Текст книги "Невозможная птица"

– Твой брат. Вспоминаешь? Твой брат – вот кого ты должен искать. Твой брат, а не твой сын. Тебе понятно?

Дэниел глядел на жёлтые плитки пола. Он почувствовал, что на его ухо наступают ботинком. Это было уже неприятно.

– Понятно? – спросил Джо, повышая голос.

– Понятно, – промямлил он сквозь кровавую кашу во рту.

– Найди своего долбаного брата, и мы вернём тебе твоего долбаного сына.

Спускаясь по лестнице, держась за челюсть и чувствуя, как каждый шаг отдаётся стрелой боли в позвоночнике, Дэниел вспоминал слова агента Такахаши: «Мы будем присматривать за вами».

Прочь, на ледяную улицу.

Молчаливые чёрные птицы чертили воздух над его головой.

Дыхание инеем оседало на его обращённое вверх лицо.

Ключи зазвенели, когда «вольво» завёлся. На секунду, всего лишь на секунду, его внимание сконцентрировалось на голубом огоньке на приборной доске. Армагеддонская Кнопка. Дэниел представил себе, что нажимает её – и включается механизм катапультирования, который выбрасывает его из этой реальности в другой мир, мир полной безопасности.

В течение нескольких секунд все, что он мог сделать – это не нажать её.

ПЕРВОЕ ПИСЬМО

Найди своего брата или ты мертвец.

О'кей. Хорошо. Без проблем. Пара звонков. Несколько вопросов. Бинго.

Но на десятом гудке двадцатого звонка Майк швырнул трубку и сказал:

– Блядь.

Они что, выключили автоответчик? Изменили номер телефона? Может быть, они в отпуске? Кио что-то говорил о том, что потерял их след во Флориде. Но Денни всегда был наидоступнейшим из людей. У него было целых два номера и электронный адрес. Такие люди, как Денни, не исчезают. Он всегда проверял автоответчик. Он не менял место жительства и работу в течение двадцати лет. Мистер Предсказуемый. Где его черти носят? Его секретарша не имела понятия. Его декана было не найти. Его старый сосед с кардиостимулятором сказал, что не видел его уже пару недель.

В кои-то веки Майку срочно понадобилось его найти – и вот пожалуйста.

Денни, где ты? Вот в чем вопрос.

Майк не боялся вопросов. Обычно он наслаждался ими. Он не понимал таких людей, как Денни, которые пасовали перед своими сомнениями и покончили с тайнами. Которые уже не пытались решать большие вопросы, которые они проходили в колледже. Может быть, это было из-за того, что Майк никогда не посещал колледж, никогда не кормился канонами, и поэтому не был запуган настолько, чтобы верить в то, что умы получше, чем у него, уже все это обдумали и остались ни с чем. Для него большие вопросы были по-прежнему открыты. И он постоянно нажимал на брата, заставляя его пересматривать свои убеждения, вырываться из своей безопасной рутины.

Денни, где ты? Вот в чем вопрос.

Он запустил свой ноутбук и поискал в нескольких излюбленных чатах – надоело. Зашёл в «Alta Vista»[29]29
  Одна из поисковых систем в Интернете


[Закрыть] и посмотрел пропавших без вести – одно расстройство. Поискал на Фолкнера и на Дэниела Глинна. Про Фолкнера – сколько угодно, про Денни – ничего.

Потом он вспомнил слова убитого: «Мистер Глинн, это насчёт колибри».

Он посмотрел слово «колибри» и нашёл сотни две птицеловов и птицелюбов, кучу навязчивых советов относительно кормушек и один странный факт: «Колибри – единственные из птиц, которые могут зависать в воздухе подобно вертолёту. Во время спаривания их крылышки трепещут, делая до 200 взмахов в секунду».

Что-то ещё сказал ему покойный. «Ты должен найти Крылатого».

Какая-то полупродуманная мысль посетила Майка. Вещи, до сих пор не соединявшиеся друг с другом, вдруг соединились в едином созвучии.

Он набрал «колибри», «вертолёты» и «Крылатый». Нажал на поиск.

И обнаружил статью доктора Джоэла А. Клиндера, озаглавленную «Невозможные птицы».

Майк целую минуту пялился в экран с открытым ртом.

Потом он воспользовался отсылкой к страничке Перешедших и обнаружил нечто вроде проповеди, помещённой претенциозным курсивом на по меньшей мере безвкусном фоне в виде свитка. Священное Писание, да и только.

