Электронная библиотека » Патриция Локвуд » » онлайн чтение - страница 5

Текст книги "Святой папочка"


  • Текст добавлен: 4 февраля 2022, 08:20


Автор книги: Патриция Локвуд


Жанр: Современная зарубежная литература, Современная проза


Возрастные ограничения: +16

сообщить о неприемлемом содержимом

Текущая страница: 5 (всего у книги 20 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

Шрифт:
- 100% +

Есть такие дома, из которых очень трудно выйти, даже когда двери широко открыты. В них почему-то чувствуешь себя более тяжелым, будто в них гравитационное поле, как на Юпитере. Этот дом – как раз такой. В нашей комнате поле точно сильнее, чем в любой другой точке планеты, так что я почти не переступаю порог. Мои руки весят по сто пудов каждая, и по утрам я едва могу оторвать голову от подушки. Вся комната превращается в кровать, я лежу на ней, как на водяной глади, и пытаюсь понять, что же мне теперь делать. Пейзаж за окном то темнеет, то светлеет, но ко мне это все как будто не имеет отношения, все скользит мимо. Я лежу в кровати, как листок бумаги в ксероксе.

Я всегда жила в подобных домах – домах, привязанных к церкви и ее силе. На ступеньках всегда стояла святая вода, которую я все время опрокидывала, а в шкафах лежали неосвященные церковные хлебцы, которые я тайком подъедала. Первый приходской дом, который я помню, растягивался, сжимался, заглатывал сам себя и бестолково блуждал по пространственно-временному континууму, лениво игнорируя все его законы. Там как будто всегда было три часа дня, за исключением ночи – по ночам там всегда было три часа утра. К тому же тот дом был таким огромным, что мне казалось, будто время от времени он отращивает новые комнаты. Бывало, открою дверь и понимаю, что никогда не видела эту комнату раньше. Однажды я повернула ручку и обнаружила комнату, полную монахинь, тихо шьющих стеганое одеяло, с волосами, заколотыми шпильками, в варикозных носках, голубых юбках и с очками на позолоченных цепочках. Когда я вошла, они синхронно подняли на меня взгляд и улыбнулись так сладко и гостеприимно, словно я была младенцем в корзинке, подброшенным под двери их монастыря. Я закрыла дверь и на цыпочках отошла от комнаты, твердо зная, что больше никогда не найду дорогу назад. Вот каким был тот дом. Неопределенным и живым. Он то увеличивался, то уменьшался, и каждый раз, идя по коридору, я ощущала, что карабкаюсь по дереву, а оно все ветвится и ветвится. Эти чары распространялись и на лужайку перед домом. Однажды я катала там желуди, пристально вглядываясь в глубокие синеватые желобки, которые они оставляли после себя в снегу. А потом подняла глаза и увидела огромный раскидистый дуб – казалось, будто он вырос только что из одного из моих желудей. Я не могла припомнить, был ли он там раньше, и искренне верила, что это я его вырастила, приняв как должное, что в кончиках своих пальцев я ощущаю всю силу его ветвей.

В начале истории про «Принцессу и Гоблина» одним дождливым вечером девушка решает исследовать свой замок и с удивлением находит седовласую старуху там, где ее никогда прежде не было – она сидит и прядет шелк в дальней комнате, напевая и собирая на завтрак голубиные яйца из-под карниза. Старуха – это само Прошлое, безвылазно сидящее в кресле-качалке. Она вобрала в себя каждый седой волосок, каждое мгновение, которое привело девушку к этой точке из настоящего, в котором она цветет как роза. Глядя на нее, девушка понимает, что она красива или по крайней мере может считать себя таковой.

За моей дверью разворачивается любопытная картина. Моя собственная старушка с седыми волосами на макушке сейчас стоит в коридоре на четвереньках и пытается понять, пойду я в ресторан или нет. Она искренне верит, что, если не посещать ресторан хотя бы четыре раза в день, можно двинуть кони.

– Мам, я работаю! – кричу я.

Долгая пауза.

– А гамбургер скушаешь? – шепотом спрашивает она.

4. Рок-н-ролльный цирк

Когда я в последний раз делила кров с моими родителями, я постоянно ходила в защитных наушниках для стрельбы. Я снимала их только для того, чтобы принять душ, иногда даже спала в них. Но не потому, что была эксцентричной барышней. Мой отец – ходячий армагеддон, несущий с собой повсюду какофонию из жутких и непонятных звуков, от которых не может укрыться никто в радиусе мили вокруг.

