам как-то помочь?

Секунду Холиок обдумывал ответ, его умные голубые глаза пристально изучали лицо Кристи.

– Не знаю, сэр, как и сказать… По правде говоря… – Он снова замялся, взвешивая свои слова. – Я тут намедни, – он понизил голос, – говорил с ее светлостью. Она неопытна, что твой новорожденный жеребенок, но зато у нее порядком здравого смысла. – Он постучал себя по лбу указательным пальцем. – Она умеет думать, хочу я сказать. Ходят слухи, будто его светлость со дня на день собирается на войну, так что она одна у нас скоро останется. И я так вам скажу: ежели так, дела могут быть плохи. Очень плохи. Если вы понимаете, о чем я.

– Очень хорошо понимаю.

– А если это случится, викарий, то я был бы вам по гроб жизни обязан, если бы вы помогли мне…

– Дать совет ее светлости? – закончил за него Кристи, понимая, что Уильям слишком преисполнен уважения к леди, чтобы сказать такое прямо. – Я буду счастлив сделать все, что в моих силах.

– Благодарю вас, сэр.

– Да о чем вы говорите! Дайте мне только знать, если понадобится моя помощь, Уильям, и я сделаю, что смогу.

Он собрался продолжить свой путь.

– Вы видели черного жеребца его светлости, сэр?

– Да, Уильям. Он прекрасен, не так ли?

– Точно.

– Джеффри хочет выставить его против моего гнедого, вы слышали об этом?

– Что-то слышал… И вы согласитесь?

– Думаю, нет, – отвечал Кристи, не пытаясь скрыть свое сожаление. – Это было бы не совсем удобно, не так ли?

– Думаю, так, сэр, – разочарование Уильяма было прямым отражением чувств Кристи, – но это чертовски обидно. – Тут его честное лицо побагровело. – О, простите, викарий, мой язык болтает быстрее, чем мозги поспевают думать, простите, пожалуйста…

– Да, бросьте вы, Уильям, – с досадой буркнул Кристи. – Бог с вами, – добавил он, успокаиваясь.

– Да, сэр, – быстро сказал управляющий. – Ну что ж, – он вновь нахлобучил шляпу и звучно стукнул по ней сверху ладонью, чтобы она скрыла копну его буйных волос, – желаю вам хорошего вечера. Приятно было с вами потолковать, преподобный Моррелл. Как и всегда, – добавил он с добродушной улыбкой.

Кристи кивнул и отправился дальше, и вскоре среди свежей зелени древних дубов, окружавших восточную сторону усадьбы, показались полуобвалившиеся кирпичные трубы Линтон-холла. За очередным поворотом дороги дом стал виден полностью: трехэтажное строение в форме буквы Е, сложенное из источенного ветром гранита, такого же мрачного, как и те болота, где его добывали. В каменной ограде имелась калитка, перекрытая сводом арки, за нею начиналась тенистая аллея, ведущая к дому. Через двор вела дорожка, мощенная замшелым булыжником; шаги Кристи эхом отдавались на ней. Входная дверь была отделана мореным дубом, а над порталом помещалась массивная гранитная плита с выбитой надписью «1490 А. Р.»[8]8
  От Рождества Христова (лат.)


[Закрыть].

По-видимому, миссис Фрут как раз проходила через прихожую, потому что не успел Кристи постучать, как дверь отворилась. Поздоровавшись, он отдал ей свою шляпу, и старушка провела его в зеленую гостиную, сказав, что сейчас сообщит леди о его приходе.

Оставшись один, Кристи принялся изучать комнату, пытаясь понять, что же в ней изменилось с тех пор, как он был здесь в последний раз. Заметно прибавилось тепла, жизни, и явно не только благодаря вазам со свежими цветами, появившимся на каминной доске и столиках у стен. Никакой новой мебели не было; ее стало как будто даже меньше. А, вот в чем дело, оказывается: тяжелые бархатные шторы исчезли с окон. Просто исчезли и не были заменены ничем. Казалось бы, голые стекла должны были выглядеть неуютно и холодно, но ничего подобного не случилось: впечатление создалось такое, будто не только свет, но и свежий воздух проникли в комнату впервые за многие годы сумрака и духоты.