Братья Перешедшие!

Наступило время великого кризиса. Жестокость. Сомнение. Кровопролития. Терроризм. В эти тяжёлые времена необходимо помнить о том, что каждое великое духовное движение проходит через испытания. Особенно тогда, когда оно молодо. И самый мудрый путь, который мы можем избрать – это вновь вспомнить наш основной принцип: полное приятие дара вечности, являющееся сердцем нашей веры.

Я являюсь для вас Крылатым не потому, что мне позволено носить эту мантию. Но лишь на основании полномочий, вверенных мне нашими пастырями, невозможными птицами. Я взял на себя это бремя. Вера. Правда. Приятие. Крепко держитесь этих вещей, друзья мои. Укрепляйте себя против внутренних и внешних сил, могущих помешать вам, против язычников и еретиков, желающих разрушить или осквернить наши священные ступени.

Тем, кто ищет опрокинуть твердыню нашей веры, мы не даруем пощады. Тем, кто потерял свою веру, мы говорим: для истины нет альтернатив. Есть только тупики.

Странновато как-то. Это звучало совершенно непохоже на того человека, которого он знал. Клиндер никак заделался гуру?

И странный набор ссылок под текстом проповеди внизу страницы:

Двенадцать ступеней. Во что мы верим. Краткая история. Кто такой Крылатый? Наши враги.

Майку вспомнились слова агента Такахаши насчёт Денни: «Они считают, что у него код».

И мертвец, говоривший: «Это единственный человек, который может нас спасти. Крылатый».

Майк резко выдохнул солидную порцию воздуха, как будто получил сильный удар в живот. Он не дышал секунд пятнадцать.

Этот умирающий в перестрелке думал, что говорит с Денни. С профессором.

Это ему он говорил найти Клиндера. Крылатого.

Интуиция забила тревогу в его груди.

Денни у Клиндера. Он был уверен в этом.

Майк перешёл к страничке Клиндера, на которой нашёл его адрес в Беркли.

Денни, господи Иисусе! В какое же дерьмо ты умудрился вляпаться? Что это, какой-то культ? Разве ты не знаешь, что Клиндер – это не то, что надо? Ты с ума сошёл. Почему, черт побери, ты так легко доверяешься людям?

И Майк, стоя у зеркала, услышал в своём мозгу голос – голос, которого он не слышал много лет. Голос женщины, которую он любил десять лет тому назад. Женщины, которая могла бы с тем же успехом быть уже мертва. Она говорила: «Он – верующий. Он не может понять, когда люди намеренно причиняют друг другу боль. Сначала он в это не верит. Потом это приводит его в состояние шока».

Майк вспомнил. Точно так же дело обстояло и с ним самим. И он вспомнил, где все это изменилось.

Буффало.

Он вытащил свой бумажник и достал оттуда несколько пожелтевших страничек почтовой бумаги, потёртых на сгибах от многократного перечитывания. Он присел на край кровати и снова перечёл это первое – и последнее – её письмо, написанное от руки чёрными чернилами. Он всегда надеялся, что когда-нибудь поймёт его. Поймёт, как человек в здравом уме может выбрать для себя быть несчастным. Но сколько бы он ни читал его – в отелях, в самолётах, в машинах – оно всегда оставалось прежним. В нем по-прежнему не было смысла. В её выборе. В её мотивации. В разрыве их связи.

4 февраля 1991 14:30

Дорогой мой Майкл!

Я снова и снова пыталась найти способ выразить это в словах так, чтобы сказать тебе. Чтобы я могла посмотреть тебе в глаза и увидеть, что ты понял и простил меня. Но я не могу. Я трусиха. Я рычу и показываю зубы, но внутри я вся трясусь. И когда дела становятся по-настоящему плохи, я убегаю, зажав хвост между ног.

Ты помнишь последний раз? Да, последний раз. Тот день после собрания ассоциации медсестёр, когда мы поехали на Маунт Тэм, и пили вино, и напились? На закате ветер стал крепчать, и нам был виден силуэт Золотых Ворот, выступающих из тумана как две чёрные колонны, в миле одна от другой, но соединённых вместе под поверхностью тумана, мощных и яростных, как стражи у врат: каждый знает другого и доверяет ему настолько, что не нужно никаких слов. Они бы никогда не предали друг друга, никогда не нарушили бы своих обещаний, они были бы стойки в своей тайной любви.

