Текст книги "Маленький клоун с оранжевым носом"

Павел Амнуэль
Маленький клоун с оранжевым носом

Сам я не видел, как это случилось. И даже слышал не все. Помню – шум. Что-то упало, но в тот момент я не понял, что именно. Помню – крикнула Ира, но я не разобрал слов. И еще, по-моему, возник на секунду странный звон в ушах, но это мне могло показаться, и я, конечно, не стал рассказывать о своих ощущениях полицейскому следователю, интересовавшемуся исключительно фактами, а не впечатлениями.

Весь вечер мы сидели с Аликом рядом за круглым обеденным столом, вели обычные разговоры (политика, наука, погода, немного о спорте, женщин – особенно присутствующих – не обсуждать), но именно тогда, когда все произошло, меня в гостиной не было: я вышел на балкончик подышать вечерним иерусалимским воздухом, стоял, глядя на огни соседней арабской деревни, услышал тонкий вскрик Иры, шум, звук падения, я вернулся в комнату и увидел лежавшего на полу Алика. Как потом ответственно объявил полицейский эксперт, в это время он был скорее всего еще жив, но умирал, потому что узкое и длинное лезвие пронзило ему сердце, умер он очень быстро и не успел понять в последний момент, что жизнь кончена.

Когда я вошел в комнату, царившая там неразбериха не поддавалась описанию. Визжавшую на одной ноте Иру я оторвал от тела мужа, что-то бормотавшую Анну Наумовну оттеснил от Иры, Игорю, стоявшему в дверях своей комнаты и смотревшему на меня с выражением непостижимого удивления, крикнул, чтобы не путался под ногами, а Гале приказал держаться подальше, лучше всего – сесть в дальний угол дивана и не подавать признаков жизни. Не так, как Алик, конечно. Я склонился над ним и попытался нащупать пульс, услышать дыхание, уловить движение зрачков, но в глубине сознания понимал, что все бесполезно, я зря трачу время, нужно делать что-то другое, что полагается делать в случае неожиданной смерти человека. Позвонить в «Скорую» – это понятно, но что-то надо было сделать еще, потому что я видел, хотя еще не воспринимал сознанием, очень маленькую ранку на груди, где сердце, на темной рубашке ранка выглядела пятнышком размером с монетку в пять агорот, а может, пенс, да, скорее пенс, пенс меньше по размерам, я почему-то серьезно сравнивал, на что больше похоже пятнышко, и когда решил, что все-таки скорее на советскую копейку семидесятых годов, то понял, что звонить надо не в «Скорую», а в полицию. И что Алик умер не от сердечного приступа. И что тело нельзя трогать. И что если и были какие-то следы, то в этой суете от них ничего не осталось.

Я поднялся с колен и огляделся. Нас было пятеро в комнате – совсем недавно шестым был Алик, но сейчас нас осталось пятеро, включая меня. Анна Наумовна стояла над телом сына, прижав к подбородку пухлые ручки, и смотрела на меня, воображая, что я способен оживить Алика и обругать за глупый розыгрыш. Ира, которую, должно быть, перестали держать ноги, сидела на краешке дивана и тоже смотрела на меня, но с совершенно другим выражением – не ужаса, как следовало бы ожидать, а с бесконечной усталостью. Галя, моя жена, сидела рядом с Ирой, обняв ее за плечи, и почему-то на меня не смотрела – взгляд ее был направлен на стену рядом с сервантом, смотреть там было не на что, значит, она не хотела ничего видеть, а Игорек так и стоял в дверях своей комнаты, плакал, кашлял и вытирал слезы обеими ладонями.

Ничего похожего на стилет или шило я не видел ни рядом с телом, ни на полу, ни вообще где бы то ни было.

Я позвонил по мобильному в «Скорую» – пусть сами связываются с полицией, если сочтут нужным.

Естественно, они сочли. Полицейские застали уже описанную мной картину, и следователь, имени которого я сначала не расслышал, а когда он повторил, не сумел запомнить, бегло взглянул на Алика, сел за стол, положил перед собой блокнот с желтыми страницами и принялся быстро писать на иврите, ни на кого не глядя, но внимательно слушая все, что говорил склонившийся над телом эксперт. Я и в спокойном состоянии не очень хорошо воспринимаю быструю речь на иврите, а тогда и слова не понял, даже не пытался, хотя наверняка все, что говорил эксперт, было очень важно.

