Текст книги "Мата Хари. Шпионка"

– Куда это ты собралась?

– В Голландию, первым же пароходом. Или на небеса вслед за женой Андреаса. Выбирай.

Мой муж привык к тому, что он отдает приказы, а все вокруг повинуются. Но, видимо, по выражению моего взгляда понял, что все изменилось, и, поколебавшись мгновение, молча развернулся и ушел прочь из дому. Вернувшись вечером, он сказал, что нам обоим надо отдохнуть и что он выхлопотал отпуск. Две недели спустя мы отплыли в Роттердам.

Все это время мне казалось, будто я приняла крещение в крови жены Андреаса. Принесенная ею жертва освободила меня навсегда, но пока ни я, ни мой муж не знали, как далеко эта свобода меня заведет.

Время для меня бесценно, и его осталось так мало, – хотя я все еще надеюсь на помилование, ведь у меня было столько друзей среди министров, – и на что мне приходится его тратить? Пришла сестра Лоранс, принесла мне список вещей, конфискованных при аресте.

Очень осторожно спросила, чтó она должна будет сделать с ними в том случае, если события развернутся по самому скверному варианту. Я попросила ее оставить мне список, теперь мне не до него. Если оправдаются мои худшие опасения, сестра Лоранс сама превосходно сумеет распорядиться этими вещами. И все же я буду надеяться на лучшее и перепишу этот список сюда.

Первый кофр:

золотые часы, отделанные голубой эмалью, купленные в Швейцарии – 1 штука;

1 круглая картонка, а в ней: шесть шляп, три булавки из золота с жемчугом, несколько плюмажей, вуаль, две меховых пелеринки, три эгрета, брошь в форме груши и вечернее платье.

Второй кофр:

сапожки для верховой езды – 1 пара;

щетка для ухода за лошадью – 1 штука;

вакса сапожная – 1 жестянка;

гамаши – 1 пара;

шпоры – 1 пара;

ботинки кожаные – 5 пар;

рубашки для верховой езды, белые – 3 штуки;

салфетка – не знаю, что она там делает, только место занимает, может, я протирала ею сапожки? – 1 штука;

кожаные гетры для защиты голеней – 1 пара;

3 специальных лифа, предназначенные для того, чтобы грудь не прыгала, когда лошадь идет галопом;

8 пар шелковых и 2 пары хлопчатых штанишек;

2 пояса от разных костюмов для верховой езды;

перчатки – 4 пары;

зонтик – 1 штука;

козырек, защищающий глаза от солнца – 3 штуки;

3 пары шерстяных чулок, одна из них довольно поношенная;

чехол для хранения и перевозки платьев – 1 штука;

15 гигиенических прокладок;

1 шерстяной джемпер;

костюм для верховой езды в мужском седле – с рединготом и брюками-галифе;

1 коробка шпилек для волос;

1 шиньон с гребешком для удержания на голове над моими собственными волосами;

3 горжетки лисьего меха и

2 коробочки пудры.

Третий кофр:

6 пар подвязок;

1 флакон увлажняющего крема;

ботиночки лакированные, на высоком каблуке – 3 пары;

2 утягивающих корсета;

34 платья;

1 полотняный мешочек ручной работы с семенами неизвестных растений;

8 легких корсетов, не стесняющих движений;

1 шаль;

удобные штанишки – 10 пар;

3 жилета;

2 полудлинных жакета;

3 расчески;

16 блузок;

еще одно вечернее платье;

1 полотенце и 1 брусок душистого мыла – я не пользуюсь теми, что предоставляет отель, на них могут быть микробы;

1 жемчужная нить;

1 сумочка с зеркальцем внутри;

щетка для волос с мраморной ручкой – 1 штука;

шкатулки, куда я складываю перед сном свои украшения – 2 штуки;

медная коробочка для визитных карточек с выгравированной надписью «Вадим Маслов, капитан императорской гвардии» – 1 штука;

фарфоровый чайный сервиз в деревянном ящичке, я выиграла его во время путешествия – 1 штука;

2 пеньюара;