Львиную долю этой какофонии составляет гитарная музыка. Но прежде чем я попытаюсь описать ее, позвольте мне задаться извечным философским вопросом: всегда ли музыка прекрасна? Нет, музыка прекрасна не всегда. В «Письмах Баламута» К. С. Льюис определяет музыку, как «бессмысленное ускорение ритма небесного творения», но, как оказалось, музыка вполне может быть и адом на максималках, под аккомпанемент из криков проклятых душ.

Когда на него находит очередное музыкальное вдохновение, он с тихим почтением вынимает из футляра свою бокастую красную гитару и нежно баюкает ее в руках. А затем подключает к самому зверскому усилителю, который только можно легально достать в штате Миссури, и уходит в сумасшедший отрыв. Звучит это как вой рок-группы, гибнущей в авиакатастрофе в семьдесят втором. Играет он так, словно надеется своей игрой сорвать с дамочек панталоны или как будто стоит голый посреди грозы и пытается своей музыкой призвать молнию шарахнуть его в грудь. На самом деле его музыка не так уж плоха, просто заставляет вас усомниться в реальности. Он играет очень быстро и все подряд, но мотив получается абсолютно бессвязным. Никогда не слышала, чтобы он сыграл настоящую песню, даже случайно. За прошедшие годы я даже умудрилась немного изучить его стиль. Некоторые музыканты, уж не знаю при помощи какой магии, заставляют гитару говорить. Отцу эта магия неподвластна, но зато он умеет:

1. Заставить гитару визжать.

2. Заставить гитару сопротивляться.

3. Заставить ее признаться в убийстве, которого она не совершала.

4. Превратить гитару в моряка из «Охоты за Красным октябрем».

Я этого понять не могу и не пойму до самой смерти. «Играет» он по большей части у себя в спальне, так что, быть может, он просто занимается с гитарой сексом? И где-то по миру ходит мой деревянный сводный брат?

Элис, ко всеобщему удивлению, от его музыки просто тащится. Когда он играет, она и на спине катается, и лапами по воздуху молотит. Ну а длинный проигрыш вообще ее выносит. И чем дольше он длится, тем яростнее она мурчит в ответ – как будто этот проигрыш растягивает ее реальное восприятие времени. Она прямо-таки извивается от удовольствия, крутит хвостом, вываливает розовый язык. Была бы сцена, она бы швырнула на нее свои пушистые трусишки.

Особенно ей нравятся риффы [26]26
  Риффы на гитаре – это определенный повторяющийся фрагмент музыки. Чаще всего риффами называют крутые запоминающиеся части песен, обычно мировых рок-хитов.


[Закрыть]
. Есть у отца привычка играть небольшой рифф собственного сочинения – звучит он так, словно республиканский терьер воет на кровавую луну первые несколько нот «Дыма над водой» [27]27
  Smoke on the Water («Дым над водой» (англ.)) – песня рок-группы Deep Purple, записанная в декабре 1971 года.


[Закрыть]
и последнюю ноту вытягивает так, что выходит за рамки музыки. А затем с по-детски милым ожиданием смотрит на слушателей, словно спрашивает: «Ну здорово же, правда?» «Очень, очень здорово», – мурчит ему в ответ Элис, извиваясь на капоте его «корвета» так, что ее усы дрожат как струны. Прямо-таки дамочка в леопарде и с пышными кудряшками. Ей только волю дай – будет ждать отца у гримерки и не уйдет, пока он ее не впустит.

– Не надо потешаться над отцом, – говорит мама, застав меня в коридоре за тем, как я с жутко сосредоточенным видом пытаюсь понять смысл очередного папиного выступления. – Он очень талантлив. В старших классах он играл в очень успешной группе, они назывались «Рок-н-ролльный цирк». Один раз они даже выступали для умственно отсталых детей в Кентукки. Твой отец всегда был питал большую симпатию к… – она колеблется, а затем понижает голос до шепота, – …к умственно отсталым.

– И что, детям понравилось?

– О, они были как в раю! У них в группе было десять человек, и все с трубами и тромбонами. Все в красном плюшевом бархате, в обтягивающих штанах, что тут может не понравиться?