– Добрый вечер.

Он обернулся, в дверях, разглядывая его с некоторой настороженностью, стояла Энни Верлен. «Интересно, – подумал он, – давно ли она здесь?» Сегодня она была не в трауре; темно-зеленое платье из какой-то мягкой ткани казалось более простым и свободным, чем было принято в Уикерли для приема гостей, званных к ужину. Высокая талия и низкий вырез привлекли внимание Кристи к ее груди, полной и красивой, безупречно пропорциональной ее росту и стройности. Волосы были забраны кверху, а молочно-белая шея полностью открыта и не украшена ничем, кроме собственного изящества.

Она прошла в глубь комнаты, и только тогда Кристи вспомнил о необходимости сказать «добрый вечер».

– Джеффри скоро спустится.

В ее голосе ему послышалась нотка неуверенности. Да и в лице читалось напряжение. Она указала ему на софу, но сама продолжала стоять.

– Я очень рада, что вы смогли принять наше внезапное приглашение.

Он заложил руки в карманы, чтобы своим раскованным видом помочь ей расслабиться.

– Это мне повезло с приглашением. Благодаря ему я избежал участи провести целый час с мистером Найнуэйсом, моим церковным старостой. Он хороший, честный человек, но мне легче представить его себе в роли церковного старосты лет этак двести назад, при режиме Кромвеля, к примеру.

– Вы такой либерал?

– Нет, это русский царь – либерал по сравнению с мистером Найнуэйсом.

Она улыбнулась, продолжая рассматривать его.

– Можно вас спросить, почему вы решили стать священником?

Он внимательно взглянул на нее и забренчал мелочью в кармане, подыскивая подходящий ответ. В этот момент появилась служанка, неся на подносе напитки.

– Привет, Сьюзен, – сказал он.

Сьюзен Хэтч улыбнулась и сделала реверанс. Кристи забыл, что она здесь служит; он хорошо знал ее родителей, стойких ирландских протестантов, никогда не пропускавших воскресной службы.

– Спасибо, Сьюзен, – сказала хозяйка, отпуская девушку, и повернулась к столу, на котором стояли напитки. – Вот вино и шерри, – продолжала она, – а это, по-моему, виски. – Она с сомнением указала на третий графин, затем обратила лицо к Кристи. – Но, может быть, вы не пьете, преподобный Моррелл? Я могу позвонить, чтобы принесли чего-нибудь безалкогольного. Стакан ячменного отвара?

Она или проверяла его, или смеялась над ним. В свое время он уже просил ее обращаться к нему по имени, но ей, казалось, доставлял удовольствие его официальный титул. Каждый раз, когда она произносила его, это звучало чуть-чуть насмешливо.

– Думаю, немного шерри не повредит.

Ее изящная бровь изогнулась.

– Самое страшное, что может случиться, – добавил он, когда она начала наливать, – это то, что я потеряю рассудок и въеду в дом на коне.

Она посмотрела на него снизу вверх и улыбнулась. Он подумал, что впервые видит ее настоящую, а не вежливо-светскую улыбку. Ее лицо изменилось; он не мог оторвать от него взгляд, несмотря даже на знакомое раздражение, которое охватывало его всякий раз, когда до собеседника наконец доходило, что этот викарий, как ни странно, тоже человек, обладающий чувством юмора.

– Я постараюсь не дать вам напиться, – сказала она, подавая ему рюмку и наполняя другую себе.

Если бы Кристи не знал о ней ничего вообще, то уже один этот жест мог бы многое ему рассказать: никогда настоящая английская леди не стала бы сама в своей гостиной наливать выпивку джентльмену; она позвала бы для этого горничную или дворецкого или, за неимением слуг, предложила бы гостю обслужить себя самостоятельно.

