Текст книги "Я буду толкать тебя. История о путешествии в 800 км, о двух лучших друзьях и одной инвалидной коляске"

6. Отбытие

Патрик

Год подготовки, и этот миг пришел.

Я никогда не разлучался с семьей более чем на неделю. Теперь уезжаю на полтора месяца, и, конечно, волнуюсь, но превыше всего меня тревожит, как тут будут Донна и малыши. До вылета час, Бойсе – Париж, одна пересадка, – и лишь через шесть недель мы вновь увидим жен в Сантьяго-де-Компостела. Сейчас это больше похоже на вечность.

В кругу семьи мы на мгновение замираем, возносим молитву – сохрани нас в пути, Боже, дай нам разум, благослови милостью Твоей, – обнимаем на прощание родителей, жен и детей и идем к арке металлоискателя.

– Я позабочусь о нем, – это Джастин говорит Донне. – Сберегу.

– Знаю, – улыбается она.

Мы у арки. Трое моих детей плачут, и Камбрия – сильнее всех. Склоняюсь к ней, упираюсь лбом в ее лобик и осторожно касаюсь ее лица.

– Я тебя очень люблю!

– Пожалуйста, не уходи! – всхлипывает дочка.

– Шесть недель, и я вернусь, – заверяю я ее. – Мы будем в скайпе. И на «Фейсбуке» будем.

– Не уходи! – шепчет она, когда я снова ее обнимаю. – Не хочу!

– Знаю, – говорю я со слезами.

С нами уже вся семья, вихрь чувств.

– Я тебя очень люблю! – говорит на прощание Донна.

– Я тоже тебя люблю!

Рядом с Джастином старший брат, Райан. Плачет от гордости и радости. Дети обнимают отца. Лорен целует Джастина, и Кирстин помогает ей вытереть слезы.

Пока мы работаем над безопасностью, наш «трехколесный бэби-джоггер на гормонах» привлекает взгляды. Еще у кассы девушка спросила: «Эй, а зачем вам коляска в Париже?» Мы ответили. Она оторопела.

Вот и «безопасник» туда же.

– В жизни такого не видел, – говорит он про кресло Джастина. – Что, по горам?

– Ага, вроде того, – с улыбкой отвечает мой друг.

Сотрудник чуть склоняет голову и поднимает брови:

– Серьезно?

У ворот яркая, энергичная дежурная клеит на коляску бирки – без них не видать нам камеры хранения как своих ушей.

– А на кой вам вот это в Париже? – спрашивает она.

Мы говорим, и ее глаза распахиваются, как у оленя в свете фар.

– Ох ты ж… – и она едва успевает себя одернуть.

– Можно подумать, я в их жизни первый по горам на коляске катаюсь, – говорит Джастин, когда мы идем к трапу. – Ну да, восемьсот километров, и что?

В дверях самолета я переношу Джастина в особое кресло у прохода – маленькое, тесное, – закрепляю друга ремнями и вынимаю из коляски быстросъемные штифты – сложить руль и убрать ножную подставку. Наше «кресло-вездеход» после таких мер весьма «худеет», и его забирает наземная бригада, а я иду в самолет, кладу рюкзаки и подушку Джастина в верхние отсеки и поднимаю друга – перенести его на сиденье.

Да, тут, в самолетах, как говорится, следи за собой, будь осторожен, – а то, не ровен час, задумаешься, раз, и башкой о потолок. Да еще и проход узкий, и сиденья друг к другу притиснулись, – не задеть бы никого и ничего, пока верчусь.

Ну, вот и сели. Всех дел минут на десять.

Несколько часов, и мы в Сан-Франциско. Пересадка. Все то же, только в обратную сторону. Снимаю сумки, жду кресла, пересаживаю Джастина, выкатываю его из самолета, фиксирую опоры для ног и руль на «коляске-вездеходе», снова пересаживаю Джастина – и снова жду самолет. Дождался. Провезти друга по трапу. Повторить.

Вот полетим в Париж, там в самолете и расслаблюсь. После наших совместных странствий я почти все делаю на автомате, но из-за всех этих телодвижений я постоянно на нервах. Все, сели. Слава богу, летим в конечный пункт. С этими пересадками или коляску поломаешь, или забудешь что.

До Парижа одиннадцать часов. Масса времени для отдыха.