1 пилка для ногтей с перламутровой ручкой;

2 портсигара, один серебряный, другой золотой или же – позолоченный, не знаю точно;

8 ночных сетчатых чепчиков;

колье и серьги в футлярах, кольцо с изумрудом, еще одно кольцо с бриллиантами и изумрудом, сколько-то недорогих безделушек;

21 носовой платок в шелковом мешочке;

3 веера;

помада и румяна – лучших французских марок;

французский словарь;

бумажник с моими фотографиями и…

и еще куча разнообразных пустяков, от которых я намерена избавиться, как только меня отсюда выпустят: перевязанные атласными ленточками письма моих приятелей, билеты в оперу и прочая чепуха в этом роде.

Большую часть моих вещей оставили в залог в гостинице – там вообразили, будто у меня нет денег, чтобы расплатиться за комнату. Как им только в голову могла прийти подобная глупость? Париж – моя судьба, город моей жизни, я никогда бы не позволила, чтобы меня там считали мошенницей.

Я не просила небеса о счастье, я мечтала стать только чуточку менее несчастной и жалкой, чем была до сих пор. Будь у меня больше терпения, возможно, я оказалась бы в Париже при других обстоятельствах, но у меня не осталось уже сил ощущать постоянное неодобрение мачехи и мужа, слышать бесконечное хныканье ребенка, ловить на себе осуждающие взгляды обитателей городка – все тех же набитых предрассудками провинциалов, а ведь я уже была замужней добропорядочной дамой!

Мне понадобилось все мое чутье и немалая изворотливость, но я сумела ускользнуть из дому так, что никто поначалу не заметил моего отсутствия, и купить билет до Гааги. Прямо с поезда я отправилась во французское консульство. Еще молчали пушки, еще было несложно получить разрешение на въезд, к тому же в европейских конфликтах Голландия всегда сохраняла нейтралитет, и я была уверена в удаче. Мне удалось познакомиться с консулом, и спустя два часа – все это время он пытался меня соблазнить, а я делала вид, будто поддаюсь, – у меня уже был билет в одну сторону до Парижа, и я клялась консулу, что непременно дождусь его там, когда бы ему ни захотелось меня навестить.

– Я умею быть благодарной, – сказала я. Он понял намек и спросил, чем я намереваюсь заняться в Париже.

– Танцами. Классическими восточными танцами.

Восточные танцы? Интерес консула ко мне еще усилился. Не поспособствует ли он мне, поинтересовалась я. Он сказал, что мог бы представить меня одному очень влиятельному богатому коллекционеру, совершенно помешанному на всем восточном – господину Гиме.

– Когда вы сможете выехать в Париж?

– Сегодня, если вы найдете, где мне остановиться.

Кажется, консулу показалось, что им манипулируют, что перед ним – одна из тех женщин, которыми кишит Париж, куда они слетаются со всего света в поисках богатых любовников и легкой жизни. Я поняла, что сейчас он попытается ускользнуть. Он еще слушал меня, но внутренне уже отдалился и теперь холодно наблюдал за каждым моим жестом, ловил каждую гримаску, каждое движение. К его изумлению, я, только что державшая себя как завзятая роковая женщина, вдруг стала скромнейшим в мире созданием.

– Если упомянутая вами персона захочет, я покажу один-два настоящих яванских танца. Если ему не понравится – вернусь в Голландию первым же поездом.

– Но, мадам…

– Я не замужем.

– Но, мадемуазель, вы просили билет только в один конец.

Я вынула из сумочки деньги – их было достаточно, чтобы купить обратный билет, – и показала ему. Я прекрасно могла оплатить себе билет и до Парижа, но как было не позволить консулу меня выручить? Рыцарские порывы делают мужчин такими очаровательно-уязвимыми… и разве не всякий мужчина мечтает спасти деву в беде? Так по крайней мере утверждали яванские подружки наших офицеров.

Консул явно успокоился на мой счет и спросил мое полное имя, чтобы написать рекомендательное письмо к господину Гиме. Как же я не подумала об этом?! Имя… от него ниточка протянется к моей семье, а на что Франции беглая жена из нейтральной страны?