Было так хорошо и прохладно, и никто из нас не хотел двигаться. Ты накинул на меня свою куртку, и я подумала: интересно, как бы ты все это сфотографировал, как ты все это видишь своим взглядом художника – и откуда ты это берёшь? Как ты это сохраняешь? Это то, что меня всегда в тебе интересовало, та твоя черта, к которой я всегда хотела прикоснуться и понять, на что это похоже – видеть мир вот так, иметь возможность удерживать красоту и делиться ею со всеми.

Я была слабой. Слишком трусливой, чтобы избежать брака, в котором было так мало радости. Который был таким безопасным и предсказуемым. Я любила твою улыбку. Ты был самым очаровательным существом, какое я когда-либо встречала. И вот я дразнила тебя и тратила то немногое время, какое у меня было. Я никогда не думала, что ты действительно любишь меня. Я думала, что покончила с любовью.

Я помню буруны, которые разбивались о берег далеко внизу, и эти золотые холмы, и утёсы, и белую пену, стекавшую со скал, и помню, как я удивлялась, почему нам ничего не слышно. А потом накатил этот вал тумана, плотное белое облако с голубыми тенями по краям – так беззвучно, так быстро, совсем как во сне, и прежде чем мы успели что-нибудь сказать, оно поглотило нас. И я едва могла видеть твоё лицо в ледяном тумане, и мне хотелось, чтобы это никогда не кончалось. Я могла бы оставаться в этом облаке вечно. Но потом было уже слишком поздно. Я потеряла что-то в этом облаке.

Я знала, что ты любишь меня, и знала, что никогда не смогу оставить его и любить тебя так, как ты заслуживаешь, и какая-то гадкая часть меня чувствовала, что я хочу стать твоей музой. По крайней мере этого я могла добиться. Ты будешь смеяться, но именно так и мыслим мы, люди нетворческие, те, кто не умеет из ничего создавать нечто. И я мечтала, что, может быть, однажды ты снимешь фильм, и я увижу себя на экране. Знаю, знаю, это нескромно. Но я пытаюсь быть честной.

Честное слово – я люблю тебя. И честное слово – я не могу так больше. Я не могу поступать так с ним и не могу поступать так с тобой.

Ты заслуживаешь лучшего, чем я. Тебе нужен кто-нибудь, кто не будет кормить тебя объедками. Кто-нибудь, кто окажется достоин доверия и не станет занимать все твоё время. Я была жадной. А ты думал, что это для тебя лестно.

И вот – я не могу. Просто не могу. Я не могу видеть себя в зеркале и знать, что я врунья, и обманщица, и трусиха. И какую цену я готова заплатить за минуту наслаждения, за маленький лучик света в моей жизни. Если бы не огромное количество книг. И разговоров о книгах. И разговоров о людях, которые говорят о книгах. И вечные дрязги факультета английской литературы, и жизнь профессорской жены. Я не могу. Я пыталась, любимый мой. Я не могу.

Ты заслуживаешь лучшего, чем я.

Это причинит тебе боль, я знаю, но я не могу так больше, и будет ещё больнее, если я оставлю все как есть – уловки, опоздания, собрания медсестёр, на которые я совсем не обязана ходить. Объедки. Я не могу так жить. Может быть, ты можешь. Прости меня.

Прости меня. Ради бога, прости меня.

Так что когда мы встретимся на следующем семейном собрании – господи, как я их ненавижу, тётя Мэйбл всегда смотрит на меня, как будто ножом режет. До сих пор не могу поверить, что она видела нас в том ресторане. И я буду улыбаться, и кивать, и делать вид, что мне очень приятно и что я. не одобряю твоих сумасшедших рассказов, и все это время думать: господи, как же я хочу тебя, хочу, чтобы твои руки были повсюду на моем теле, хочу проглотить тебя и держать внутри, глубоко-глубоко; и все время слышать только отдельные фразы, некоторые слова, что-то, какие-то намёки из нашего с тобой языка, на котором мы говорили в стольких постелях, и думать: это Майкл, это мой любовник, это тот, кого я люблю. Это будет непросто, я знаю. Но мы должны сделать это. Я должна сделать это. Я не могу так жить. Я не приспособлена для этого. Может быть, у тебя все иначе.

Все было бы гораздо проще, если бы мы не любили его.