Музыка. Фильмы. Сон. Ага, разбежался. Поспишь тут, как же. Сердце скачет как бешеное.

– Слушай, мы это делаем, прикинь! – говорит Джастин.

– Знаю. Не верится, да?

Он на миг умолкает. Но только на миг.

– Ты как? Волнуешься? Боишься?

– Да знаешь, не пойму.

Я надеваю ему наушники, помогаю найти фильм и уставляюсь перед собой, в экран на спинке сиденья. Листаю ленты, одну за другой, но даже не воспринимаю названий. Я все еще в аэропорту Бойсе.

* * *

Впервые я увидел Донну в самый первый день в Северо-Западном Назорейском колледже. Она играла в какую-то игру – часть «недели знакомства» у новичков. Наши взгляды встретились, и она улыбнулась так широко, что я впервые понял смысл слов «улыбаться глазами».

Через пару-тройку дней я пригласил ее на свидание. Большую его часть мы просидели на скамейке у библиотеки студгородка.

– На кого учишься? – спросил я.

– На учителя.

– Правда? – Я придвинулся к ней. – У меня папа и мама – учителя. А что вами движет?

– Не знаю, – покачала головой она. – Просто всегда знала, что буду это делать. А ты?

– Я на биолога учусь. Но так-то чем займусь, пока не знаю.

Часы свидания пролетели как мгновение, и когда я провожал ее обратно в общежитие, я потянулся к ее руке, а она – к моей.

На прощание мы поцеловались, и она вдруг посмотрела прямо мне в глаза и улыбнулась так же, как и тогда, при первой встрече. Я влюбился мгновенно. И очень сильно.

Роман наш длился все те годы, что мы учились, и вел к очевидному вопросу. Я идеально все спланировал. Мы провели тот день в походе в горы Уоллова, а когда возвращались, я встал на колено прямо посреди пешеходного мостика. Доски разделяли дыры толщиной в палец, внизу стремительно неслась река, и я, предлагая ей руку и сердце, думал только об одном: не урони кольцо! Не урони кольцо!

К счастью, не уронил, и она сказала «да»!

Мы поженились 28 июня 1997 года. Шафером моим, ясное дело, был Джастин.

Свадьбу играли в кругу семьи и друзей, и я был на седьмом небе от счастья, хотя и думал: только бы все не испортить! Наш медовый месяц прошел на острове Ванкувер в Британской Колумбии, а потом мы обосновались в Сиэтле. На рынке труда моя степень по биологии была всем до лампочки, так что мы перебрались в Ванкувер, штат Вашингтон, и я подался в грузчики, пока Донна искала работу по специальности – в начальной школе.

Она проработала год, прежде чем я решил, что мне пора переучиться. Мы вернулись в Айдахо, и я снова поступил в Северо-Западный Назорейский колледж, а Донна устроилась в школу. Потом, получив «второе среднее», я несколько лет преподавал в школе, но это было «не то», и я пошел учиться в третий раз – на медбрата.

После курсов я несколько лет ухаживал за лежачими больными. Почти у всех были проблемы с ногами. В конце концов нарисовалась должность в районной поликлинике – реабилитировать пациентов с травмами позвоночника. Всегда готовый к новым испытаниям, я подал заявку, меня взяли, и я завертелся как белка в колесе, ублажая и начальство, и хирургов: вел истории болезни, принимал жалобы и от больных, и от врачей, улучшал практический подход, строил новым клиникам финпланы, расширял программу услуг…

И теперь, спустя четыре года, после двух повышений по службе и бессчетных 70-часовых рабочих недель, я, до смерти уставший, издерганный, вечно оторванный от жены и детей, – оставляю семью на полтора месяца и улетаю за океан.

Что я творю?

* * *

Еще три фильма, пара трапез, несколько часов музыки, и мои веки наконец начинают опускаться – аккурат на парижской взлетке.

Съемочная группа летит с нами – Терри из emota, Inc. и Майк, вот уже две недели как вступивший в наши ряды. Сойдя с самолета, мы все идем на вокзал – сесть на поезд и ехать на юго-запад Франции, в Байонну. Там мы проведем несколько дней, отдохнем, приноровимся к новому графику и начнем наше паломничество.

Уладив все с билетами, идем к справочной – убедиться, что на платформе есть лифт или пандус и Джастин сможет сесть на поезд. Нас наперебой уверяют: все хорошо, обо всем позаботились. Сидим, ждем, набираемся сил: Джастин – в кресле, я – на скамейке рядом. Платформы – уровнем ниже.