– Так как же вас зовут? – настаивал консул, уже занеся перо.

– Мата Хари.

И снова я ощутила, что вместе с кровью жены Андреаса приняла новое крещение.

Я не могла поверить своим глазам: передо мною прямиком в небеса уходила огромная башня из железа, я ни разу не видела ничего подобного ни на одной почтовой открытке. По обоим берегам Сены высились здания, напоминающие то о Китае, то об Италии, то о еще каких-то странах. Я попыталась найти среди них что-нибудь, напоминающее мне о Голландии, но не преуспела. И что могло бы служить символом моей страны? Старые мельницы? Тяжелые деревянные башмаки-кломпы? Ничему этому не было места среди торжества современности. Рекламные афиши на круглых железных тумбах оповещали о невообразимых новшествах и достижениях:

«Свет, который зажигается и гаснет без газа и огня! Спешите видеть! Только во Дворце электричества!»

«Просто станьте на ступеньку – самодвижущаяся лестница сама поднимет вас!» – было написано под изображением чего-то, напоминающего открытый сверху туннель с перилами.

«Ар-нуво, модные течения».

На этом объявлении не было восклицательных знаков, но был фотографический снимок фарфорового сосуда, украшенного фарфоровыми же лебедями. Под снимком – изображение гигантской структуры, чем-то напоминающей поразившую мое воображение металлическую башню, с пышным названием Большой дворец.

Синеорама, Мареорама, Панорама – все они посредством движущихся картинок обещали перенести зрителя в места, о которых он не смел и мечтать. И чем больше я смотрела на все это, тем потерянней себя чувствовала. И тем страшней мне становилось. Я почти раскаялась в своем побеге: кажется, я откусила кусок не по зубам.

А город кипел вокруг меня, куда-то спешили люди: женщины в таких изысканных нарядах, каких я еще в жизни не видывала, мужчины, явно занятые судьбами мира. Впрочем, стоило мне обернуться, и я ловила на себе их взгляды.

Сжимая в руке словарь – я учила французский в школе, но теперь чувствовала себя очень неуверенно, – я обратилась к молодой даме примерно моего возраста и, с трудом подбирая слова, спросила, где находится гостиница, в которой консул забронировал для меня комнату. Дама окинула беглым взглядом мою фигуру, мой багаж, с чуть большим вниманием осмотрела мою одежду – я была одета в свое лучшее яванское платье – и, не проронив ни слова, повернулась ко мне спиной. По всей видимости, парижане не жаловали иностранцев или же считали себя избранным народом среди всех, населяющих землю.

Я повторила попытку два или три раза – с неизменным результатом – и, наконец, устав, присела на скамейку в саду Тюильри. Как я мечтала об этом в отрочестве! Я была в Париже, и это была огромная победа, но что мне теперь делать? Неужели придется возвращаться назад? В душе боролись радость и неуверенность, я знала, что вряд ли сумею сама отыскать себе место для ночлега. И в это мгновение, наконец, вмешалась судьба: чей-то цилиндр, принесенный внезапным порывом ветра, уткнулся мне в ноги и замер. Я осторожно подняла его и поднялась навстречу быстро идущему по дорожке мужчине.

– Я вижу, вам удалось поймать мою шляпу, – сказал он.

– Ей приглянулись мои ноги, – ответила я.

– Не могу ее за это упрекнуть, – галантно сказал он, даже не пытаясь скрыть своего интереса. В отличие от моих чопорных соотечественников, французы славились свободой нравов.

Мужчина протянул руку, но я спрятала цилиндр за спину, моему же собеседнику протянула конверт с названием гостиницы. Он прочел и глянул на меня вопросительно.

– Там остановилась моя подруга. Я приехала провести с нею несколько дней.

Лучше было бы сказать, что я собираюсь с нею поужинать, но как объяснить багаж? Мужчина помолчал. «Вероятно, – подумала я, – гостиница эта – третьесортная ночлежка». И тут он меня удивил:

– Улица Риволи проходит прямо за вашей спиной. Позвольте мне поднести ваш саквояж. Тут по пути есть несколько очень приличных заведений. Быть может, вы не откажетесь от рюмочки ликера, мадам?

