Текст книги "Преданность. Год Обезьяны"

Что говорил Марк

Перелеты через несколько часовых поясов с запада на восток переносишь тяжелее, чем перелеты с востока на запад. Что-то там с клетками – водителями ритма. Я не про рукотворный водитель ритма, а про участок мозга, следящий, чтобы наши биоритмы оставались созвучными миру. Несколько недель на Западном побережье определенно сбили с панталыку мои ритм-клетки. Пообедаю – и отрубаюсь, а потом, в два часа ночи, вдруг вскакиваю с постели. Приохотилась к ночным прогулкам – ходила, закутавшись в молчание. На пустынных улицах в воздухе витало что-то мертвенное, и в этом ощущении я узнавала свое настроение. Я снова дома, на самой середине февраля – забытого месяца.

Валентинов день выдался в Нью-Йорке самым холодным за всю историю метеонаблюдений. Изысканная мантия изморози накрыла все вокруг, развесила на голых ветках симфонию замерзших сердец. Ледяные висюльки, довольно опасные – могут и поранить – отламывались, срывались с навесов и строительных лесов и долго еще валялись на тротуарах, словно брошенное оружие первобытного человека.

Я почти ничего не писала, и внутри сна того, кто видит сон, ни с кем не входила в контакт. Казалось, по всей Америке догорают, один за другим, светильники. Масляные лампы былой эпохи, ярко вспыхнув напоследок, гасли. Указатель отмалчивался, но книги на тумбочке манили. “Крестовый поход детей”. “Колосс”. “Марк Аврелий”. Я раскрыла его “Размышления”. “Жить, не рассчитывая на тысячи лет”[17]17
  Перевод А. Гаврилова.


[Закрыть]. Мне это было до ужаса понятно – я ведь взбиралась по хронологической лестнице, все ближе и ближе к семидесятому году своей жизни. Соберись, сказала я себе, просто смакуй последние сезоны шестьдесят девятого года, а шестьдесят девять – священное число для Джими Хендрикса, который на такие предостережения отвечал: “Свою жизнь проживу так, как захочу”. Я вообразила, как схлестнулись Марк и Джими: каждый выбирает массивную сосульку, но пока они раскачаются скрепя сердце сговориться о поединке, сосульки в их руках успеют растаять.

Кошка терлась об мое колено. Я открыла банку сардин, кошкину порцию мелко нарубила, потом нарезала несколько луковиц, поджарила два ломтя овсяного хлеба и сделала себе сэндвич. Разглядывая свое отражение на боку тостера – блестящем, как ртуть, – подметила, что выгляжу одновременно молодой и старой. Поела второпях, прибираться не стала – вообще-то ужасно хотелось увидеть хоть какие-то, хоть мелкие признаки жизни, армию муравьев, которая тащила бы крошки, выковырянные из трещин кухонного кафеля. Я ждала с нетерпением, пока набухнут почки, заворкуют голуби, рассеется мрак, вновь наступит весна.

Марк Аврелий рекомендует нам бдительно подмечать, как проходит время. Десять тысяч лет или десять тысяч дней – ничто не в силах ни остановить время, ни отменить тот факт, что в год Обезьяны мне исполнится семьдесят. Семьдесят. Всего лишь число, но оно возвещает, что львиная доля песка, выделенного тебе судьбой, уже перетекла вниз: песок этот струится в кухонных песочных часах – таймере для варки яиц, а горемычное яйцо – ты сама. Песчинки сыплются, и я ловлю себя на том, что больше обычного скучаю по умершим. Замечаю, что, когда смотрю телевизор, на глаза чаще наворачиваются слезы – плачу над чьей-то влюбленностью, над уходящим на пенсию сыщиком, которому выстрелили в спину, пока он созерцал морскую даль, над усталым отцом, когда он берет на руки своего малыша. Замечаю, что мои же слезы жгут мне глаза, что разучилась быстро бегать, а мое чувство времени словно бы частит.

Стараюсь, как умею, придать изящество этой картинке, не выходящей у меня из головы, сделать ее поприятнее – даже заменяю кухонный таймер хрустальными часами, где вместо песка струится растертый в пыль мрамор; такие часы можно видеть в тесном бревенчатом кабинете святого Иеронима или в мастерской Альбрехта Дюрера. Хотя скорость песка предопределена, вероятно, каким-то непреложным принципом, ты все равно ничего не выгадаешь, если твои часы выглядят солидно, а песчинки в них – идеальной формы.