5. Служители веры

Я еще не упоминала, что в нашем доме живет семинарист? Летом он время от времени бывает у нас, а осенью вернется в Огайо на последний семестр в семинарии, после которого получит свой сан. Для меня в этом не было ничего необычного, я с детства привыкла, что в нашем доме шастают какие-то юноши, но Джейсон был сбит с толку.

– Все равно не понимаю, чем занимаются эти семинаристы, – шепчет он, пока мы сидим, уединившись, в нашей комнате. Его понимание той религиозной атмосферы, в которой я росла, не сильно углубилось с момента нашего знакомства. Насколько я вижу, он считает священника своего рода суровым ведьмаком, и никак не может понять, почему католики так угорают по поеданию плоти.

– Может ты объяснишь, пока я ненароком не оскорбил кого-нибудь?

– Ну ладно. Семинарист – это пока еще не рожденный на свет священник, который девять лет плавает в околоплодных водах церковного образования, а затем вылезает из-под епископа и его закутывают в рясу.

– Не думаю, что здесь можно такое говорить, Триш, – предостерегает меня он. – Вдруг Бог услышит.

– Это не Бог, а мама, – говорю я, нарочно повысив голос и кивая на запертую дверь, из-за которой доносится сначала возмущенная тишина, а затем – торопливое шарканье ног, удаляющееся вниз по лестнице.

Я снова понижаю голос. Понимаю, что пройдет всего несколько недель, и я снова перестроюсь на привычный семейный язык, в котором немало вполне нормальных слов считаются ругательствами, но пока что во мне все бунтует.

– В общем, семинарист – это тот, кто учится быть священником.

– А где этому учат? В какой-то школе волшебников?

– Да нет, не волшебников. В обычной школе, но они там тоже днями напролет изучают силы добра и зла.

– Говорю же, школа для волшебников, – бурчит он себе под нос. – А что происходит после выпуска?

– Их отправляют на церемонию в соборе, во время которой остальные священники целуют их в голову – я не совсем понимаю зачем, – а затем они надевают специальную одежду и воспроизводят смерть и воскрешение Христа.

– Похоже, у тебя с ними много общего, – проницательно замечает он. – Они тоже любят плащи, как в фэнтези, эликсирчики и эльфийские песнопения.

– Да, но у них женщины не допускаются. Кроме того, священникам нельзя заниматься сексом, никаким и никогда; можно, только если ты какой-нибудь приземленный европейский служитель и тебя соблазняет крестьянка в оливковой роще. Это почему-то прощают куда охотнее, чем секс в Америке.

Он обдумывает услышанное.

– А порнушку семинаристам смотреть можно?

– НИ В КОЕМ СЛУЧАЕ, да они и сами не хотят, потому что порнография оскорбляет святую наготу человеческого тела, созданного по образу и подобию Господа.

– Чем же они тогда занимаются в интернете, если порно смотреть нельзя?

– Ну, рассматривают фотографии разных драгоценных камешков и читают блоги епископов, например, о том, почему современные купальники – это зло.

– Но зачем они это делают? Как кто-нибудь вообще может захотеть заниматься чем-то подобным? Зачем?

Я пожимаю плечами. Я-то с шести лет стихи писала.

– Призвание есть призвание.

Наш семинарист – капризный молодой итальянец с презрительно поджатым носом, уложенными в детской стрижке смоляными волосами и глазами, по форме похожими на две арбузные семечки. Как и многие семинаристы, он родился на свет уже пожилым, с трубкой во рту и стаканом портвейна в руке. Он высок, но слегка горбится под тяжестью давящих на него традиций и всякий раз, выходя из приходского дома на солнце, моргает, как пещерный человек, самые интересные части тела которого все еще находятся в процессе эволюции. Я думала, что и голос у него окажется густым и важным, соответствующим общей картине, но когда он открывает рот, оттуда вылетают раздольные и веселые чикагские ноты. Мне он запал в душу мгновенно и безо всяких причин, так, как западают люди, о которых хочется писать.

Он всей душой предан исключительно трем вещам: Богу, «бьюикам» и Италии. Он верит в то, что идеальная женщина живет где-то на итальянском «сапожке», катается по холмам в красной юбке в клетку, прижимая две бутылки вина к сиськам, похожим на пасту, крепко накрученную на вилку. Он с ней никогда не встретится, но она определенно существует. И ему этого вполне достаточно.