– Мадемуазель. Меня зовут Мата Хари.

Терять мне было нечего, к тому же это был первый парижанин, отнесшийся ко мне по-дружески. Мы направились к гостинице и по дороге завернули в ресторан, где официанты, столь элегантные, что всем бы походили на участников званого ужина, если бы не длинные, до самого полу, передники, держались почти сурово и не улыбались никому, кроме моего спутника, чье имя я уже успела позабыть. Мы отыскали удобный столик в углу зала и сели.

Мой новый знакомый спросил меня, откуда я. Я ответила, что из голландской Ост-Индии, там родилась и выросла. Желая сделать ему приятное, я восхитилась металлической башней, должно быть, единственной в мире, но мое восхищение вызвало у него приступ ярости.

– Надеюсь, через три-четыре года ее разберут на части. Эта всемирная выставка ударила по казне сильней, чем две последние войны. Правительство хочет, чтобы мы думали, что теперь все страны Европы возьмутся за руки и будут жить душа в душу. Вы верите в это?

У меня не было ровным счетом никакого мнения на этот счет, так что я промолчала. Как я уже говорила, у всякого мужчины есть взгляды, которые он обожает разъяснять.

– Вы должны увидеть немецкий павильон. Это они так пытаются принизить наши достижения. Чудовищное, фантастически безвкусное строение. Все эти машины, механические мастерские, литейные цеха, модели кораблей… они, изволите ли видеть, собираются властвовать над морями… и к этому чудовищная башня, полная…

Он помолчал многозначительно, словно готовясь отпустить сальную шутку.

– …пива! Они утверждают, что это в честь их кайзера, но я совершенно уверен, что у всего этого только одна цель – запугать нас. Десять лет назад поймали еврея-шпиона, он утверждал, что вот-вот разразится новая война. Сейчас, правда, говорят, что он невиновен, и жалеют его – и все из-за проклятого писаки Золя. Он ухитрился расколоть общественное мнение, и теперь пол-Франции требует освободить негодяя, а, как по мне, Чертов остров – самое ему место.

Он спросил еще рюмку, торопливо выпил, сказал, что дела, к сожалению, не ждут, но что, если я задержусь в городе на некоторое время, мне, наверное, будет любопытно ознакомиться с павильоном, представляющим мою страну.

Мою страну? Но я не видела ни мельниц, ни кломпов.

– На самом деле его по ошибке назвали павильоном голландской Вест-Индии. У меня пока не было времени туда заглянуть, уверен, его постигнет судьба всех прочих современных сооружений, наводнивших город и стоивших нам миллионы, но покуда, говорят, там очень интересно.

Мой собеседник поднялся. Достал из бумажника визитную карточку, из кармана – золотое вечное перо и зачеркнул фамилию, словно бы намекая, что был бы не прочь свести со мною более близкое знакомство.

Попрощался, однако же, по всей форме – церемонно приложился к моей руке. Я посмотрела на карточку – там не было адреса, впрочем, я была готова к этому. Я не собиралась хранить всякий мусор и, как только мой новый знакомый скрылся из глаз, смяла карточку и бросила ее наземь.

Две минуты спустя мне пришлось вернуться и подобрать измятую картонку – на ней значилось имя того самого человека, которому предназначалось рекомендательное письмо консула!

Часть вторая

«Высокая и статная, с прихотливо рассыпавшимися по плечам кольцами волос, она обладает гибкой грацией хищника и словно переносит нас в таинственную волшебную страну».

«Женственнейшая из женщин собственным телом пишет неизвестную еще трагедию».

«Тысяча и один изгиб, тысяча и одно движенье, в совершенстве сочетающиеся с тысячей разных ритмов».