Поразмыслив над словами Марка, я теперь пытаюсь подмечать, как бежит время, – авось удастся подглядеть за космическим сдвигом, когда одно число сменяет другое. Но, несмотря на все мои старания, февраль пролетел незаметно, даром что в нынешнем, високосном году был дополнительный день для наблюдений. Вглядываюсь в цифры “29” на календаре, нехотя отрываю листок. Первое марта. Годовщина моей свадьбы, двадцать лет без него, и это побуждает вытащить из-под кровати продолговатую коробку, приоткрыть совсем ненадолго – только чтобы разгладить складки викторианского платья, полускрытого под хрупкой вуалью. Запихивая коробку на место, испытываю странное ощущение – я словно накренилась на оси: недолгое головокружение от горя.

Тем временем во внешнем мире небо быстро почернело, сильные ветра налетели со всех четырех сторон и слаженно, вместе с ливнями, которые немедля двинулись в атаку, взбаламутили воздух, и нежданно-негаданно хляби небесные разверзлись. Все произошло так стремительно, что я не успела ни похватать с пола книги и одежду, ни задраить хлипкое потолочное окно: вода разлилась повсюду, поднялась выше щиколоток, до колен. Дверь – так мне померещилось – исчезла, я застряла посреди комнаты, как на острове, – и тут эллиптическая тьма, растекшаяся чуть ли не во всю оштукатуренную стену, распахнулась, и стала видна длинная тропа с разбросанными невеселыми игрушками. Я пошла к тропе вброд, увидела сумасбродные волчки, которые выписывали зигзаги на узкой лужайке с нарциссами – косили цветы, подбрасывали раструбы их бутонов в нестабильный воздух. Я вытянула руки вперед, разыскивая на ощупь то ли выход отсюда, то ли вход в пустоту, – и тут меня огорошил хор криков, вроде бы птичьих.

– Это только игра, – прощебетал шаловливый голос.

Высокомерный тон указателя – его ни с кем не перепутаешь. Я попятилась, собираясь с духом.

– Прекрасно, – парировала я, – а что за игра?

– Ну, естественно, Игра в Разброд.

Об этой так называемой игре я кое-что знала. Разброд – игра с большой буквы против божества с маленькой буквы, сулящая неискушенному участнику одни только неприятности. Обнаруживаешь, что тебя атакуют компоненты гнусного уравнения. Один дурной глаз, две звезды-вертушки, вечные слезы и обозы. Самый настоящий разброд, а подговаривают к нему божество текущего лунного года и его шайка крылатых обезьян – вездесущих проныр, которые когда-то уволокли зазевавшуюся Дороти с гипнотических полей страны Оз.

– Пожалуй, я пас, – сказала я непреклонно, и все враз прекратилось – так же внезапно, как и началось.

Я оценила масштабы ущерба. Легкий беспорядок, в остальном все как было. Во внезапном затишье осмотрела стену от угла до угла: никаких следов овального входа, ни единой трещины – даже штукатурка не вздулась. Я провела ладонью по поверхности стены, воображая фрески, кипучую работу в мастерской, где выстроились в ряд чаны со сверкающими пигментами, небосвод, выкрашенный берлинской лазурью, желтой охрой и кармазином. Когда-то я жаждала жить в те времена – быть маленькой девочкой в муслиновом чепчике, созерцающей цветовой круг Гёте: местами яркий, местами тусклый, неспешно вращающийся в глубине ртутного пруда. Вмиг вернувшись к первоисточнику картинки, обнаружила, что весенний нарцисс пророс слишком рано, увидела, как он задрожал, отшатнулся.

С неплотно прикрытого окна на потолке капала вода. Куда ни глянь – срубленные цветочные головки, испускающие, когда их топчешь, анестезирующий аромат. Отмахнувшись от их усыпляющего воздействия, я выбросила желтые головки в мусорную корзину, принесла швабру и ведро, собрала воду с деревянных половиц. Потом задала себе другую работу – разлепить несколько вымокших страниц разрозненной рукописи, в отчаянии наблюдая, как слова растворяются, превращаясь в неразборчивые кляксы.

– Пруд – это еще и зеркало, – сказала я вслух, своему возможному слушателю, кто бы он ни был.