– В Италии очень трудно соблюдать целибат, – говорит он, и на его челюсти подрагивает мускул – вероятно, один из тех, которые участвуют в пережевывании лазаньи. – Но здесь, в Америке, это намного проще.

Я откидываюсь на спинку стула, изучая семинариста взглядом. Вот вам, пожалуйста, мужчина, который в детстве услышал, как горячую чиксу назвали «сочной помидоркой», и воспринял это так буквально, что создал себе установку на всю оставшуюся жизнь. Он понял, что должен стать священником еще в тот день, когда его мать купила такие же сладкие, пьянящие духи, как и его подружка, и принялась ими пользоваться. Если это не знак, то что тогда? Если бы мой отец в девяностых вернулся домой со скейтбордом под мышкой, разглаживая джинсы на заднице и поправляя цепочку от кошелька, я бы не задумываясь тут же ушла в монастырь. Ничего не попишешь, если сама судьба велит.


В послеобеденное время мы часто читаем вместе, сидя в прохладной, затемненной гостиной, при свете косых лучей, падающих в окна с белыми ставнями. Семинарист читает маленькую книжку в кожаном переплете, битком набитую ежедневными молитвами и закладками. Он называет эту книжку своей женой, чем невольно вызывает у меня уважение, и беззвучно шевелит губами, вглядываясь в ее страницы. Эту картину вполне можно было бы назвать утопично-мирной, если бы отец не врубал свою гитаропилу в спальне, а мама не сидела в кухне на телефоне, громко обсуждая с моей старшей сестрой всевозможные ужасы, катастрофы и безвременные кончины. Обрывки ее разговора разносятся по всем коридорам, начисто убивая любую возможность хоть ненадолго погрузиться в состояние покоя и умиротворения:

– Нет, ты послушай, что я тебе говорю! – слышим мы ее голос. – Когда впервые появился «Супермен», выросло целое поколение детей, уверенных, что они тоже могут летать. И что же? Эти детишки забирались на крыши и прыгали с них, причем часто разбивались насмерть. Ты этого хочешь, я тебя не пойму?

Мы с семинаристом прикрываем рты, пытаясь не расхохотаться. Иногда он даже хлопает себя по голой ляжке. В неурочное время он часто ходит в белой оксфордской рубашке, шортах для гольфа и носках, натянутых до самых колен. Надо ли говорить, что в этом облачении он просто великолепен. И похож на стоматолога-сектанта. Иногда он делает такой жест рукой – будто уточка крякает – чтобы показать, дескать, эта дамочка слишком много говорит, но на деле именно он – самый говорливый человек, которого я когда-либо встречала. Когда ему приходится какое-то время молчать, он хватается обеими рукам за подлокотники своего кресла и трясется, как крышка от чайника. Его ни капли не раздражает наша болтовня и постоянное наличие женских голосов вокруг, более того, стоит всему этому исчезнуть, он чувствует неудовлетворенность какой-то своей базовой человеческой потребности.

– Где ваша жена? – спрашивает он Джейсона, когда я задерживаюсь наверху. – Ваша жена очень забавная.

Нам каким-то образом абсолютно комфортно рядом друг с другом – так иногда бывает, когда сталкиваются люди, совершенно несовместимые и не способные прийти к согласию. Однако проходит всего несколько недель, и становится более и более ясно, что я оказываю на него дурное влияние. Как-то раз мы с ним говорили о гитарах, и я случайно познакомила его со словом «дрочить».

– Что такое «дрочить»? – спрашивает он. – Ты имеешь в виду мастурбировать? Мастурбировать… гитарой?

В этот момент отец наверху начинает наяривать свой рифф. Как почувствовал.

– Как бы ты назвала такую музыку? – спрашивает семинарист, послушав ее несколько минут в полном молчании. Он довольно долго изучал классическое фортепиано и, уж конечно, понимает, что с папиной игрой явно что-то не так. – У нее вообще есть название?

Я раздумываю над термином «церк-рок», но отвергаю его.

– Технически, это просто жопо-рок, – говорю я.

– Жопо-рок! – прыскает семинарист. Очевидно, он никогда прежде не слышал этого слова. – Очень смешно! Жопо-рок!