Что это он говорил о том, как важно быть вежливым? Мне становится стыдно, когда я думаю об этом. Он так мало хочет от меня. Это самое меньшее, что я могу ему дать.

Он хороший человек, и я не могу больше так поступать с ним.

Люблю тебя,

Джулия.

Майк вспомнил, как, в первый раз прочтя это письмо, не мог понять, что больнее – перемена в ней, её неожиданно проснувшаяся верность мужу или то, что она его отвергла.

А восемь месяцев спустя он получил другое письмо, которое было не менее шокирующим. Ибо когда Майк его открыл, он понял, хотя там и не было прямого ответа, что вопрос закрыт. Он осознал, что все неотразимые доводы, которые он мысленно приводил ей, не имели значения в реальном мире. Не обсуждались. Все его надежды вернуться когда-нибудь к ней – бессмысленны. Все было кончено. Его вера в то, что связывало их, не оправдала себя. Для того чтобы любить, необходимы два человека. Одного недостаточно.

И читая слова, вытисненные красивым золотым шрифтом, он понял кое-что ещё. Первый раз в жизни он понял, что сделал своему брату. До этого он оправдывался любовью. Любовь случилась. Как авария. Её невозможно контролировать или направлять. Выбирать или создавать её. Не зря же это так называется – «fallinginlove». Ты падаешь. Ты упал. Но после того, как любви не стало, остаётся только предательство. Он обрезал теснейшую из своих связей с землёй. В буквальном смысле слова порвал семейные узы. Предал доверие. Все, что осталось, – это осознание величайшей ошибки в его жизни. И долг перед Денни до конца дней.

ЭТО МАЛЬЧИК!

ДЭНИЕЛ И ДЖУЛИЯ ГЛИНН

СЧАСТЛИВЫ СООБЩИТЬ О ПОЯВЛЕНИИ НА СВЕТ

ИХ ПЕРВОГО РЕБЁНКА!

ШОН СЕБАСТЬЯН ГЛИНН.

РОДИЛСЯ 13.09.1991

8 ФУНТОВ, 5 УНЦИЙ.

Маленькое и широкое как у Будды лицо Шона, возбуждённое вспышкой фотоаппарата.

Как будто он не мог поверить, что находится здесь.

ЧТО ТАКОЕ ЭТО ДОЛБАНОЕ ЧУДО?

«Найди своего долбаного брата, и мы вернём тебе твоего долбаного сына».

Слова Джо были для Дэниела как сигнал побудки. Он опять был на тропе.

Дрожа и боясь, но опять на тропе. Он был в игре и уже не остановится. Он найдёт их даже ценой своей жизни.

Он сел за стол, решив привести в порядок мысли. Обычно это означало составление списка. У Дэниела была привычка – составлять списки. Его стол в университете был весь покрыт жёлтыми наклейками. Составление списков помогало восполнять его ужасающую память и уравновешивать его склонность к бездействию.

Пропал?

Погиб?

Прячется?

Секретный агент?!!

Десять ступеней к просветлению.

Вибрации.

Дешёвые ток-шоу.

Дневник.

Чудеса.

Он положил карандаш.

Он пытался воссоздать последний визит Майка. Их странный, запутанный разговор. Теперь он понимал, что Майк пытался сказать ему что-то очень важное. Но что? Что он говорил? В его посещении не было ничего необычного. В основном это были типичные для него редакторские замечания.

– Мы стали нацией болтунов, – говорил Майк, и его белокурые вьющиеся волосы развевались, когда он встряхивал головой. – Публичные исповеди и массовые нагоняи. Неудачники, выворачивающие своё нутро перед публикой. И зачем? Чтобы иметь возможность получить нагоняй от любого из слушателей, имеющего доступ к микрофону. Да, это – свобода слова! Можно сделать выговор кому угодно. Назвать её шлюхой. Назвать его придурком. Давайте-ка покажем этому графчику, где раки зимуют! Он позволяет королю трахать сестру своего лучшего друга, а сам спит с их матерью!

Дэниел засмеялся.

– Наверно, это просто утешительно – знать, что есть люди, которые делают больше гадостей, чем ты сам.

Его брат ухмыльнулся.

– Да нет, это просто их пять минут эфирного времени. Их единственный шанс достичь бессмертия. Что-то вроде исповеди, только без всей этой божественной ерунды.