Энни выглядела беспокойной, взвинченной, но в конце концов она все же заметила, что он не садится, потому что она по-прежнему стоит посреди комнаты. Тогда она опустилась на край кресла, а Кристи сел напротив нее на софу.

– Вы не ответили на мой вопрос, – сказала она. – Или, может быть, он слишком личный?..

– Нет, нисколько, – заверил он, одновременно чувствуя неловкость от необходимости углубляться в эту тему. Он знал, что она собирается дать ему оценку; положительную или нет – неизвестно. И не мог понять, с какой стати ее мнение должно так заботить его. Но оно его заботило. – Мой отец, – начал он, – был пастором церкви Всех Святых двадцать девять лет. Он…

– Ах, вот как, – кивнула она с таким видом, как если бы этим все сразу объяснялось.

Он молча стал глядеть на нее, пока она не подняла глаза и не пробормотала сконфуженно:

– Извините, вы не договорили.

– Мой отец был добрый человек, – продолжал Кристи, – глубоко, искренне верующий. В нем действительно была какая-то святость.

– Какое… испытание для вас.

– Да, верно, – с улыбкой согласился Кристи. – В детстве его набожности меня крайне смущала. Джеффри и я – ну, вы можете себе представить, как мы потешались над этим.

Она показала всем видом, что очень даже легко представляет себе, как все было.

– После того как Джеффри уехал, я остался один и не знал, чем заняться. Я жил в этой глухой, провинциальной деревне, и у меня не было ничего, кроме неудовлетворенности и полуоформившихся амбиций шестнадцатилетнего подростка,

– И кем же вы хотели стать?

– Жокеем или художником.

Она рассмеялась. Впервые на его памяти.

– Поскольку для жокея я был великоват, то решил стать художником. Увы, у меня было слишком мало таланта.

– Бедняга, – горестно посочувствовала она. – И что же думал обо всем этом ваш благочестивый отец?

– Он никогда ни единым словом не дал понять, что хотел бы видеть меня священником. Ни разу за всю жизнь. Иное дело моя мать. Если он был святым, то она – скорее воительницей. Если в нем было нечто от ангела, то в ней – все качества земной женщины. Она была вовсе не злой, – оговорился Кристи, – но вести жизнь примерной христианки ей было гораздо труднее, потому что она не считала дураков блаженными и не прощала глупость в любом ее проявлении, тогда как мой отец не желал ни в ком видеть никаких изъянов. А вообще-то она была очень добрая женщина. Как бы то ни было, но она хотела, чтобы я стал священником. Лет с восьми я только об этом и слышал, как о чем-то решенном и само собой разумеющемся: «когда ты будешь священником», «когда у тебя будет собственная паства», «когда ты будешь примером для всей деревни».

Энни сочувственно кивнула головой:

– Это, должно быть, тяжелая ноша.

– Как мешок с камнями.

Про себя он думал, что иметь постоянно перед глазами ангельский пример его отца было ничуть не легче, его лучезарное сияние пригибало сына к самой земле.

– Итак? – напомнила Энни.

Она сидела, опершись локтем на ручку кресла, подпирая подбородок ладонью и всем своим видом выказывая самый искренний интерес.

– Когда мне исполнилось восемнадцать, я сбежал. Мой план состоял в том, чтобы найти любую работу, скопить денег и поступить в такую школу, где меня научат рисовать. Я не знаком с работами вашего отца, к сожалению, – отвлекся он от главной темы. – Уверен, что в Европе он известен куда шире, чем здесь.

– Едва ли, – холодно отрезала она. – Но продолжайте. Так где вы учились?

– О, вы наверняка и не слышали об этих местах. Я не учился в Академии. У меня вообще школы нет, потому что ни в какое серьезное заведение меня не взяли. Три года я прожил в Париже, два в Амстердаме и везде умирал с голоду. Я нисколько не преувеличиваю, – добавил он, смеясь. – Я был на грани голодной смерти, и не один раз.

Она кивнула, как будто это состояние было знакомо и ей тоже.