Я начинаю подозревать, что меня откармливают для жертвоприношения на вершине горы. Мать пичкает меня едой по пять-шесть раз на дню и подсовывает тарелку с печеньем под дверь всякий раз, когда я не отвечаю на стук. Дабы не уступать ей, семинарист подкрадывается ко мне однажды вечером, когда я сплю на диване, и подносит к моим губам кусок ветчины.

– НЕТ! – ору я, потому что именно этому учат в детстве – не позволять никому лезть к тебе со своей ветчиной, пока сама не захочешь.

– Но это ведь очень хорошая ветчина, – умоляет он. – А ты и правда очень худая!

– Сколько же я, по-твоему, должна весить?

– Сто девяносто фунтов, – не задумываясь отвечает он. Очевидно, он немало об этом думал.

Я приподнимаюсь на локте, окидывая семинариста пристальным взглядом.

– Никогда не задумывался о карьере фидера? [28]28
  В порноиндустрии – человек, эякулирующий партнеру в рот.


[Закрыть]

– А кто это?

Что ж, если он не получил сексуальное образование в школе, мой долг – восполнить эти пробелы.

– Ну, это такой папочка, который все кормит и кормит партнершу, пока она не разбухнет. Он пичкает ее печеньками, мороженым, вторыми завтраками, полдниками, полночными перекусами, в общем, под конец одежда на ней буквально трещит по швам, и они оба от этого в диком восторге.

Его глаза становятся размером с блюдца, узрев открывшиеся перед ним сладострастные перспективы.

– Ее можно раскормить, как захочется?

Я на секундочку представляю себе женщину, которая выпрямляется во весь рост, рвет на себе платье и обрушивает исполинскую ногу на собор Святого Петра.

– Настолько, насколько позволит Господь, – киваю я.

Он бросает на меня заинтригованный взгляд, уступающий лишь тому, который однажды бросил на меня поэт-сюрреалист после того, как я сказала ему, что некоторые мужчины жаждут подсматривать за тем, как их жены занимаются сексом с брутальными дальнобойщиками.

– Видишь ли, мне нужно знать такие вещи, – говорит он с оживлением человека, узнавшего информацию, крайне полезную для будущих свершений. – Я вот только недавно узнал, что такое фурри. Мне рассказал друг, и я был очень удивлен.

Меня так и накрывает от удовольствия, когда я представляю себе эту встречу: двое высоких молодых людей во имя науки о слове Божьем обсуждают тех, кто любит одеваться как плюшевые животные и почесывать друг другу пузико на фурри-фестивалях.

– Чего ради тебе понадобилось интересоваться, что такое фурри?

– Потому что люди будут каяться мне в таких вещах. Кто-то придет и скажет «Я – фурри», а я и понятия не буду иметь, о чем он говорит.

Мне почти хочется снова обратиться в веру – хотя бы ради того, чтобы прийти на исповедь и, когда меня спросят, в чем я хочу покаяться, приложить к решетке между мной и священником свою большую пушистую лапу.


Так или иначе, семинарист прознал о милфах, и теперь эта концепция преследует его в кошмарах, в которых орды милф бродят по равнинам свиданий, брызгают грудным молоком и жаждут всякими уловками завлечь в свои сети юных и неопытных мальчиков, чтобы затрахать их до смерти.

– А милфы пользуются популярностью в светской культуре юношей в возрасте от двадцати и более лет? – интересуется у меня он.

– Да, – со всей серьезностью отвечаю я, жестами сигнализируя Джейсону через всю комнату, чтобы он записал эту цитату слово в слово. – Большой, очень большой популярностью. Больше просто некуда.

Его глаза снова превращаются в блюдца, и он скрещивает ноги, словно хочет защитить свой Святой Грааль от одних лишь мыслей о милфах. Я раздумываю над тем, какую бы еще миленькую ложь ему скормить.

В Британии их называют «Нямко-мамками», и в силу гендерного дисбаланса, случившегося после Второй мировой, на каждого мужчину приходится по две Нямко-Мамки.

Невозможно сказать наверняка, является ли ваша мать милфой, но если она любит играть в бинго – то ответ, скорее всего, «да».

В Италии виноград для вина выжимают исключительно милфы, так что в тот момент, когда вы пьете вино – ваши губы орошает милфья похоть.