Время близится, спешим к лифту с рюкзаками. Тот спускается целую вечность, и когда о нашем прибытии на платформу возвещает мелодичное «динь», поезд уже на станции.

– А где пандус? – спрашиваю я.

– Нет тут пандуса, – говорит Джастин. – И лифта нет.

До отправления меньше минуты. Терри и Майк загружают технику, садятся сами, а я отчаянно ищу помощи.

Двери закрываются, и поезд отъезжает. Вместе с нашей киногруппой. Я стою на платформе, и все, что я могу – это помахать на прощание.

– Ну, отстой! – Я нервно смеюсь и качаю головой.

Джастин просто улыбается и говорит:

– Пошли наверх. Может, выясним чего.

У стола справок мы объясняем, что и как, и одна из служительниц берет нас под опеку, дает нам билеты на следующий, он же последний, поезд в Байонну и заверяет, что лично обеспечит посадку. Снова сидим, снова ждем, снова мучительная вечность лифта – и да, нам помогают. Несколько минут, и катим в пункт назначения.

Удивительно, но в купе никого. Только мы. Я блокирую тормоз, креплю коляску и плюхаюсь на сиденье напротив Джастина. Он устало откидывается в кресле.

– Сколько нам ехать? – спрашивает он, подавляя зевок.

– Часов шесть.

– Занятный первый денек.

Признаюсь, веет сюрреализмом – мы в чужой стране, и у нас на двоих пара рюкзаков и коляска. Так-то Джастин путешествует с прикроватным комодом, креслом для душа и кучей других медицинских прибамбасов. Но не тащить же нам все это на Камино? Мы решили идти налегке – и взяли только то, без чего ну просто никак. Рюкзаки весят килограмм десять. Ну ладно, тринадцать. В каждом – спальник, по три пары трусов и носков, шорты, пара брюк, что превращаются в шорты, пара маек, пара рубашек, куртка, вязаная шапочка и водостойкая парка. Ну, еще шлепанцы. Туфли можно посчитать, хоть мы в них и обуты. Путеводитель, налобные фонари, наборчик инструментов для коляски, утепленные гамаши для Джастина… А, да. Про складной писсуар позабыл.

* * *

Еще давно, решив свести ношу к минимальной, мы позвонили по скайпу Крису и Терри. Идея «сурового» пути их вдохновила, но они сказали: с финансами у «документалки» ой как не ахти.

– Может, еще годик потерпим? – спросили Терри и Крис.

– Нет! – замотал головой я. – Мы не знаем, сколько осталось Джастину. Едем в этом году. Или с киногруппой, или без.

Завершив звонок, я обернулся к Джастину:

– Я же все верно сказал, да?

– Верно, – кивнул он.

– А ты сам как думаешь… сколько тебе осталось?

Как будто я желал услышать ответ!

– Без понятия, – просто вздохнул он. – Но если станет хуже, я ничего не сделаю. А хуже станет. Вопрос только, когда.

* * *

Близость смерти меняет взгляд на мир. Мы осознали это задолго до того, как ухудшилось здоровье Джастина.

Мы учились в начальной школе, когда в походе заболела моя мама. Ее тошнило, рвало, несло поносом, и еще была дикая слабость. Сперва казалось, она просто отравилась, но ночью случился приступ, и отец повез ее в больницу.

Врачи поставили диагноз – инфекционно-токсический шок, тяжелая бактериальная инфекция, резко ставшая смертельно опасной. Отцу сказали: не привези он ее, прожди чуть дольше, и она бы умерла в постели еще до утра.

Никогда не забуду, как видел ее на больничной койке, с иглами капельниц в каждой руке, истощенную, хрупкую. Врачи так волновались за обезвоживание, что внутривенная жидкость не капала, а текла. Мама три дня была в интенсивной терапии, а в больнице – еще восемь, и только потом смогла наконец вернуться домой.

Много лет меня пугало то, как близко мама оказалась к смерти. Страх потерять ее граничил с паранойей. Помню, однажды я пришел домой из школы, и наша машина стояла на аллее, но дома никого не было. Я впал в истерику и только потом увидел маму на заднем дворике: она полола сорняки.

Но со временем страх помог мне создать новое видение. Едва не потеряв мать, я понял: жизнь коротка, а время драгоценно. Живи на полную.