Присела на край кровати, несколько раз глубоко вдохнула и выдохнула, надела сухие носки. Приближавшиеся мартовские дни насмехались надо мной. 4 марта – смерть Арто. 9 марта – уход Роберта Мэпплторпа. 14 марта – рождение Робина и день рождения моей матери – того же числа, когда, как рассказывают, ласточки накануне начала весны[18]18
  Имеется в виду так называемое Чудо о ласточках, каждый год 19 марта они возвращаются в католическую миссию в Капистрано (Калифорния). Следующий день – 20 марта – считается там первым днем весны.


[Закрыть] возвращаются в Капистрано. Мама. До чего же хотелось порой услышать ее голос. Интересно, а в нынешнем году мамины ласточки вернутся? – снова всплывает в голове мой детский вопрос.

Мартовские ветра. Мартовские свадьбы. Мартовские иды. Джозефина Марч[19]19
  Одна из героинь книги Луизы Мэй Олкотт “Маленькие женщины”.


[Закрыть]. Мистический март и все, с чем он четко ассоциируется. И, конечно, в моей жизни всегда был Мартовский Заяц. Помню, в детстве чудак Заяц меня просто обворожил, и я была уверена, что он и Безумный Шляпник – одно лицо, даже инициалы общие – “Эм-Эйч”: March Hare и Mad Hatter. Я твердо уверовала в то, что они взаимозаменяемы и, однако, могут оставаться самими собой. Рационально мыслящие взрослые сочли мою теорию недоказуемой, но меня не могли переубедить ни иллюстрации Тенниела, ни диснеевский мультик, ни даже сам Льюис Кэрролл. Скажете, в моей логике концы с концами не сходятся? Но и в Стране Чудес не сходились. Заяц был за хозяина на бесконечном чаепитии, потому что задолго до начала чаепития время, которое можно измерить, убили. И убил его Шляпник, широко раскинув руки, напевая неувядающую музыкальную тему Страны Чудес – ту, которую я внимательно слушала все детство. Когда Джонни Депп вжился в образ Шляпника, его тоже поглотил водоворот этого единства во многих лицах, Депп – больше не какой-то Джонни. Он, несомненно, стал глашатаем этой священной маленькой песенки.

“Ну что – умрем немножко?”[20]20
  На самом деле эта фраза звучит не в экранизации “Алисы”, а в фильме “Фантастические твари: Преступления Грин-де-Вальда”, где Депп сыграл Грин-де-Вальда.


[Закрыть] – пел он, расставляя руки, словно пытаясь все объять.

Я слышала это собственными ушами, и каждая нота капала слезой радости, а потом испарялась. С тех пор я часто размышляла над призывом Шляпника в исполнении Джонни – “Ну что – умрем немножко?” Что он имел в виду? Безусловно, какой-то небольшой, безобидный тарарам, либо своеобразное гомеопатическое заклятье, маленькую смерть, которая дает иммунитет к ужасу большой смерти.

Первые часы марта переплавились в последующие дни. Я позволяла, чтобы меня направлял кто-то другой, была только каплей, которая скользит вниз по хвосту обезьяны, закрученному спиралью. В мамин день рождения в новостях сообщили, что ласточки и впрямь нашли дорогу обратно в Капистрано. В тот день мне приснилось, что я снова в Сан-Франциско, в отеле “Мияко”. Стоя в середине сада камней – если честно, это была лишь слегка облагороженная песочница, – я услышала мамин голос. “Патриция” – только это она и сказала.

В первый день весны я взбила перину и открыла ставни. Виртуальные медальоны падали с веток молодых деревьев, и одуряющее благоухание нарциссов вернулось. Я приступила к делам, насвистывая мелодию, которую так легко забыть, и твердо веря в то, что мы, как и времена года, все превозмогаем, а десять тысяч лет – лишь мгновение ока для опоясанной кольцами планеты или для архангела, опоясанного стеклянным мечом.

Стетсоновская шляпа Сэма

Рыжий Гигант

Первое апреля – день дурака. Трикстер хватался за бразды, за ручки управления происходящим, и на нас катились шары кутерьмы – десятки стальных битков сшибали нас с ног, не давали восстановить равновесие. Новости сыпались лавиной, и ум силился найти логику в кампании кандидата, который городил ложь так проворно, что не успеваешь ни уследить за его руками, ни уяснить, что к чему. По его капризу мир вывернулся шиворот-навыворот, оброс каким-то металлическим налетом – золотом дураков, как прозвали пирит, причем эта фальшивая позолота уже успела частично облупиться. Дождь и снова дождь, апрельские ливни, совсем как в детском стишке[21]21
  Английская пословица “April showers bring May flowers” (“Апрельские ливни приносят майские цветы”).