Эти вырезки, словно осколки любимой когда-то чашки, рассказывают мне о жизни, которую сама я уже не помню. Как только выйду отсюда – отдам их переплести. Каждая заметка – в золотой рамке, а обложка пусть будет кожаной. Этот альбом я оставлю дочери, раз уж следствие конфисковало все мои деньги. Когда мы с нею встретимся, я расскажу ей о «Фоли-Бержер» – мечте всякой танцовщицы. Расскажу, как прекрасен Австрийский Мадрид, как хороши улицы Берлина и дворцы Монте-Карло. Вдвоем мы прогуляемся по Трокадеро, заглянем в «Серкль Руайяль», к «Максиму» и «Румпельмайеру» и осчастливим их – и другие рестораны – возвращением их самой знаменитой посетительницы.

Вместе поедем в Италию, вместе порадуемся близкому и неминуемому краху мерзавца Дягилева. В Милане я укажу ей на Ла Скала и скажу с гордостью:

– Здесь я танцевала в «Бахусе и Гамбринусе» Ромуальдо Маренко.

Я уверена, что нынешние испытания пойдут моей славе только на пользу. Кто не захотел бы показаться в обществе с роковой женщиной, со шпионкой, допущенной к государственным тайнам? Всякий любит заигрывать с опасностью – до тех пор, пока это не опасно.

Тут она, должно быть, попросит меня:

– Расскажи мне о моей матери, Маргарете Маклеод.

И я отвечу:

– Я не знакома с этой женщиной. Всю мою жизнь, и в мыслях, и в поступках, я была Матой Хари – той, что притягивала и всегда будет притягивать мужчин и вызывать вящую зависть женщин. С тех пор как я покинула Голландию, я забыла, что такое опасность, и ничего больше не боюсь. Я приехала в Париж без денег и нарядов, но погляди, как высоко я взлетела. От души надеюсь, что тебе повезет не меньше.

Я расскажу ей о танцах – к счастью, у меня сохранились снимки, запечатлевшие меня в движении. Вопреки утверждениям ничего так и не понявших во мне критиков, на сцене я забывала о своей женской сути и посвящала себя – всю себя – Господу. Потому-то мне и было так легко танцевать нагой. В этот момент я не была собою, я не была своим телом, я была танцем, я причащалась святых тайн вселенной.

Я буду вечно благодарна господину Гиме, давшему мне возможность показать мое искусство в его личном музее, облачившись в драгоценные одежды, выписанные из Азии для коллекции, – я благодарна ему, хотя за эту возможность мне пришлось расплатиться вполне определенным образом, и это были очень утомительные и безрадостные полчаса. На мое представление пришло триста человек: журналисты, знаменитости и минимум два посла – японский и германский. Пару дней спустя все газеты заговорили о чужеземке, явившейся откуда-то с окраин голландской Ост-Индии и принесшей с собою простодушную религиозность и наивное бесстыдство жителей тех мест.

Сцену украшала статуя Шивы – индуистского божества созидания и разрушения. Курились благовония, музыка завораживала, и все, казалось, впали в подобие религиозного транса – все, кроме меня. Я уже осмотрела доверенные мне одежды и поняла, каков будет мой танец. Мне выпал единственный шанс изменить свою жалкую жизнь, другого такого случая не будет. До сих пор за все, что я когда-либо просила, мне приходилось расплачиваться своим телом. Я почти привыкла к этому, но привыкнуть не означает полюбить. Теперь мне нужны были не деньги, не только деньги. Я хотела большего.

То, что я собиралась сделать, до меня уже делали танцовщицы в кабаре, но делали механически, бессмысленно, не вкладывая в это ни мысли, ни чувства. В зале была респектабельная публика, жадная до всего нового, но опасающаяся посещать злачные места во избежание быть узнанной.

Мой наряд состоял из нескольких покрывал. Танцуя, я скинула верхнее – казалось, никто не обратил на это ни малейшего внимания. Я сняла второе, потом третье – публика начала переглядываться. На пятом покрывале зал не отрывал от меня глаз – никого не интересовал сам танец, всем хотелось знать, как далеко я намерена зайти. Даже дамы – я то и дело встречалась взглядом то с одной, то с другой, – даже они не выглядели ни шокированными, ни оскорбленными, похоже, происходящее возбуждало их не меньше, чем мужчин. Наверняка, у меня на родине меня бы уже отправили в полицейский участок, но во Франции знали толк в свободе и равноправии.