Несколько лет спустя маме Джастина диагностировали агрессивную форму рака молочной железы. К счастью, химиотерапия и мастэктомия спасли ей жизнь. Но, как и я, Джастин быстро научился не воспринимать ни минуты как должное.

Мы видели наших матерей на грани смерти. И теперь, когда мой лучший друг у последней черты, все чаще приходит мысль: а если я умру прямо сейчас? Когда погаснет мой свет, буду ли я сожалеть о прожитых днях   – или стану гордиться тем, чего я достиг?

* * *

Близится полночь. Поезд почти у Байонны. Мы оба на грани бреда. Мы не спали тридцать пять часов.

Терри и Майк ждут на вокзале. Вместе идем по темным улицам до отеля. Сил больше нет. Джастину отчаянно нужна кровать. Хоть какая-нибудь. Хоть койка. Вот и гостиница. Дошли. Стойка регистрации. Наш номер на четвертом этаже. Идем к лифту.

Он метр на метр.

Сажаю Джастина на скамейку в вестибюле. Коляска не влезет, как ни складывай.

Я опускаю руки. Все, конец. Я проиграл. Мне плохо. Сажусь рядом с Джастином. Прямо напротив нас девушка-француженка за стойкой, свидетельница драмы, начинает лопотать – ой, извините, что так вышло… Я так устал, что едва понимаю, о чем она.

Она все болтает. Джастин смотрит мимо нее и видит офисное кресло на колесиках.

– А можно нам ваше кресло? – спрашивает он.

– Oui! Да, конечно! – любезно говорит она.

Я вытаскиваю новую «коляску». Ставлю ее рядом со скамейкой. В глазах Джастина одна только усталость. Понимаю его. Я и сам на пределе.

Свожу плечи и, точно в замедленной съемке, из последних сил поднимаю Джастина и сажаю его на кресло. Коляску запираем в комнатке на первом этаже и входим в лифт – он еще из древних, где надо закрывать за собой ворота. Джастин не может двинуть руками, и я еду с ним. В крохотной кабинке двоим с рюкзаками и офисным креслом не развернуться. Втискиваюсь в лифт к другу, брюхом в лицо. Мы полтора дня в дороге, мы не спали, и хотя ни одного из нас не назвать идеалом гигиены, ему явно достался проигрышный билет.

– Слушай, вот ты потный! – говорит он, морща нос.

– Да знаю, – признаю я. – Сам чую.

Лифт, скрипя, идет бесконечно долго. Но он доходит: четвертый этаж. Вытаскиваю Джастина в зал. Колесики цепляются за толстый ковер, от долгих лет верной службы идущий волнами. Кресло крутится, Джастина мотает как флюгер в грозу, и я едва успеваю схватить его за плечи и удержать, не дав упасть на пол.

Ясное дело, наша комната – самая последняя по коридору, за углом от лифта. Медленно и осторожно я то тащу кресло, то толкаю, иногда иду спиной вперед, и Джастин, глядя через мое плечо, дает указания. Наконец-то угол! Сворачиваем налево. Еще десять метров, пара-тройка опасных «звоночков» на свалявшемся ковре, и мы у двери.

У меня уже в глазах мутнеет. Нашариваю ключ и открываю комнату. Скрипят петли, дверь распахивается, и нас приветствует порожек высотой с ладонь.

– Приступочек? – спрашивает Джастин. – Нет, правда? Приступочек?

Мы устало склоняем головы, начинаем нервно хихикать – и вскоре уже смеемся в голос от недосыпа и злости.

– Тихо! – цедит Джастин сквозь слезы. – Соседей перебудишь!

– Это я перебужу соседей?

Да когда же кончится этот день? Хватаю кресло из угла комнаты, ставлю его рядом с порожком, дотаскиваю кресло с Джастином до самой двери, тоже как можно ближе к приступку, в бог знает какой раз с тех пор, как мы покинули Бойсе, переношу его с одного кресла на другое и довожу новое до кровати. Колесики пакостно цепляют ковер.

– Все, конечная, – говорю я, тянусь через Джастина, откидываю одеяло и укладываю его в кровать. – Доброй ночи, Скиз.

– Доброй, Пэдди.