– Бессмертие. Хм! Да, вот что больше всего достаёт меня в христианстве, – сказал Дэниел. – Вот эта бессмыслица. «Когда-то много лет назад жил-был человек, который был бессмертен… »

Майк засмеялся.

– Да. В Пасху мне всегда не по себе.

– Я знаю. Тебе нравится Хеллоуин.

– Мой любимый праздник. О, а помнишь…

– … как ты будил меня с этой уродливой маской на лице, с вытекшим глазом?

Майк лучился от удовольствия.

– Да, ты пугался до усеру.

– Ты был очень плохим мальчиком, – сказал Дэниел, хихикая.

– Должен же был кто-то из нас быть плохим мальчиком!

Дэниел тряхнул головой.

– Мы говорили о Пасхе.

– Почему никто больше не верит во второй закон термодинамики? Жизнь – это случайность, Денни. Бессмертие – чепуха. Мы гниём, мы умираем, а потом исчезаем.

Дэниел улыбнулся.

– Обрати внимание, – продолжал Майк. – Это важно. Я не могу написать заново тот старый дневник, который я вёл, когда мне было десять, и продолжать называть его своим дневником. Ты не можешь иметь оба варианта. Ты не можешь быть и отцом, и пиратом одновременно. Жизнь – это выбор. И жертва. Выбор имеет последствия. Последствия фатальны.

– Может быть, именно поэтому христианство так популярно. Вся его философия основывается на безобразной идее жертвы и на чем-то, чего никто никогда не видел – на чуде.

Майк сказал:

– А что такое это долбаное чудо?

– Я бы знал, если бы когда-нибудь видел, – сказал Дэниел.

Майк насмешливо хмыкнул.

– Чудеса – это просто та часть реальности, которая до сих пор не объяснена.

– Но ведь это большая её часть, – возразил Дэниел.

Чудеса. Это было слово из их детства. Тайное обещание в сердце любой религии, которое никогда не исполнялось. Это означало чтение молитв с дядюшкой Луи в Страстную Пятницу. Три часа пытки тишиной в ознаменование заключения Христа во гробе. Круг над аэродромом перед тем, как чудо приземлится. Никаких сладостей в течение сорока дней Великого Поста. Рыбные палочки по пятницам. Исповедь каждую субботу – дядюшка Луи, казалось, имел к ней пристрастие. Коленопреклонения, и стояние, и сидение в церкви – вся эта католическая хореография, странность которой никогда не бросалась ему в глаза до тех пор, пока он не расстался со своей верой. И, безусловно, самая бездарная музыка в мире. Католические гимны были чем-то вроде эстетической пытки. Кавказские ритмы к сочетании с замысловатыми стихами, которые к тому же никогда не произносились как следует. «О НЕВЕСТА ИИСУСА, НАС БЛАЖЕНСТВОМ ОСЕНИ! ИСКУПЛЕН БЛАЖЕННЫЙ ЛАЗАРЬ, В ЖИЗНИ – СМЕРТЬ, И В СМЕРТИ – ЖИЗНЬ! ПЛАМЯ АДА МЫ ПРИЕМЛЕМ – ПЛАМЯ НА КОСТРЕ ЛЮБВИ!»

О, мучение!

Но по большей части это означало скуку. Вот это, заключил Дэниел, проведя все детство в набожности, и было истинным чудом католицизма – то, что кто-то мог выносить все это занудство.

Чудеса. Это был последний раз, когда он видел своего брата.

Когда это было? После похорон Джулии? Почему он никак не мог вспомнить её похороны? На этом месте был провал, заполненный туманом, вселяющий в него ужас, словно он забыл какое-то правило. Очень важное правило, которое могло спасти ему жизнь: если вашу машину начинает заносить, изменяйте направление движения. Почему он никак не мог вспомнить погребение самого важного человека в своей жизни? Он, должно быть, сам вычеркнул его из памяти. Должно быть, так.

Было что-то такое в голубых глазах Майка, когда он упомянул свой дневник. Какое-то напряжение, предполагающее, что он пытался передать нечто большее, чем то, что говорил.

«Я не могу написать заново тот старый дневник, который я вёл, когда мне было десять, и продолжать называть его своим дневником».

Он имел в виду, что мы не можем изменить прошлое. Но он имел в виду также и то, что в нем была правда. Правда, которую он не мог изменить, как бы ему этого ни хотелось. Что это означало?