Избавившись от шестого покрывала, я обернулась к статуе Шивы и, словно изнемогая от страсти, сорвала с себя последнее, седьмое покрывало, и упала на пол, содрогаясь от наслаждения.

Вначале до меня не доносилось ни единого звука, все словно оцепенели от ужаса или негодования, а я лежала ничком и не могла видеть ничьих лиц. Внезапно женский голос обронил «Браво!», и вот уже все в зале вскочили со своих мест и аплодировали мне стоя. Я поднялась, прикрывая одной рукой грудь и вытянув другую, чтобы заслонить ладонью межножье. Коротко поклонилась и скрылась в боковой выход, где предусмотрительно оставила себе шелковый халат. Вернулась в зал, словно в благодарность за несмолкающие аплодисменты, вышла снова – и больше не вернулась. Так оно выглядело загадочней.

Уходя, я заметила, что кое-кто не аплодировал мне, а только улыбался. Это была госпожа Гиме.

На следующее утро я получила сразу два приглашения. Некая госпожа Киреевская осведомлялась, не могла бы я повторить свое вчерашнее представление на благотворительном балу в пользу раненых русских солдат. Другое приглашение было от госпожи Гиме – она звала меня прогуляться по набережной Сены.

Газеты еще не пестрели моими изображениями, никто еще не торговал открытками с моим портретом, в мою честь еще не называли ни сигары, ни лосьоны, пока я была славна только своей абсолютной безвестностью, но знала, что первый, самый главный шаг уже сделан: каждый, видевший меня вчера на сцене, ушел очарованным, и это было лучше всякой красочной афиши.

– Не правда ли, хорошо, что люди так невежественны? – спросила вдруг госпожа Гиме. – Ваше вчерашнее представление – оно ведь не имеет ни малейшего отношения к восточным традициям. Вы, должно быть, импровизировали по ходу танца.

Похолодев, я ждала, что следом она заговорит о ночи – одной-единственной и такой неприятной ночи, что я провела с ее мужем.

– К счастью, разбираются в этом только зануднейшие из антропологов, да и эти выучились всему по книжкам. Им вас в жизни не разоблачить.

– Но я…

– Нет-нет, я верю, что вы бывали на Яве и немножко разбираетесь в местных обычаях. Вы, наверное, были любовницей, даже, может быть, женой кого-нибудь из тамошних офицеров. И, как всякая юная девушка, мечтали покорить Париж. А потом при первой же возможности сбежали оттуда и явились сюда.

Мы немного прошли в молчании. Мне всегда легко давалась ложь, я лгала всю свою жизнь, отчего было не солгать и теперь? Но госпожа Гиме раскусила меня, и оставалось только молча ждать, куда вывернет эта беседа.

– Я хочу дать вам несколько советов, – сказала госпожа Гиме, когда мы пересекали мост, ведущий к чудовищной металлической башне.

Я предложила ей присесть. Мы шли по оживленной набережной, а на ходу и в такой толчее мне было трудно собраться с мыслями. Она согласилась, и мы отыскали свободную скамейку на Марсовом поле. Несколько мужчин с важным и сосредоточенным видом метали металлические шары, пытаясь попасть в маленький деревянный шарик, занятие это показалось мне на редкость нелепым.

– Я поговорила кое с кем из моих друзей, бывших на вашем представлении, и знаю, что завтра газеты вознесут вас до небес. Не тревожьтесь, я не сказала и не скажу им ничего о вашем «восточном танце».

Я слушала, не перебивая. Что я могла сказать?

– Итак, первый мой совет. Последовать ему довольно трудно, и к вашему искусству он отношения не имеет: не позволяйте себе влюбляться. Любовь – яд. Стоит вам влюбиться – и вы больше не хозяйка своей жизни, все ваши мысли, ваше сердце принадлежат другому человеку. Любовь угрожает самому вашему существованию. Вы идете на все, чтобы сохранить того, кто вам мил, и не видите приближающейся опасности. Между тем эта необъяснимая дьявольская выдумка под названием любовь постепенно стирает все, что было вами, и оставляет вместо вас существо, которое желал бы видеть предмет ваших чувств.