Сил нет. Мыслей нет. Я еще не таскал Джастина так часто за столь краткий срок. Спина ноет, в плечах бьется боль, голова пудовая. Звоню жене, говорю, что мы добрались, и хочу только одного: спать. Но душа решает иначе. Я не могу уснуть. Я сижу на краю кровати, слушаю, как медленно и глубоко дышит мой друг. Я восхищен его стремлением быть здесь и жить полной жизнью.

Ложусь и смотрю в потолок, сквозь тьму. И как он только живет в своей коляске? У него с телом хуже, чем у всех, кого я знаю, но свои дни он проводит ярче. Он неудержим.

А что держит меня? Что мешает мне жить так же?

Часть III. Камино-де-Сантьяго

7. А мне слабо?

Патрик

Второе июня. Наше последнее утро в Байонне. По слухам, над Пиренеями буря и уже несколько дней льет как из ведра. На вокзале женщина у кассы говорит, что поезд до Сен-Жан, нашей отправной точки, остановили: оползень смыл пути. Либо найдем на чем проехать почти шестьдесят километров, либо оставим наивные надежды добраться до конца дня.

Туда идут несколько автобусов, но ни один не примет Джастина с коляской. Похоже, Европа для инвалидов как-то… в общем, не особо доступна. Терри и Майк уходят вперед. Пытаемся нанять машину, но с незнанием языка это непросто. Мой французский в лучшем случае жалок. Испанский Джастина бесполезен. Мы донимаем кого только можем и наконец находим утешение в мысли о том, что такси скоро будет.

Такси едет час. Это самый маленький «доступный» автомобиль, который я когда-либо видел – этакий горбатый «мини-купер». Картину завершает шофер – с дикой шевелюрой, как у безумного профессора, в растрепанной и замаранной одежде, но радостный как дитя и с лучезарной улыбкой. Опуская пандус на задке машины, он уверяет, что Джастин и коляска пройдут на раз – только наклонись да голову пригни. Но кресло идет туго. Приходится лезть в машину, тянуться через заднее сиденье и тащить его внутрь.

И даже с задвинутой подставкой для ног коляска с моим другом торчит из машины на полпальца.

Француз финальным толчком пропихивает ее в машину – и громоподобно пердит. Так громко не пердел еще никто в нашей жизни.

Мы хохочем как безумные, и он говорит, намеренно усилив акцент:

– О, какой конфуз!

Довольный своей шуткой, он выставляет большие пальцы – мол, класс, все круто! – садится за руль, запускает двигатель, и мы едем в Сен-Жан, к Теду и киногруппе, под рев из динамиков – The Cure, “The Lovesong”.

* * *

Джастин

После часа в тесноте такси я понимаю, что чувствует сардина в банке. Наконец-то доехали! Да, мне не встать, не потянуться… но хоть повернуться и шеей подвигать могу!

В отеле снова крохотный лифт. Просим на время стандартную коляску и запираем мою в чуланчике внизу. В наш крошечный номерок вселились Терри, Майк и Тед, недавно приехавший в город. Пятеро на две кровати, места мало, и четверка сидит по койкам, а я в отельной коляске – прямо у двери. Как мне тебя не хватает, большая, удобная, столь благосклонная к инвалидам американская гостиница!

Терри и Майк решили, что в одиночку съемки не потянут, и вчера Майк сидел на телефоне, а теперь говорит: в Сен-Жан едут еще двое из их команды.

Да, парни вовлеклись. Незадолго до того, как мы покинули Штаты, они сказали, что оплатят съемку, даже несмотря на скудость средств. Но добавлять людей Терри и Крис не думали.

Несколько минут, и мы слышим стук в дверь. Патрик открывает. На пороге высокий стройный юный шатен – длинные волосы, глаза цвета небес и идеальная улыбка: вылитый Зак Эфрон.

– Привет, – говорю я. – А вы кто?

– Я Джаспер. Ваш оператор. – Он втискивается в комнату. – Майк звонил мне вчера. Я ехал на Маунт-Худ, кататься на лыжах. А он сказал, ему нужна помощь в обалденном испанском проекте.

– Он такой: «О, интересно», – вмешался Майк, – а я говорю: «О’кей, тогда сутки, и ты здесь».

– И вы в курсе, что мы делаем? – спрашиваю я.

– Не очень, но я тут! Так что за дело?

Все идут пройтись по Сен-Жан. Посвящаем Джаспера в суть затеи. Он в восторге. Они с Майком работали над фильмами про лыжников, там он и овладевал мастерством.