Потом нас всех вывели в детскую комнату, где на стенах Игорек собственноручно намалевал еще прошлой весной черепа, кости, абордажные сабли, чертей, призраков и прочую нечисть, какую только смог вообразить, начитавшись пиратских романов и насмотревшись фильмов о поисках островов сокровищ.

Полицейский неодобрительно осмотрел экспозицию, но его дело было – следить, чтобы подозреваемые – мы то есть – друг с другом не общались, чем он и занялся, прислонившись к косяку закрытой двери и переводя равнодушный взгляд с меня на Иру, с Иры на Галю, с Гали на Анну Наумовну, а на мальчишку и не смотрел вовсе, полагая, видимо, что десятилетний ребенок не может быть не только преступником, но даже свидетелем преступления.

Через несколько минут Анна Наумовна, сидевшая на единственном нормальном стуле перед Игоревым компьютером, начала медленно заваливаться набок и упала бы, не подхвати ее Ира. Полицейский принес воды и какие-то таблетки, которые взял, похоже, у эксперта, знавшего все о женских обмороках, Анну Наумовну положили на Игореву кровать, она тихо бормотала что-то, и в это время в дверь заглянул следователь, поманил меня пальцем и сказал вполголоса по-русски:

– Вы были ему другом? Пойдемте поговорим.

Мы вышли в гостиную. Тело Алика уже унесли, на полу, там, где он лежал, мелом был обрисован контур, пахло какой-то химией, на многих предметах я увидел тонкий серый налет и догадался, что эксперты снимали отпечатки пальцев. Что они хотели и что могли доказать? Каждый из нас касался любого предмета в этой комнате – если не сегодня, то вчера, и если не вчера, то на прошлой неделе.

– Чем его?.. – спросил я, вспомнив черное пятнышко размером с советскую копейку.

– Садитесь, – не отвечая, предложил следователь и, когда мы сели друг напротив друга за круглый обеденный стол, где еще стояли блюдца с печеньем, шоколадными конфетами и корнфлексом, добавил: – Вы тут единственный мужчина, поэтому я решил начать с вас.

– Единственный, – пробормотал я, – и, значит, самый вероятный подозреваемый.

Не ответив и на это замечание, следователь назвал себя еще раз, теперь я его вполне расслышал и даже запомнил: Максим Учитель.

– Меламед, – сказал я. – У нас в Физтехе был преподаватель квантовой теории поля, его Меламед звали, Иосиф…

– Учитель, – повторил следователь. – Давайте не отвлекаться. Пожалуйста, назовите ваше имя и адрес, а также покажите удостоверение личности, если оно у вас с собой.

– Кагарлицкий, – сказал я. – Матвей Кагарлицкий, адрес… вот, здесь написано.

Учитель – на вид ему было лет сорок, может, чуть больше – тщательно переписал мои данные из удостоверения личности в свой блокнот, писал он все-таки на иврите, а не по-русски: естественно, официальная бумага, а с подозреваемым можно и на родном языке, пусть расслабится и выдаст себя каким-нибудь…

Господи, какая чушь приходила мне в голову!

– Расскажите, Матвей, что здесь произошло, – положив ручку на стол, попросил Учитель, который мог изменить в Израиле свою фамилию на Меламед, чтобы местный народ понимал смысл, но он этого не сделал, так и остался Учителем, и я почему-то думал об этом, рассказывая, как мы весело проводили время, а потом я вышел на балкон…

– Значит, – сказал, записывая, следователь, – в момент убийства вас в комнате не было? Это могут подтвердить остальные свидетели?

– Да, – кивнул я. – Не было. Я хочу сказать – не было убийства.

– Вот даже как? – вежливо спросил Учитель, делая пометку в блокноте. – Тем не менее ваш друг Алекс Гринберг умер от проникающего ранения в область сердца. Вы хотите сказать, что он покончил с собой на глазах жены, матери и сына?

– Нет, – вынужден был согласиться я. – Я не хочу этого сказать. Но убийства не было. Где, например, этот… ну, то, чем…

– Орудие убийства, – подсказал следователь.