Я вспомнила, как смотрела на меня жена Андреаса за секунду до выстрела. Любовь убивает нас и не оставляет на месте преступления ни единой улики.

К тележке мороженщика подбежал мальчик. Госпожа Гиме воспользовалась этим, чтобы перейти ко второму совету:

– Люди говорят, что жизнь не так уж сложна. Нет, она сложна неимоверно. Конечно, частью она состоит из простых, незамысловатых желаний – скушать мороженого, получить в подарок куклу, выиграть в шары – вы только поглядите, как пыхтят и потеют респектабельные отцы семейств, пытаясь докинуть дурацкий железный шар до дурацкой деревяшки. Хотеть славы тоже нетрудно, трудней удерживать ее – месяц, год или еще дольше, – в особенности если славой мы обязаны своему телу. Легко желать мужчину, желать от всего сердца, но как все осложняется, каким невозможным становится, если этот мужчина женат, если у него дети и он ни за что на свете не уйдет из семьи!

Госпожа Гиме надолго замолчала, на глазах у нее выступили слезы, и я поняла, что речь о ней самой.

Теперь был мой черед говорить. Я набрала в грудь воздуху и на одном дыхании выпалила, что она права: я не родилась и даже не выросла в Ост-Индии, но я там жила и хорошо знакома с этими местами и со страданиями женщин, приехавших туда в поисках независимости и новой прекрасной жизни, но нашедших лишь одиночество и тоску. Я постаралась как можно точней передать последние слова жены Андреаса в надежде хоть чуть-чуть утешить госпожу Гиме, не показывая ей, что я поняла, что на самом деле ее советы предназначались ей самой.

– Все в этом мире имеет две стороны. Те, кого оставил безжалостный бог по имени любовь, смотрят в прошлое и спрашивают себя, зачем строили такие грандиозные планы на будущее. Но если они заглянут в себя поглубже, то вспомнят, как в тот день, когда в их сердце было заронено семечко любви, они принялись ухаживать за ним и оберегать его, пока из семечка не выросло дерево, которое из сердца уже не вырвать.

Рука моя будто сама собой коснулась кармана, где лежал мешочек с семенами – тот самый, что мать вручила мне незадолго до своей смерти. Я всегда носила его с собой.

– Покинутый чувствует только свою боль и только о ней и думает. Никто не спрашивает себя, каково приходится покинувшему. Мучается ли он своим выбором, страдает ли оттого, что побоялся общественного осуждения и остался с семьею, своими руками вырвав у себя сердце? Каждую ночь он ворочается без сна, не находя себе места и успокоения. То ему кажется, что он совершил ошибку, то чувствует, что был прав, оберегая семью и детей. Время ему не помощник, оно не лечит его ран – чем сильней отдаляется от него день, когда он принял роковое решение, тем яснее, светлее и безгрешнее становятся его воспоминания об утраченном рае, тем скорее они превращаются в тоску.

– И сам он себе не помощник. Он отдалился от всех, в будние дни делает вид, что занят, а по выходным ходит на Марсово поле играть с друзьями в шары, покуда его сын кушает мороженое, а жена с потерянным видом глазеет на туалеты проходящих мимо дам. Нет на свете такого ветра, чтобы развернул лодку его жизни, он обречен на стоячие воды тихой гавани. Да, страдают все – те, кто уходит, и те, кто остается, их семьи, их дети. И никто не властен изменить это.

Госпожа Гиме не сводила глаз со свежезасеянного газона в глубине парка. И делала вид, что слушает меня только из вежливости, но я-то знала, что мои слова коснулись незажившей раны в ее душе и сейчас эта рана кровоточила. Потом госпожа Гиме поднялась со скамейки и сказала, что нам пора возвращаться – скоро будет готов ужин, а к ужину званы гости. Некий художник, входящий в силу и в моду, собирался посетить с друзьями музей господина Гиме, а потом приглашал всех к себе в студию посмотреть новые картины.