На него повеяло холодком – он внезапно вспомнил, что Майк в свой последний визит оставил ему чемоданчик со своими пожитками. Сказал, что производит генеральную уборку. Он собирался в джунгли, снимать ещё одну долбаную рекламу «Мазды», а потом хотел взять немного Свободного времени. Он работал по двести дней в год на протяжении последних десяти лет, и с него было достаточно – пора завязывать. Он подумывал о том, чтобы купить немного земли. Уйти из Голливуда. Снимать документальные фильмы. К чертям собачьим.

Какая-то жажда таилась в глубине глаз брата, как будто Майк ждал одобрения. Это удивило Дэниела.

И вот тогда он отдал Дэниелу старый коричневый чемоданчик, в котором было «всякое старьё». «Фотки, открытки ко дню рождения, памятки, мой старый голубой дневник. Ну и другая чепуха вроде этого».

Дэниел выпрямился, вспомнив слова агента Такахаши.

«Он имел доступ к некоторым вполне серьёзным кодам».

«Это не обязательно должен быть большой пакет… Книга, возможно? Или видеокассета?»

Дневник. Он был на чердаке.

Дэниел нашёл чемоданчик в пыльном углу, рядом с шоновской коробкой фигурок персонажей «Звёздных войн», совсем новенькой – он так и не открыл её. Это было «вложение», ценность которого, по уверениям его сына, со временем возрастала по экспоненте и в конечном счёте могла помочь ему в прохождении колледжа. Неся чемоданчик вниз по лестнице, Дэниел вспомнил ту ночь, когда он собирался в Неваду. Положив пустой саквояж на пол, он раскладывал на кровати свою одежду и подсчитывал количество нижнего белья. Через минуту он обернулся, и обнаружил, что Шон свернулся как эмбрион в открытом саквояже на полу. Чтобы показать, что он тоже влезет.

Дэниел расстегнул замки и вывалил содержимое чемоданчика на кровать. Памятки из Майкова прошлого. Блокноты, полные зарисовок. Несколько фотографий его бывшей жены и приёмной дочери. Маленький чёрный шахматный конь. И книжка, обтянутая голубым шёлком, с потускневшим золотым замочком. «Мой дневник »— было вытиснено золотом на обложке. Она пахла стариной. Запах из другой эпохи.

Он раскрыл её, и наружу выпала дюжина черно-белых моментальных снимков. Каждый датирован 13.09.62. На каждом из них был изображён мальчишка в мешковатых штанах и футболке в горизонтальную полоску. Он держал в руках своего белого кота Себастьяна и затем ронял его. Формально это был кот Майка. Майк дал ему имя. Но он был не способен заботиться о том, чтобы вовремя кормить его или менять его туалет. И он передал его на попечение Денни – мальчика на фотографии, не отводящего взгляда от камеры. Майк снимал. Он стащил «кодак» дядюшки Луи, чтобы определить, правда ли, что кошки всегда приземляются на лапы. Майк по-хозяйски распоряжался на протяжении всей съёмки. Денни никак не мог правильно рассчитать время. На снимках отразилась некоторая доля его замешательства, когда брат командовал им. В конце концов они выработали методику работы. Отсчёт: «Пять, четыре, три, два, один… съёмка!»

Всегда, насколько Дэниел мог припомнить, его брат был одержим тем, как работают разные вещи. Этот конкретный эксперимент имел в виду гравитацию, которую Майк именовал «ерундистикой». Забавно – каждая фотография была вариацией одного и того же действия. Белый кот на различных стадиях снижения – напряжённые лапы растопырены, позвоночник выгнут для сохранения равновесия. Единственной константой был Денни, стоящий боком, улыбающийся в камеру, жаждущий одобрения, ладони разведены в стороны, в незашнурованных чёрных теннисках. Он заметил, как толково Майк разместил снимок на фоне белых горизонтальных планок гаража, что позволяло как на диаграмме распределить поступательное движение Себастьяна по относительной шкале.

Испытание, как ему вспомнилось, так и не привело к убедительным результатам. Гравитация могла как существовать, так и не существовать.

Прижимая к себе дневник, Дэниел сел на кровать, готовый к расшифровке кода.

Он прочёл: «Это мой дневник и меня зовут Майк. И если ты читаешь это Денни я убью тебя».

Ему пришлось закрыть голубую книгу, чтобы отсмеяться, прежде чем он смог продолжить чтение.