[Закрыть], дождь падал прямыми струями во всей Америке, продвигался к западу над округом Марин – стал меланхоличным очевидцем борьбы Сэнди за жизнь. Я пыталась отгонять от себя тревогу, делать свою работу, читать свои молитвы, ждать своего шанса. А по потолочному окну снова барабанил дождь – тысяча ударов взбалмошных копыт, редкостно щедрая энергия обрушилась на земную поверхность.

Я села за стол, раскрыла ноутбук, взялась неспешно разбираться с длинной чередой просьб и приглашений. Их были десятки, в основном связанных с моей работой, и я велела себе рассмотреть каждое предложение потенциальной работы, и где-то на середине списка помедлила и возликовала. Меня звали поработать в Австралии ровно через год – сыграть концерты в Сиднее и Мельбурне, а также на фестивале в Брисбейне. Я закрыла ноутбук, взяла с полки атлас, раскрыла на карте Австралии. Лететь далеко, ждать еще долго, но я точно знала, что сделаю – отыграю девять концертов, а потом, когда группа разъедется по домам, взбегу по трапу винтового самолета, вылетающего в Элис-Спрингс, а там найму водителя, и тот отвезет меня к Улуру. Не мешкая, написала ответ. Да, на эту работу я согласна. И пометила числа в календаре на 2017 год, совершенно пустом. Несколько “А”, разбросанных по марту будущего года: Австралия, путешествие к Айерс-Рок.

О моей пламенной мечте увидеть Айерс-Рок догадался необъяснимым образом указатель в “Дрём-мотеле”, и Эрнест тоже догадался. Несколько десятков лет назад мой маленький сын, вдохновившись любимым австралийским мультсериалом, который мы смотрели вместе, нарисовал эту скалу в моем блокноте красным восковым мелком, замазав мои записи. Пусть не сбылась надежда в один прекрасный день отправиться туда с Сэмом – я все равно, с его благословения, обязательно туда доберусь. Во встроенном шкафу дожидаются мои ботинки, и вот что любопытно – в их подошвах застряла красная почва краев, где моя нога никогда не ступала.

Спустя несколько дней я позвонила Сэму, но пока не упомянула о величественном красно-рыжем монолите – а вот о рыжих конях поговорили.

– Несколько дней назад был день рождения Секретариата, – сказала я ему.

– Ну и ну, ты – и вдруг знаешь дни рождения лошадей? – засмеялся Сэм.

– Потому что это твоя любимая лошадь, – сказала я.

– Приезжай в Кентукки. Расскажу тебе историю Мановара – другого рыжего гиганта. Мы можем сделать ставки на дерби и посмотреть забеги по телевизору.

– Хорошо, Сэм, я загодя изучу список лошадей.

Первого мая я сидела на крыльце своего домика в Рокуэе. На моем клочке земли не выросло ничего, кроме голубых полевых цветов – словно его засеяло небо. Когда туда выбираешься – долго едешь на метро, потом выходишь из вагона, – привычная картина мира словно отваливается, пропадает из глаз. А что остается? Несколько бабочек, две божьи коровки и один богомол. Важен только мой письменный стол с кабинетным портретом молодого Бодлера, с фотокарточкой юной Джейн Боулз – кадром из фотоавтомата, с безруким Христом из слоновой кости, с маленькой гравюрой – разговор Алисы с Додо – в рамке. Важен только слегка нечеткий полароидный снимок: Сэм и я в кафе “’Ino” несколько лет назад, когда все было почти в норме.

Я изучила “Морнинг телеграф” – совсем как в детстве, когда проделывала это в подражание отцу, вдумчивому специалисту по ставкам на гандикап. Возможно, у меня это в крови: я обычно удачно выбирала лошадей, в особенности хорошо угадывала, какие места они займут. Правда, с этим конкретным списком ничего не выходило: интуиция помалкивала, но в итоге я решила поставить на Ганраннера. Спустя два дня взяла билет до Цинциннати, там наняла водителя, чтобы добраться в соседний штат, на автозаправку близ Мидленда, куда за мной должны были приехать. Я заметила, что подъезжает белый фургон. Сэм и его сестра Роксэнн. Причем Сэм на пассажирском сиденье – когда я это заметила, в сердце защемило.