– Он хочет что-нибудь мне продать. А я хочу познакомиться с новыми людьми – мой привычный круг начал меня тяготить.

Мы не торопясь отправились обратно. На мосту – теперь мы шли по направлению к Трокадеро, госпожа Гиме спросила меня, не хотела бы я присоединиться к ним за ужином. Я сказала, что с удовольствием, но мое вечернее платье осталось в отеле.

На самом деле у меня не было никакого вечернего платья. Ни по красоте, ни по элегантности мои наряды и близко нельзя было сравнить даже с «простыми прогулочными платьицами» парижанок. И едва ли можно было назвать «отелем» тот жалкий пансиончик, где я жила последние два месяца. Правда, там я могла спокойно принимать своих «гостей»

Но мы, женщины, умеем понимать друг друга вовсе без слов.

– Если хотите, я одолжу вам платье на сегодняшний вечер. У меня их куда больше, чем мне надо.

Я поблагодарила ее улыбкой, и мы направились к дому Гиме.

Отличный способ никогда не заблудиться – не задумываться о том, куда тебя несет жизнь.

– Это Пабло Пикассо, художник, о котором я вам говорила. С той минуты, когда нас представили друг другу, Пикассо, забыв об остальных приглашенных, неустанно искал моего внимания. Он говорил, что я очень красива, что я непременно должна ему позировать, что мне следует оставить сумасшедшую сутолоку Парижа и поехать с ним в Малагу хотя бы на неделю. И все это с единственной, пусть и невысказанной словами целью – затащить меня в постель.

Мне же с ним было неуютно: он был некрасив и неотесан и, считая себя гением из гениев, не сводил с меня своих выпученных глаз. Куда больше мне понравились его друзья, в частности один итальянец, Амедео Модильяни, выглядевший и аристократичней, и изысканней Пикассо. Он подошел и попытался вовлечь нас в какой-то общий разговор. И всякий раз, когда испанец прерывал свой очередной бесконечный, но малопонятный монолог о революции в искусстве, я, повергая его в ярость, немедленно поворачивалась к итальянцу.

– Чем вы занимаетесь? – поинтересовался Амедео.

Я сказала, что посвятила себя ритуальным танцам яванских племен. Кажется, он не вполне понял, что я имею в виду, но вежливо поддержал тему и заговорил о том, что нельзя недооценивать роль взгляда в танце. Человеческие глаза приводили его в восторг, и, когда ему случалось попасть в театр, он, почти не обращая внимания на движения тел, сосредотачивался только на том, что ему говорили глаза.

– Я совсем ничего не знаю о ритуальных яванских танцах, но надеюсь, что глазам в них придается достаточное значение. Вроде бы на Востоке танцовщики умеют сохранять полную неподвижность, и только их взгляды приобретают невероятную мощь и выразительность.

Не зная, что ему на это ответить, я неопределенно качнула головой – пусть Амедео сам решит, согласна я с ним или нет. Пикассо все прерывал нас своими теориями, но воспитанный и утонченный Модильяни дожидался очередной паузы и снова возвращался к нашему разговору.

– Вы позволите дать вам один совет? – спросил он, когда ужин подходил к концу и все мы уже собрались идти к испанцу. Я кивнула, позволяя.

– Поймите, чего вы ищете, и стремитесь пойти еще и еще дальше. Совершенствуйте свой танец, работайте над ним и постоянно ставьте себе недосягаемые цели. Потому что предназначение настоящего художника – вырваться за пределы самого себя и своих возможностей. Тот, кто желает малого и доступного, не преуспеет в жизни.

Студия испанца располагалась недалеко от дома Гиме, и мы пошли пешком. Кое-что из увиденного восхитило меня до глубины души, кое-что вызвало отвращение. Но не таковы ли и все люди? Не все ли они бросаются из крайности в крайность, не задерживаясь посередине? Чтобы подразнить Пикассо, я указала на одну из картин и спросила его, для чего он так старается все усложнить.