В отеле оставляем на Джаспера пуды видеотехники, которую собрал Терри, а сами идем в ближайший бар – набрать закусок в завтрашний поход. И уже на выходе из бара, у самого порога, я слышу незнакомый голос с сильным французским акцентом:

– Джа-а-стин?

Нам улыбается низенький жилистый брюнет с клочковатыми усиками.

– Я Робен – ваш водитель!

Робен – босниец и лыжник-профи. Снимался в фильме у Майка. Ассистент, водитель и знает три языка – испанский, французский и, ясное дело, боснийский.

Ближе к вечеру наша расширенная команда – четверка киноделов, Тед, Патрик и я – собирается за несколькими столиками в местной кафешке. Терри и Майк расписывают все прелести кинотехники, спорят, на каких дорогах лучше снимать, и мы начинаем немножко ерзать.

Солнце заходит за Пиренеи. Под холодное пиво и сытный ужин Патрик оглядывает всю киногруппу и говорит:

– Ребята, ваше дело – снимать. Но не помогайте нам. Ни за что. Вроде как вас нет, хорошо? Как будто вы мухи. Только с камерами.

Решив вопросы, платим по счетам и возвращаемся в отель – выспаться как следует, прежде чем идти на Камино с инвалидной коляской.

Патрик

Утром я нигде не могу найти очки. Обшариваю всю комнату, и Джастин спрашивает:

– А ты в кафе их не оставил?

Твою же мать!

Возвращаться не вариант. Ресторан откроют через несколько часов, а нам пора идти, если хотим к ужину достичь первой цели – городка под названием Ронсесвальес в тридцати километрах от гор.

На улице нас встречает яркое солнце – после дней непрестанного дождя, – и лишь горстка облачков разбавляет глубины лазурного неба.

Джастин, Тед и я встречаем остальных в маленьком кафе напротив гостиницы. Пахнет свежими багетами. Нас окутывает пронзительный аромат французского кофе – такое чувство, словно ты его пьешь. Покупаем кофе и хлеб, варганим бутерброды с ветчиной и сыром, киношники готовят снаряжение, и, настроившись на тяжелое утро, встаем.

Пока собираем вещи, подходит официантка, указывает на камеры и спрашивает, что мы делаем.

– Камино, – отзывается Тед.

– В этом? – она указывает на коляску Джастина.

Тед кивает и отвечает: “Oui”.

Женщина смеется, отходит, но вдруг оборачивается, качает головой и с заметным французским акцентом говорит:

– Нет. Не пройти.

Она не первая. Все только и говорят: никаких шансов. Да вот хоть вчера, в паломнической службе в Сен-Жан, – где мы покупали свои «креденциали», паспорта пилигримов, – все, с кем ни заговори, вот так же качали головами и говорили, что нам никогда не одолеть Пиренеи с инвалидной коляской. Одно и то же – не пройти.

К негативу и сомнениям мы уже привыкли. Друзья и родные тревожились, не случится ли чего в пути. Были и те, кто прямо называл нас идиотами. Это могло повергнуть в уныние, но только подлило масла в огонь.

– Мы дойдем до Сантьяго, даже если придется привязать меня к ослу, – говорит Джастин.

Решаем позабыть о пессимистке-официантке, начинаем путь – и от самых ворот становится трудно. Проселок круто идет в гору, и Теду приходится тянуть, облачившись в «сбрую». Мы думали, до этого еще далеко. А вскоре мы выходим на еще более крутую грунтовку, усыпанную камнями с клинкерный кирпич.

Мы готовились на ровных дорогах Айдахо. Здесь что ни поворот, нас кренит вбок, и Джастину приходится отклоняться в другую сторону – для равновесия. Да, мы видели тысячи роликов и снимков – но они и близко не отражали того, что нас ждало.

Идем все дальше и все выше. Киногруппа бежит вперед – снимать с лучшего ракурса. Они столь же усердны, как мы, но нас волнует только цель, и вскоре мы вообще о них забываем.

Что ни километр, мы делаем привал – перекусить протеиновым батончиком и глотнуть воды. Пять километров из двадцати семи – и я от истощения на грани рвоты. Воздух холодней и суше, чем мы ожидали, но пот льется ручьем. Могу только пить и глотать батончики. Мы должны идти дальше.