– Да, – кивнул я. – Где оно? Когда я вошел, Алик лежал на спине, и ни в ране, ни рядом… ни вообще в комнате…

– Вы в этом уверены? – перебил меня следователь. – Как вы можете быть уверены, что орудия убийства не было нигде в комнате? Вы все осмотрели, всех обыскали?

– А вы? – мрачно спросил я, представляя, как детина-полицейский подходит к Гале, обнимает ее своими волосатыми руками…

– Личный досмотр пока не проводился, – покачал головой Учитель. – А в комнате да, смотрели. Не нашли, верно. Разрешение на личный досмотр я получу с минуты на минуту, и полицейская, которая будет досматривать женщин, тоже скоро… Что с вами?

Должно быть, взгляд мой стал слишком выразительным, а может, я, не сознавая того, покрутил пальцем у виска или сделал какой-то другой жест, показавший мое отношение к тому, чем собирался заняться следователь полиции.

– Вы что… – сказал я. – Вы действительно думаете, что это сделал кто-то из нас?

– Больше некому, верно? – поднял брови следователь. – К тому же у вас алиби, если женщины подтвердят ваши слова. Значит…

– Послушайте! Анна Наумовна – мать Алика! Ира – его жена, которая за него в огонь и воду… Галя – моя жена, зачем ей…

– Ну да, – нетерпеливо произнес следователь, – а Игорь его сын, к тому же несовершеннолетний. Но, по вашим словам, в квартире, кроме вас, никого не было, верно? В момент смерти Алекса в комнате находились только женщины. Ребенок вышел позже, на крик. Орудия убийства нет, и если его у кого-то найдут…

– Не знаю, как это получилось! – воскликнул я. – Это странно, да. Но вся жизнь Алика была странной, так что я ничему не удивляюсь.

– Странной? – переспросил следователь. – Что вы имеете в виду?

– Долго рассказывать, – пробормотал я.

– Придется, – сказал Учитель и добавил, услышав шум на лестничной площадке: – Похоже, приехала группа… Пройдите на кухню и подождите там. В гостиную не выходите. Извините, я вас обыщу для порядка, все равно придется…

Я встал, поднял руки, и Учитель быстро ощупал меня, почти не прикасаясь, не думаю, что, будь у меня нож в рукаве или в штанине, следователь обнаружил бы его при таком поверхностном обыске. С другой стороны, ему лучше знать, как обыскивать подозреваемых.

– Так, – сказал он. – Значит, я вас предупредил: в гостиную не выходите.

Я прошел на кухню и закрыл за собой дверь. Тучный полицейский сидел за кухонным столиком, при моем появлении он оживился и показал на табурет рядом с собой.

– Садись, – сказал он на иврите. – Отдыхай.

По-русски он, похоже, не понимал, а вести разговоры на иврите – пусть даже только о погоде или футболе – у меня не было никакого желания.

Я сел, скрестил руки на груди и принялся думать. Думал я, собственно, об одном: когда следователь или кто-нибудь из экспертов догадается посмотреть в нижний ящик компьютерного столика. Там Алик хранил письма, которые он в наш компьютерный век все еще продолжал получать время от времени из российской глубинки от своих старых знакомых, задававших, на мой взгляд, нелепые, а на их – очень важные вопросы. Кроме писем (без конвертов – конверты Алик выбрасывал сразу) в ящике лежала стопка писчей бумаги и два длинных тонких ножа для разрезания книжных страниц, оставшиеся Алику от деда, большого книгочея и собирателя старых фолиантов (дед в Израиль не поехал, умер в Москве, а фолианты достались кузине Алика, которой книги были ни к чему, но надо было доказать свою – в отличие от Алика – близость к почившему родственнику).

Если в квартире и находилось что-то, чем можно было нанести рану размером в советскую копейку, то это один из красивых ножиков с лакированной деревянной рукояткой. Вряд ли там есть следы пальцев или пятна крови, но, с другой стороны, ручаться в том, что их там нет, я тоже не мог. И если следователь…

Не надо думать о худшем. Тогда, если оно случится, придется думать о том, что ты вызвал худшее своими неконтролируемыми мыслями. Выбрал мысли, выбрал развилку, выбрал судьбу.