– А потом?

– Потом моя мать умерла. Я вернулся домой и увидел, что мой отец слабеет на глазах. Это было для меня потрясением. Ведь, в сущности, я сбежал для того, чтобы избавиться от их власти надо мной, и вот одного из них нет в живых, а другой выглядит беспомощным и охваченным отчаянием. Я чувствовал себя как потерявшийся ребенок, но вдруг понял, что призван проявить силу и взять дело в свои руки.

Он остановился и отпил глоток из рюмки, к которой до сих пор не притрагивался. Она глядела на него как зачарованная, и было видно, что от ответа на свой вопрос она получила гораздо больше, чем рассчитывала. Но он и не думал скрывать что-либо или добавлять что-то, что расходилось бы с истиной; и она это знала.

– Здоровье моего отца пошатнулось, – подвел он итог, – я стал его правой рукой. После смерти матери я остался единственным человеком, которому он доверял, и для меня это стало откровением. – Он смущенно засмеялся. – Может быть, даже Откровением с большой буквы. Я имею в виду Божье откровение насчет моего призвания. Сначала я видел только мое сходство с отцом, а не наши различия. Не ощущая ни горечи обид, ни юношеской неуверенности, ни оскорбительного превосходства со стороны старшего, но только любовь и нежность, я мог разделять с отцом его энтузиазм и наслаждаться нашей родственной близостью. И вещи, которые он мне открыл, оказались исполнены смысла, и я не мог с ними не считаться.

Он придвинулся к ней.

– Временами мне кажется, что эта моя уязвимость, я хочу сказать, нежность и открытость сердца в то странное время, которое предшествовало смерти отца, так вот, что эта незащищенность сыграла со мной злую шутку, подтолкнула к неверному выбору. А иногда я вижу в этом прямое вмешательство Святого Духа. Хотелось бы мне знать, где истина.

Она молчала. Ее слегка сжатые в кулак пальцы закрывали нижнюю часть лица, так что судить о ее отношении к своему рассказу он мог исключительно по глазам. Серебристо-зеленые в свете лампы, они глядели внимательно и настороженно. Во всяком случае, она не смеялась над ним.

Теперь он почувствовал, что ему не сидится на месте. Он поставил рюмку и поднялся.

– Вы можете спросить, где же здесь Божественная воля, была ли она в моих мотивах и все такое… Я сам ни в чем твердо не уверен, но чаще всего я все-таки верю, что она здесь присутствует.

Снова молчание.

– Ну вот, мне кажется, я ответил на ваш вопрос.

Она коротко кивнула. Он заложил руки за спину и прямо спросил ее:

– О чем вы думаете?

– Я думаю, – сказала она и замолчала, глядя куда-то перед собой, размышляя и взвешивая свои слова, – я думаю, что у нас с вами есть кое-что общее.

Она улыбнулась, увидев его изумление. Из всего того, что она могла бы сказать, Кристи меньше всего ожидал услышать такое. Он со стыдом подумал, что его явное недоверие к ней было попросту оскорбительным. Но не успел он подобрать слова оправдания, как она заговорила:

– Знаете, я тоже хотела быть художником, как и вы. И тоже поняла, что у меня не хватает таланта. Это была одна из… трагедий моей юности.

Слово «трагедий» она произнесла со смешком, иронизируя над собой, но без улыбки. Она сделала движение к нему, и в ее лице он впервые явственно разглядел печаль. Она подняла голову, и глаза их встретились. Какой-то ток пробежал между ними. Затем ее тонкие брови сошлись вместе, и она произнесла с неожиданным раздражением:

– Не смейте жалеть меня.

– Никогда.

Энни изучающе взглянула ему в лицо. По-видимому, она обнаружила в нем то, что искала, потому что опустила глаза и произнесла с легким смущением:

– Извините меня. Мне не следовало нападать на вас.

– Вы и не нападали.

– Нет, нападала.

– Ну, хорошо, все в порядке.