Мы с Тедом меняемся все чаще. За толчки и тягу отвечают разные мышцы, но у меня уже устали все.

Несколько часов на пределе, и мы находим участок чуть ровней. Отдых. Нам очень нужен отдых. Когда удается отдышаться и попить, подходит паломник. Говорит, он отец Кевин, священник Епископальной церкви. Позволим ли мы благословить нас в путь? Мы только «за», святой отец. Закрываем глаза, и он молится за каждого из нас: Господи, наставь в пути, убереги и сохрани их. Для меня это знак. Мы на верной дороге.

Джастин

Воодушевленные, идем к назначенной цели, приюту Ориссон – это альберг, паломнический приют, таких много в городах и деревнях вдоль Камино.

Но как же трудно! Патрик и Тед скользят по сланцу и камням, таща в гору мою коляску весом в центнер. Благо, мы хоть сейчас на асфальте – краткая передышка от жесткой тропы, сотрясавшей мои кости часами. У меня такое чувство, будто я колесил на велике по бездорожью.

На следующем отрезке встречаем Люси, молодую англичанку, живущую в Австрии. Привлеченная камерами, она спрашивает, что мы делаем на Камино. Делимся историей, спрашиваем о ней. Ее сюда привели вопросы – о вере, о семье, о смене профессии.

– А кто вы? – спрашивает Тед.

– Оперная певица.

– Ой, а спойте нам! – улыбаюсь я.

– Вам арию? – предлагает она выбор. – Или старинный английский фольклор?

Выбираем фольклор. Она начинает петь, и шум ветра, крики орлов в вышине, овечьи колокольчики, звенящие на далеких склонах, идеально вплетаются в ее «а капелла». Дивный голос и ярчайший пейзаж восхищают нас, и мы безмолвно плачем. Это миг чистой красоты.

Она умолкает.

– Да, вы истинная певица, – говорю я. – А чем думаете заняться?

– Я в хоре. А хочу петь соло.

И там, в самом сердце Пиренеев, она впервые пела соло для нас.

Люси идет быстрее и исчезает вдали. Но ее прекрасный голос придал нам сил. Патрик и Тед устали, устал и я от постоянной качки, но мы бредем на холм, к каменному кресту с простой оградкой – алтарю паломников.

Подъем был к нам суров. Я вообще не думал, что будет так плохо. Спина и шея одеревенели. Они как не мои. На ровном участке устраиваем привал, и я пересаживаюсь в ручную коляску – снять тяжесть с заболевшей спины. Она оснащена амортизаторами – смягчать удары о дорогу, – но им не справиться с камнями, травой и рытвинами тысячелетней давности. И все же мы молча улыбаемся друг другу. Все ясно без слов. Мы там, где должны быть. Другого и не надо.

Патрик садится на обочину, вытягивает ноги, снимая напряжение, и откидывается на мокрую траву.

– Слушай, – говорит он. – Только тишина… Красиво.

В тиши я оглядываюсь на далекие зеленые холмы, где начался наш день. Далеко ли мы ушли? Так и не скажешь.

Мы встаем, собираемся идти дальше, и…

– Только не говорите, что это дорога, – шепчу я, не веря глазам.

Далекий склон усеян обломками и хаотичной чередой уступов, как будто сюда рухнула лестница и ее усыпали грязь и куски валунов. С моей коляской нам здесь не пройти.

«Не пройти!» – звучит в душе гулким эхом. Мы начинаем понимать, о чем говорили люди в паломнической службе.

Может, они были правы.

И все же Тед облачается и крепит к коляске карабины ремня. Патрик толкает. Мы близимся к началу преград. Чем ближе, тем ясней: никто меня тут никуда не дотянет и не протолкает.

Патрик и Тед подкладывают под колеса камни, чтобы коляска не скатилась по крутой тропе, а сами, оставив рядом рюкзаки, бегут по склону – метров сто – в поисках иного пути. Вот, вернулись. И что? Оба говорят, остается только одно – нести меня через обломки.

Пока мы решаем, как лучше это сделать, Патрик говорит:

– Есть и хорошие новости! Я прошел чуть дальше по тропе, и там, наверху, за поворотом, дорога!

Значит, дальше будет легче. Исполнившись надежды, продолжаем. Тормоза проверены, коляска закреплена. Тед и Патрик достают нейлоновый слинг, прихваченный на такие случаи, осторожно заводят ткань под меня, я мысленно настраиваю себя на новое испытание, а друзья готовятся поднять меня с места.