В гостиной Анна Наумовна что-то тихо и монотонно говорила, слов не было слышно, потом послышался еще чей-то женский голос, незнакомый, наверно, это женщина из полиции, приехавшая, чтобы… А это Галя, говорит быстро-быстро, она возмущена; наверно, пытается объяснить, как все это глупо, но с полицейскими объясниться невозможно, они все понимают по-своему, они прямолинейны, как ствол корабельной сосны. Я мог себе представить, что скажет Учитель, когда не обнаружит при обыске ничего, чем можно хотя бы поцарапать палец… У Гали на платье ни одного кармана, в халате Анны Наумовны – тоже, в кофточке, что была на Ире, кармашки такие маленькие, что положить туда можно лишь плиточку шоколада (так Ира, кстати, и делала, ходила по квартире, занималась домашними делами и понемногу откусывала, растягивая удовольствие), у Игоря в джинсах карманы, конечно, были, и что с того?..

* * *

Через тридцать две минуты (я смотрел на часы – чем еще можно было заниматься под бдительным надзором сержанта, чье имя «Арье Барац» значилось на его нагрудном знаке?) следователь Учитель заглянул в кухню, сказал коротко «Можете выходить» и исчез, оставив дверь открытой.

Галя сидела на диване и смотрела телевизор (без звука), будто ничего не произошло, а полицейский просто пришел в гости, как мы и как многие другие, кто посещал Алика в надежде что-то в себе понять или улучшить. Я сел рядом, взял жену за руку и спросил:

– А где все?

– Ира укладывает Игоря, – ответила Галя, не отрывая взгляда от экрана, – Анна Наумовна в своей комнате, ей дали снотворное.

– Ты думаешь, она сможет уснуть после того, как…

– Не знаю. – Галя перевела взгляд с экрана на меня, и мне очень не понравилось выражение ее лица, хотя я не смог бы сказать, чем именно. – Ира просила, чтобы мы с тобой остались на ночь, потому что…

– Я и сам хотел предложить, – перебил я.

– Прекрасно, – вмешался Учитель, пряча в портфель блокнот и диктофон, которого я раньше не заметил. – Если вы останетесь здесь, мне не надо будет искать вас в случае чего…

– В случае – чего? – спросил я с нажимом.

Следователь не ответил.

– До свидания, – сказал он, направляясь к двери, – постарайтесь уснуть. Поговорим утром.

– Там, на кухне, ваш сотрудник, – напомнил я.

– Арье? Он останется здесь, – кивнул Учитель. – Надеюсь, для него найдется чашка кофе?

– И теплая постель… – пробормотал я.

– Нет, постели не надо. – Следователь отнесся к моим словам вполне серьезно. – Спать он не будет… надеюсь.

– О чем он тебя спрашивал? – спросил я Галю, когда за Учителем захлопнулась входная дверь.

– Ах. – Она пожала плечами. – Всякие глупости. Кто где стоял, кто что делал, кто куда выходил, есть ли в доме колющие предметы, кроме тех, что на кухне…

– В ящике компьютерного стола лежат…

– Да, – перебила Галя, – ножики нашли, конечно. Эксперт – тот, что в очках, лысый – положил их в пакеты… А этот… Преподаватель…

– Учитель, – поправил я.

– Из него такой же учитель, как из меня балерина, – поморщилась Галя. – Да, так он сказал, типа вот это больше всего подходит. И внимательно рассматривал. Держал кончиками пальцев, как экспонаты в музее.

– Нашел что-нибудь?

– Что он мог найти? – раздраженно сказала Галя и, помолчав, добавила: – Нет. Если бы там что-то было, он стал бы задавать новые вопросы, верно?

Я пожал плечами. Я смотрел на меловой контур. Я не мог поверить, что Алика больше нет. Наверно, только поэтому я был относительно спокоен. Наверно, Анна Наумовна тоже не поверила, что ее сына нет среди живых, – иначе она лежала бы с сердечным приступом. Ира не поверила тоже, не говоря уж об Игоре – мальчик вообще считал отца бессмертным.

И я его понимал.

– Что это было? – спросила Галя. – Действительно Алика убили?

– В этом не может быть сомнений, – сухо сказал я.