В прошлом году, накануне Дня благодарения, Сэм приехал за мной в аэропорт на своем фургоне – управлялся не без труда, руль проворачивал локтями. Он делал то, что мог, а когда больше не мог чего-то делать, приноравливался. В то время он редактировал свою книгу “Тот, кто внутри”. Просыпались мы рано, несколько часов работали, делали перерыв – посиживали под открытым небом на адирондакских креслах, беседуя в основном о литературе. О Набокове, и о Табукки, и о Бруно Шульце. Спала я на кожаном диване. Сэмов аппарат НИВЛ тихо, обволакивающе жужжал. Едва Сэм подготавливался ко сну, натягивал до подбородка одеяло и складывал на груди руки, я осознавала, что пора спать, и что-то в моей душе смирялось с этим.

– Все умирают, – сказал он, разглядывая свои руки, мало-помалу терявшие силу. – Я, правда, думать не думал, что меня ждет вот такое. Но я смотрю на это спокойно. Я прожил жизнь так, как хотел.

Теперь мы, как всегда, мигом настроились на работу. Сэм вышел на финишную прямую, сосредоточился на том, чтобы закончить “Того, кто внутри”. У него все сильнее уставали руки при письме, так что я читала ему рукопись вслух, а он прикидывал, что переделать. Для финальных правок ему требовалось скорее размышлять, чем записывать, – находить желанные сочетания слов. Книга складывалась, а я дивилась удали его языка, повествованию, где соединились кинематографичная поэзия, картины американского Юго-Запада, сюрреалистические сны и его неповторимый черный юмор. Кое-где всплывали намеки на его текущие трудности – намеки расплывчатые, но несомненные. Название он взял из книги Бруно Шульца[22]22
  Реплика героя новеллы “Додо” из сборника Бруно Шульца “Санатория под клепсидрой”.


[Закрыть], а когда встал вопрос об обложке, она оказалась прямо у нас перед носом – снимок мексиканского фотографа Грасиэлы Итурбиде, который Сэм приткнул на подоконнике на кухне. По пустыне Сонора идет, с бумбоксом в руке, женщина из племени сери с распущенными темными волосами, в развевающейся юбке. За кофе мы рассмотрели фотографию и заговорщически кивнули. В окно нам было видно, как к забору подходят лошади Сэма. Лошади, на которых он больше не мог ездить верхом. Об этом он никогда не говорил ни слова.

Утром в день дерби мы сделали ставки. Состояние покрытия способствовало резвому бегу, ни у Сэма, ни у меня не было предчувствий насчет победителя: наша интуиция молчала. Сэм велел мне сделать комбинированную ставку на Ганраннера, гарантируя выигрыш, если тот придет третьим, и я послушалась. Скачки – 142-е в истории ипподрома в Черчилль-Даунс – начинались в 06.51 по североамериканскому восточному дневному времени. Когда мы собрались перед телевизором, я сообразила, что сегодня день рождения Дьюи Смита, моего покойного свекра. Когда мой муж был жив, мы тоже смотрели дерби – дома у его отца, собравшись перед телевизором; интересно, какую лошадь выбрал бы Дьюи? Он родился в Восточном Кентукки, а его отец был шериф и патрулировал свой округ верхом, всегда имея при себе ружье с зарубками на прикладе[23]23
  По обычаям Дикого Запада зарубки на прикладе делали по числу людей, убитых владельцем ружья.


[Закрыть]. Три года подряд, к изумлению Дьюи, я угадывала, какая лошадь придет к финишу второй, но сегодня мой Ганраннер пришел третьим.

После ужина я вышла наружу, уселась на веранде – хотелось посмотреть на небо. Луна убывала – превратилась в узкий серп наподобие татуировки, которая была у Сэма между большим и указательным пальцем. “Что-то вроде волшебства”, прошептала я; прежде всего это была мольба.

Вернувшись домой, спустя пару дней получила от сестры Сэма маленькую посылку с запиской. Вместе с моим выигрышем, завернутым в газету, Сэм прислал свой перочинный нож. Я положила нож в стеклянный шкаф-витрину, рядом с кофейной чашкой своего отца. В последующие дни меня как подменили – навалились несвойственные мне усталость и смятение. Я рассудила, что просто выдохлась: возможно, организм борется с простудой; решила не вмешиваться.