Она улыбнулась, вновь почувствовав себя на твердой почве за щитом своей иронии.

– Знаете, преподобный Моррелл, мне кажется, что вы вышли из своих жизненных неурядиц гораздо удачней, чем я.

– Может быть, у вас еще все впереди, леди д’Обрэ, – вежливо отвечал он.

– Все закончено. Полностью завершено. Прошу вас, называйте меня просто Энни.

– Энни. – Он вполне оценил оказанную ему честь.

– Ах, что за прелесть! Кристи и Энни – добрые друзья. Я многие годы об этом мечтал. – Не останавливаясь, Джеффри подскочил к подносу с напитками и стремительно налил себе рюмку вина.

– Джеффри, рад тебя видеть.

– А я – так просто счастлив! – Он осушил рюмку одним духом и немедленно налил другую. – Я скучал по тебе, все время тебя вспоминал. – Здесь он взглянул на Кристи, словно в первый раз. – Тебе что, разрешают ходить в таком виде? Господи, старина, а где же твой священный черный балахон?

Кристи улыбнулся, вспомнив, что именно так они с Джеффри называли церковное облачение его отца.

– Мой «священный балахон» я ношу только по большим торжествам. Надеюсь, никто не обиделся? – Он с шутливым видом повернулся к Энни.

Ее лицо поразило его. Весь юмор и доверительная приветливость исчезли, и вместо них появилась настороженная бледная маска, которая никак не могла скрыть напряжения, граничащего с отчаянием. С этого момента вечер для Кристи превратился в сущий ад. Шутки Джеффри стали действовать ему на нервы, потому что теперь он их слышал как бы ушами Энни. Его деланное дружелюбие становилось все более вымученным, и Кристи вскоре поймал себя на том, что, словно фанатик воздержания, считает про себя рюмки, выпиваемые Джеффри. Энни вообще не проронила ни слова за все время долгой неуютной трапезы, во время которой она и ее муж ни разу не взглянули друг на друга. Что произошло между ними? В чем причина этого ужасного, невысказанного напряжения? Несмотря на свою молодость, Кристи не раз приходилось выступать арбитром в семейных ссорах, но то, что творилось с этой парой, выходило за рамки его представлений о неблагополучном браке. Какая-то тайна окутывала их семью, и Кристи начал опасаться, что, если кто и сможет им помочь, то только не он. Потому что он не был для них посторонним и не мог соблюдать нейтралитет.

Когда ужин наконец-то закончился, он испугался, что Энни уйдет.

– Присоединишься ли ты к джентльменам за их мужским бренди и курением? – спросил Джеффри с тягучим сарказмом, который так претил Кристи. – Или ты предпочитаешь свое собственное общество, любовь моя?

С ее уст уже готовы были слететь слова вежливого холодного прощания.

– Останьтесь, пожалуйста, с нами, – серьезно сказал Кристи. Джеффри быстро взглянул на них и засмеялся. Энни наградила мужа взглядом, полным такого презрения, что священника бросило в дрожь.

– Отлично, – пробормотала она, и все трое перешли в гостиную.

Джеффри продолжил свои бесконечные воспоминания об их с Кристи счастливом детстве, постоянно окрашивая их насмешкой или презрением. Казалось, он не способен говорить о чем-либо прямо, без экивоков, без налета циничной издевки. Кристи очень хотелось узнать, что им двигало в жизни. Но стоило ему только задать какой-нибудь наводящий, вопрос – например, об армии, с которой была связана вся жизнь Джеффри за последние двенадцать лет, – как тот тут же увиливал от ответа с помощью шутки.

После третьей или четвертой безуспешной попытки разговор перекинулся на лошадей и на скачки, которые Джеффри мечтал организовать. Его одержимость росла с каждым часом, и теперь он привязался к Кристи, пытаясь задеть его за живое.

– Ты трусишь! – вскричал он с таким видом, будто ему только что открылась великая истина. – Ты просто боишься, что я обойду тебя и твоего хваленого гнедого!