– Но это невозможно! – Нервное напряжение вырвалось наконец на свободу, и Галя кричала, сжимала мои ладони, по щекам ее потекли грязные от туши слезы. – Мы все были здесь! Видели! Он стоял и упал. И все! Никто к нему не подходил даже! Но если! Кто из нас мог? Зачем? У всех на глазах?

– Вот потому-то, – сказал я, – следователь по фамилии Учитель не поверил ни одному нашему слову. Ни моему, ни твоему, он не поверил Анне Наумовне, не поверил Ире, а если что-то говорил Игорь, то и его слова он, видимо, посчитал глупостью. Сейчас он сидит, наверно, в своем кабинете и соображает: вместе ли мы все организовали или это сделал кто-то один, а остальные его покрывают.

– Это глупо!

– Конечно, – согласился я. – Но на месте Учителя я рассуждал бы точно так же. Он не задал ни одного вопроса, который следовало бы задать. Не задал мне и скорее всего не задал никому из вас.

– Ты имеешь в виду…

– Он не спросил: кем был Алик при жизни.

* * *

При жизни Алик был человеком странным. Мы были дружны с детства. Жили в соседних дворах и, естественно, играли в одной песочнице, ходили в один детский сад, а потом оказались в одном классе.

В детском саду – Алику было тогда шесть лет – он упал с подоконника, на который залез, чтобы разглядеть большую птицу, севшую на ветку липы, ударился головой и получил легкое сотрясение мозга. Анна Наумовна считала, что с этого начались все странности в поведении Алика, все его болезни, в общем, все, что она впоследствии называла одним словом: «беда». По-моему, падение с подоконника никак на его здоровье не сказалось – к тому времени мы были с Аликом знакомы уже добрых полгода, успели стать закадычными друзьями, и я-то знал, что голоса Алику слышались еще до того, как он полез смотреть на птичку, мы это часто обсуждали и даже дрались, потому что Алик приписывал мне слова, которых я не говорил, и, наоборот, часто в упор не слышал, когда я его звал, хотя я кричал ему прямо в ухо.

«Посмотри, – говорил он, – какие сегодня высокие волны. И ветер».

Я думал, что это он так играет, и поддакивал:

«Ага. И пиратский корабль! Сейчас потонет».

Алик сердился:

«Какой корабль? Где ты видишь корабль? Ничего нет. Только волны».

Мне не хотелось спорить, и я соглашался. Нет так нет, какая разница.

Учителя считали Алика большим фантазером и время от времени писали Анне Наумовне суровые письма с просьбами или зайти в школу для беседы, или без всякой беседы (сколько можно говорить на одну и ту же тему?) повлиять на сына, чтобы он перестал, наконец, изображать из себя барона Мюнхгаузена или Тартарена из Тараскона. Анна Наумовна на сына повлиять не могла – пыталась в свое время, убеждала, что нет в природе зеленых облаков или еще одной луны с большими черными морями, Алик мамины нотации выслушивал и принимал к сведению: в конце концов, с мамой своими впечатлениями он делиться перестал и перенес свою просветительскую деятельность на меня, я-то слушал его с раскрытым ртом и верил каждому слову, потому что знал, что каждое слово – правда.

Мы часто обсуждали с Аликом, что это было на самом-то деле. Классе примерно в пятом мы уже оба считали себя достаточно взрослыми, чтобы понимать: видит Алик порой вовсе не то, что в действительности происходит перед его глазами, а слышит совсем не то, что говорят присутствующие. Бывало, он повторял мне несколько слов, которые только что прозвучали в его ушах, и это были слова какого-то тарабарского языка, не русского, не английского и наверняка даже не японского. «Хельбурагиста мамедеок бироот». Это к примеру. На самом деле слова могли звучать и иначе, я-то передаю их, как запомнил в Аликином исполнении, а он мог воспроизвести слова не совсем так, как они звучали в его ушах – в общем, испорченный телефон, и мне в этой игре доставалась роль последнего принимающего, так что искажения были совершенно неизбежны.