В полнолуние милфы лактируют особенно мощным молоком, вызывающим мгновенное привыкание у любого мужчины, уст которого оно коснется.


Он прерывает мои размышления и развивает тему.

– А в чем разница между «милфой» и «хищницей»?

– Хищницы, они… похотливее, – говорю я, быстро соображая. – Милфы вообще не обязательно похотливы, они просто выглядят, как «Мамка-Которую-Хочется-Трахнуть», а вот хищница всегда возбуждена и рыщет в поисках жертвы.

– Сплошной бардак, – вздыхает семинарист. Он вообще любит бросаться этим словечком налево и направо, а мохнатая самка, выходящая на охоту за нежными мальчиками – это вообще бардак в высшей степени. – Надеюсь, я никогда ее не встречу.

Я наклоняюсь очень близко к его лицу и строю самые кошачьи глазки, на какие только способна.

– Слишком поздно, дружок. Ты уже встретил.


Мое желание пропустить его через тест на гомосексуальность так ощутимо, что его можно ножом резать. По словам отца, они проводят эти тесты с чернильными пятнами для всех будущих священников, чтобы узнать, не одержимы ли те сладким бесом влечения к своему полу. Называется этот тест «А сиськи или яйца?», но для краткости да забавы ради они называют его «АСИСЯЙ». Не уверена, сами ли эти чернильные пятна являются гейскими – например, в них таятся мужские яички, расцветают калейдоскопом мужские попы, читаются слова «Я ГЕЙ!» или летают знаменитые бабочки Роршаха, но с висящим бубенцами – или они просто ждут, что респонденты сами разглядят в них что-нибудь эдакое. В любом случае, тест не назовешь ни научным, ни просто здравым, но мой отец всегда возлагает на него большие надежды.

– Это очень надежный тест, – говорит папа с самодовольным видом человека, который точно знает, что сдал бы его на отлично. Если бы он проходил этот тест, он бы увидел сплошь Бэтмобили, но «эти ребята» точно разглядели бы там обнаженного Робина. Его убеждения касательно гомосексуальности в целом совпадают с общецерковными, но с небольшими личными ответвлениями. Например, в начале этой недели он сообщил, что Элтон Джон стал геем, «потому что его воспитывало слишком много тетушек».

Когда семинарист проходил этот тест, он увидел кроликов.

– Ты видел… кроликов? – спрашиваю я.

– Кролики – это норма, – авторитетно заявляет он. – Это хороший признак. А вот чего стоит опасаться – так это увидеть на картинке полуживотное-получеловека, вот это уже тревожный звонок.

Старые добрые кролики говорят о том, что вы любите Пасху, но горе вам, если вы увидели кролика с сочной задницей.

Важное примечание: надеюсь, вы понимаете, с каким крахом я бы завалила этот тест, если бы все же решилась его пройти? Я бы получила что-нибудь гораздо хуже, чем просто «кол». Но отец не дает мне даже одним глазком взглянуть на тест. Видимо, боится того, что он может показать. Он знает, есть только одна причина, по которой я не привела домой девушку по имени Сапог с огромными тоннелями в ушах, и что это лишь тот сомнительный факт, что я в двадцать один год выскочила замуж за человека, которого повстречала в киберпространстве.

– Мы не знаем, подходит ли этот тест для женщин, – взвешено говорят они, когда я поднимаю эту тему посреди беззаботной семейной болтовни за обеденным столом. – Дело в том, что… мы еще не изучили вопрос с этой стороны.

– Вообще-то, – вздыхает семинарист, – никто толком не знает, как устроены лесбиянки.

– Да тут все просто, – говорю я, – одна нога здесь, другая там, ну и не забывать периодически расчесывать друг другу волосы и не ходить в церковь.

– Ты не лесбиянка, Триша, – терпеливо говорит он, закатив глаза, – ты же ходишь в платьях.

– Если тебе так важно знать, кто гей, а кто нет, – обращаюсь я к отцу, – почему бы тебе не спросить того, кто действительно знаком с геями, причем такими, которым не приходилось всю жизнь это скрывать?