Тридцатое мая – день святой Жанны д’Арк, традиционно день целенаправленно подогреваемого оптимизма. Настроение не улучшалось, кашель усилился, но казалось, глубоко в недрах что-то бьет ключом и очень скоро что-нибудь свершится – например, родится стихотворение или начнет извергаться маленький вулкан. В ту ночь мне приснился сон, из тех, которые кажутся скорее подарками, чем снами, – целительный и чистый, как незамутненный арктический ручей.

Во сне мы были на кухне одни, и Сэм рассказывал мне о зное в центре Австралии и о рубиновом свечении Айерс-Рок, и о том, как в старые времена – “эх, были деньки”, говоря его словами, – когда там еще не понастроили пансионатов, он поехал туда один, без проводника, на джипе и посмотрел на все своими глазами. Пленка с бобины памяти – точь-в-точь зернистая любительская кинохроника – начала разматываться, и мы увидели, как Сэм вылезает из джипа и начинает запретное восхождение. Он собирал слезы аборигенов. Они были черные, а не красные, он их засовывал в потертый маленький кожаный кисет – типа мешочка с гри-гри, выпавшего из кармана Тома Хорна, когда того повесили одному Богу известно за какие грехи.

Я глянула на Сэма – он недвижно сидел в инвалидном кресле с мотором, припаркованном у кухонного стола. Его голова стала массивным бриллиантом, который неспешно проворачивался, испуская из воспаленных глаз лучи. Тогда надежда еще была, хоть и почти несбыточная. Комната сокращалась и расширялась, словно легкие или словно меха волынки. Я, шустро выполняя его распоряжения, отключила кислород.

– Готова в путь? – спросил он.

– Но как ты вообще можешь дышать?

– В этом я больше не нуждаюсь, – ответил он.

Мы путешествовали, пока Сэм не нашел место, которое разыскивал, и тогда мы присели на деревянные ящики – просто обождали. Пришла какая-то женщина, засуетилась, поставила перед нами низкий деревянный стол. Другая принесла две миски, но ни ложек, ни вилок, а третья притащила котел с супом – над ним поднимался пар. В бульоне с восемнадцатью целебными травами плавал эмбрион черной курицы вместе с девятью желтками, образующими корону вокруг его крошечной головки. Солнечная система желтков, идеальная дуга, соединявшая щуплые плечи.

– Старинный рецепт, – пояснил Сэм, – этот бульон идет от солнца. Выпей до дна, это дар.

Мне дали половник с супом, и женщины ушли. Я ужаснулась оттого, что меня обязали уничтожить плавучую картину, которая уже приобрела сходство с картонным, расшитым нитками образком святого.

– Ты должна это сделать, – сказал он, глядя на свои руки.

Я не сомневалась, что от бульона мне станет плохо, но Сэм подмигнул мне, и я выпила бульон, и в следующее мгновение появилась тропа – тропа, устланная звездной пылью. Мы встали, но я в полной растерянности отвернулась. Тогда Сэм заговорил, рассказал мне историю Мановара, величайшей скаковой лошади всех времен. И сказал мне, что лошадь можно полюбить так же сильно, как человека.

– Мне снятся лошади, – прошептал он. – Снятся всю жизнь.

Мы двинулись дальше, и я, как и опасалась, почувствовала себя плохо. Прошло три дня, а меня все еще тошнило и бросало в пот. Я изнемогала, страдала от обезвоживания, и нам приходилось останавливаться у любых ручьев, которые только можно вообразить, чтобы я утоляла жажду. На четвертый день я увидела, что Сэм сам зачерпывает воду руками.

“Как такое возможно?” – подумала я.

– Бульон начинает действовать, – сказал он, читая мои мысли.

Но на самом деле он не говорил. Нет, он стоял на краю огромного ущелья – шире Большого Каньона, шире алмазного кратера в Сибири – и жевал соломинку с тупикового конца. Я, сидя на земле, обомлела. Он прислушивался к цокоту копыт – одинокая лошадь пустилась в бегство, словно почуяв дыхание смертоносного сновидения. И тогда я увидела – мысленным взором Сэма – самую великолепную скаковую лошадь, которая только жила на свете: на лбу белая звездочка, а спина рыжая и светится, как догорающие угли в темноте.

Чашка моего отца