– На счет «три»! – говорит Тед. – Раз, два, три!

Стропы слинга резко натягиваются: закон гравитации неумолим. Тед и Патрик, изо всех сил пытаясь держать спину прямо, поднимают меня с коляски и осторожно идут по бездорожью.

Идем до боли медленно. Пять метров, и они кладут меня на землю. Отдых – минута.

Пять метров. Надо пройти сто. Сто на пять… это сколько?

– Пошли, – говорит Патрик, хватаясь за петли.

Они несут меня. Я болтаюсь в этом «кенгурятнике». Я ничего не могу. Я беспомощен как младенец. Делайте со мной что хотите. Оба, шаг за шагом, продвигаются вперед, обходя случайные камни и пытаясь удержаться – и не уронить меня – на неровных участках. Еще пять метров. Усталость. Снова стоим. Еще три переноса, и мы почти на полпути.

Друзья укладывают меня на клочок травы и уходят вперед, на разведку – выбрать лучший маршрут. Закрыв глаза, просто слушаю мир, принимая минуту отсрочки. Вдалеке звенят коровьи колокольчики, в небе разносится ястребиный крик. Ветер шепчет в траве. Эти краткие мгновения словно длятся часами. Сколько выдержит тело? Хватит ли меня на месяц пути?

Я чувствую: кто-то приближается. Открываю глаза, и надо мной стоит пожилой баск в полинялых джинсах, желтой клетчатой рубашке и черном берете. Я очарован его широченной улыбкой. Сказать я не успеваю ничего – он наклоняется и бьет меня по лицу. Это не жесткая пощечина – скорее, так итальянка-мать могла бы потрепать по щеке любимого сынишку, – но вот так, от незнакомца, прямо по мордасам…

– Incroyable! – говорит он по-французски.

Когда я отвечаю по-испански – ¿Cómo estás? – он меняет языки.

– ¡Bien!

– ¡Estoy muy loco! – смеюсь я. Похоже, он думает, мы психи.

– Estar un poco mal de la cabeza es algo bueno…

Жесткий удар по моему испанскому, но думаю, он просто сказал, что «больной на голову – очень хорошо».

Вот так мы и болтаем. Робен наконец предлагает перевести.

– Он говорит, что последние двенадцать лет пасет овец в этих горах и смотрит за маленькой хижиной для пилигримов, попавших в ненастную погоду. Она чуть дальше по склону. И за все это время он ни разу не видел в Пиренеях инвалида в коляске.

Баск с одобрением указывает на Патрика и Теда и говорит: “Muy fuerte”. Обалденно, значит. Потом показывает нам большой палец: “Bueno, muy bueno” – «славно, ой, славно», – и идет по холму к своей саманке.

На полпути он останавливается, оборачивается к нам, вскидывает руки со сжатыми кулаками и кричит: “¡Lo imposible es posible!”

Мы встретились всего на миг… но в его словах столько силы! Невозможное возможно! Они воскрешают нас, проносятся живительной рекой – ведь нечто невозможно потому, что за него никто еще не брался!

Друзья снова поднимают меня, и мы завершаем долгое и медленное движение к вершине. Быстрый отдых, глоток воды, они спускаются по тропе за коляской, а я вновь наслаждаюсь мгновениями одиночества, лежу в траве и отдыхаю.

Они возвращаются, сажают меня в кресло. Мы готовы к новому участку тропы. Путь теперь ровный, мысль о дороге наполняет нас надеждой, мы сворачиваем налево, за поворот…

– Это не дорога! – кричит Тед. – Это грязь!

Патрик, слепой как крот, принял за асфальт сотню метров густой черной грязи. Слева – гора, справа – обрыв, и нам остается только переть через грязюку.

Хотя никто не говорит это вслух, у всех нас витает одна и та же мысль.

Это только первый день! Как нам дойти до конца?

Отбросив мысли о неведомом будущем, идем дальше. Шаг. Другой. Оборот колес. Тед и Патрик меняются. Один надевает ремень и тянет, как вол, другой толкает. Едкий пот заливает им глаза, руки скользят, грозя сорваться с коляски. Мышцы кричат от боли, легкие горят, они хрипят, глотая воздух, им отчаянно нужен хоть глоток воды, но мы бредем к концу пути, вопреки всему.