Понятное дело, гей-радар – штука вымышленная, и я от всей души надеюсь, что не подолью этим масла в вечное пламя грубых стереотипов, но, ей-богу, священник, у которого есть арфа и которому каждый месяц доставляют десяток журналов о Королевской семье? Есть у меня подозрение, что не очень-то он натурал. Хотя папа уверяет меня, что на тест можно положиться. В общем, смело могу сказать всем моим квир-братьям, жаждущим получить сан: будете как у Христа за пазухой. Ступайте с Богом.


Семинарист частенько говорит о том, что целибат наделил его суперсилами, которые в основном проявляются в способности просыпаться в несусветную рань. Нет, мне это тоже не по душе, хотя вполне может быть, что именно из-за моего вопиющего отказа от целибата я и сплю каждый день до полудня. Чтобы защитить и укрепить свой обет безбрачия, он разработал прием, который назвал «целеблоком», и заключается он в следующем: поднять перед собой обе руки и сложить крест-накрест, дабы отвадить от себя тех, кто пытается его соблазнить – преимущественно женщин, как он объяснил, «которые разгуливают в шортах для волейбола, даже когда поблизости ни одной волейбольной площадки».

– А знаешь, что еще лучше? – говорю ему я. – Видишь симпатичную девчонку – сразу наставляешь на нее ружье и орешь: «ТОЛЬКО ЧЕРЕЗ МОЙ ТРУП!»

Целеблок – вещь в хозяйстве очень полезная, ведь, как известно, леса так и кишат женщинами, которые жаждут зацапать себе служителя святой церкви.

– Мы называем их похотливыми причастницами, – поясняет как-то раз в воскресенье семинарист, накладывая в свою тарелку мясное ассорти и соленые огурцы, которые мать всегда готовит после вечерней мессы.

– Они повсюду, – поддакивает отец, мстительно втыкая вилку в ростбиф, после чего рассказывает нам историю о женщине, которая подарила ему «плюшевого мишку, пропитанного духами твоей матери – явно хотела меня соблазнить».

Да как это вообще возможно? Есть ли на свете хоть один мужчина, которого удалось соблазнить эдаким макаром? К тому же хотелось бы мне посмотреть на даму, которая поливает духами плюшевых мишек, чтобы затем похотливо раздаривать их священникам. Да она в постели, должно быть, просто геенна огненная, такая, что атеистам и не снилось. Более того, переступишь порог ее спальни, а там на постели еще один плюшевый медведь, да побольше прежних, и не духами пропитан, а святой водой, и между лап у него – Библия, открытая как раз на Песне Песен. Может, это и хорошо, что семинарист знает, что такое «фурри». И будет готов, когда они явятся по его душу.


Я не знаю точно, чего хочет семинарист. Он всегда ведет себя безупречно пристойно, даже несмотря на то, что все стулья в доме обиты бархатом и как ты ни сядь – на них отпечатываются следы ягодиц. Мама обычно стирает эти отпечатки ладонью всякий раз, как увидит, но я всегда потом подкрадываюсь к этим стульям и опять с силой прижимаюсь попой к обивке. Однако семинариста все это никак не трогает. Его помыслы нацелены на нечто более высокое. Самое страстное желание, которое я когда-либо от него слышала – чтобы женщина постирала его одежду, возможно, в реке.

– Почему именно в реке? – допытываюсь я, принося из кухни две чашки чая в попытке как-то разбавить послеобеденную тоску.

– Хочу посмотреть, как она трет ее о камни, – отвечает он. Я довольно долго смотрю на него сверху-вниз, раздумывая, стоит ли пролить ему немножко горячего чая на колени, на случай если и моя забота его завела. Он пожимает плечами.

– Мне нравится все домашнее, – говорит он с неожиданной романтической хрипотцой в голосе. Ну так трахни дворецкого, чувак. Не устаю это повторять, мужчины очень странные. Подобный кинк настолько далеко выходит за пределы моих сексуальных познаний, что это даже не смешно. Если бы мне кто сказал, что хочет поиграть в дворецкого и подать свой член на большом серебряном подносе, я бы лишь понимающе кивнула и, быть может, даже предложила заснять все это на видео. Но желание посмотреть, как женщина стирает твою одежду в реке? Ты что, извращенец?

Униформа семинариста состоит из: белого воротничка, иногда тканевого, иногда целлулоидного, черной рубашки с короткими рукавами, черных брюк, черного пояса и черных туфель. Ну и черных носков с позолоченными пальцами. Другие носки даже не рассматриваются. Ну и трусы, наверное. Все это они обычно заказывают по каталогу «Святая одежда», пестрящему изображениями священников, которые то безумно хохочут, то салютуют кому-то – Господу, наверное, – чашами для причастий, то сжимают друг друга в тесных объятиях. Никто не знает, что они делают, но подача у них не хуже, чем у моделей «Victoria’s Secret». Еще немного – и начнут кокетливо драться подушками. Когда папа начал проводить латинские мессы, он решил отказаться от рубашек с короткими рукавами и брюк и начал носить сутану, которая по сути является просто длинным черным мужским платьем и которую все почему-то отказываются так называть («Это платье!» – неоднократно повторяла я, пытаясь открыть людям глаза на правду. – «А Папа Римский вообще одевается, как на выпускной в детском саду!»). Семинарист тоже носит сутану, потому что это традиция. А еще он попросил пришить к ней тридцать три пуговицы – по одной за каждый год жизни Христа. В официальных случаях они оба надевают шляпу с помпоном, в котором, насколько я могу судить, нет никакого смысла и предназначение которого никто не может мне объяснить.

– Серьезно? Шляпка с помпоном? – спрашиваю я как-то раз, когда отец и семинарист сидят передо мной за столом, разодетые во все свои регалии и похожие на двух темных адских кукол.

– Это не помпон, это хохолок, – говорит семинарист. – Шляпа с помпоном выглядела бы глупо.

– И мы не называем это шляпой, это биретта, – добавляет отец, глядя на меня из-под взлохмаченного хохолка.

Ах, и правда, зачем носить обычную шляпу, если можно носить ту, которая называется, как огнестрельное оружие. Я листаю каталог «Святой одежды» и останавливаюсь на фотографии – столетний и двадцатипятилетний священники обнимаются перед витражным окном.

– Вы только посмотрите, какие невероятные тут разворачиваются истории, – говорю я, чуть поворачивая журнал. – Заберу-ка я это с собой наверх. Теперь это мой личный «Плейбой».

А еще через несколько страниц мое внимание привлекает фото женщины в облачении всех цветов радуги.

– Погодите-ка, у вас и священницы есть?

Отец смотрит на фотографию, сузив глаза, будто надеется, что от этого и священница из журнала, и все остальные ей подобные канут в лету.

– Тупые англикацы, – фыркает отец, а затем издает печальное мычание. Так он подражает общению феминисток, которые в его воображении живут, сбившись в бешеное стадо, топчут мужчин и брызгают в них молоком. – Му-у-у, мы все равны, верно? – издевается он с такой абсолютной уверенностью в моей поддержке, что я невольно задаюсь вопросом – а папочка вообще видел меня хоть раз, слышал хоть слово из того, что я говорю? Хотя, быть может, я для него скорее сын, чем дочь.


Несмотря ни на что, у них некая любовь к организованности, которую я признаю, и тяга к строгому порядку, которая, я знаю, есть и у меня. Когда я смотрю на них, я думаю: быть приверженцем жесткого традиционализма в церкви, которая родилась путем революции – значит совершать над ней огромное насилие. Но и во мне саднит боль по прошлому, когда я думаю о литературе, грамматике, западной традиции. Ведь сам английский язык в свое время был революцией. И я не делаю ему лучше, пытаясь защитить от изменений. Чосер, Иисус Христос этой революции, так же ходил по водной глади, сыпля грязными шуточками, так же сотворил двенадцать историй, которые стали пищей для миллионов людей, придумал пять вариаций для слова «писька» и совершал иные чудеса. Любое записанное мной на бумаге нововведение – лишь попытка напомнить себе об этих делах. Я не человек своего времени. Я рождена не для того, чтобы ставить новые флаги и ломать старые устои. Я наступаю себе на горло, только чтобы напомнить себе: революция – тоже своего рода традиция, которую нужно поддерживать.


Страницы книги >> Предыдущая | 1 2 3 4 5 6 7 | Следующая
  • 0 Оценок: 0

Правообладателям!

Данное произведение размещено по согласованию с ООО "ЛитРес" (20% исходного текста). Если размещение книги нарушает чьи-либо права, то сообщите об этом.

Читателям!

Оплатили, но не знаете что делать дальше?


Популярные книги за неделю


Рекомендации