В восьмом классе мы оба прочитали несколько книг по психиатрии, сейчас я мог себе представить, как превратно мы тогда понимали написанное и как вообще не понимали даже того, что казалось нам очевидным. Но вывод мы сделали однозначный – Алик вовсе не псих ненормальный, и не следует ему ложиться в психиатрическую больницу для прохождения обследования на предмет точной клинической диагностики. А совсем наоборот – все, что он слышит, кто-то говорит на самом деле, а все, что он иногда видит, на самом деле существует. И даже более того: время от времени, совсем, к счастью, редко, иначе это действительно могло бы стать очень большой проблемой, Алик вдруг начинал ощущать предметы не нашего мира, а какого-то, существовавшего или в его мозгу, или – если на самом деле – там, где никто из нас не мог ничего своими руками пощупать или на что-то своими ногами наступить. В моем присутствии это случалось с ним всего раз пять или шесть – первый раз летом, когда мы перешли в седьмой класс, а в последний раз осенью уже в десятом классе: мы сидели у Алика в комнате, делали вид, что готовимся к контрольной по математике, а на самом деле тихо обсуждали концерт группы «Кино» и последние песни Виктора Цоя. Алик протянул руку, хотел взять у меня газету, в которой была помещена длинная и глупая статья, и я увидел, как пальцы его уперлись в какую-то преграду и тыкались в нее, как слепой котенок тычется во все углы в поисках миски с молоком. Алик пытался нащупать то, что ему мешало, он действительно это ощущал, глаза его стали огромными, а лицо покраснело от нервного напряжения.

«Дерево? – сказал он. – Откуда дерево?»

«Какое еще дерево? – спросил я. – О чем ты?»

«Вот здесь. Шершавый ствол, и, по-моему, я такие уже видел, из него торчат мелкие веточки, как большие иголки, только они не острые и не колются, они гибкие, но короткие, и что-то ползает…»

Он отдернул руку, облизнул мизинец, посмотрел на него и сказал удивленно:

«Ничего. Но я же почувствовал, как это переползло мне на палец…»

«Это? – спросил я. – Что?»

Алик молча протянул руку еще раз (я видел, как он боялся) и взял у меня газету, вздохнув с облегчением.

О Цое мы в тот вечер больше не заговаривали. Мы спорили о том, где существуют миры, которые Алик порой видит, иногда слышит и гораздо реже ощущает. К тому времени мы оба были уверены в том, что миры эти – не плод Аликиной фантазии или болезненных мозговых реакций. Мы точно знали, что миры существуют, более того, они скорее всего как-то связаны с нашим реальным мирозданием, хотя иногда на него совершенно не похожи. Мы убедились в этом еще тогда, когда учились в восьмом классе, тот случай я запомнил на всю жизнь, потому что остался у меня от него шрам на левой руке чуть выше локтя. Я и сейчас мог подойти к зеркалу, задрать рукав и посмотреть. Или пощупать.

А было так. Мы гоняли с ребятами мяч на пустыре между двумя соседскими многоэтажками. Устали, много смеялись, а когда совсем стемнело, стали расходиться. Алик жил в двенадцатиэтажке, а я – в хрущевке через дорогу. Пошли ко мне – Алик оставил у меня портфель. И когда проходили по детской площадке (пустой, естественно, в это время), Алик остановился, прислушался и сказал:

«Мотя, кого-то бьют. По-моему, девочку».

Я огляделся – в пределах видимости не только никого не били, не было вообще ни одной живой души. И тихо.

«Мотя, – сказал Алик, – по-моему, это Рита».

Рита Березина училась в соседнем классе, длинная, как глиста, и страшная, как кикимора, она дружила с Олегом Локшиным, дураком, каких мало, но парнем безобидным, для Риты составлявшим вполне естественную компанию.

Алик потер ладонями глаза и схватил меня за руку.

«Вон там, – сказал он, – в твоем парадном».

Мое парадное отсюда увидеть нельзя было никак, потому что до моего дома нужно было пересечь улицу и завернуть за угол, и я собирался сообщить об этом Алику, но, посмотрев в его глаза, понял, что лучше молчать – слышал он не то, что происходило здесь и сейчас, а видел вообще неизвестно что, мне были знакомы эти Аликины состояния, и я не нашел ничего лучше, чем взять его за руку, держать и стоять молча, ожидая, когда он придет в норму и расскажет о том, что видел, слышал и, возможно, ощущал.

Алик дернулся и побежал было в сторону, противоположную моему дому, я не выпускал его руку и потащился следом, я видел, что бежим мы прямиком на фонарный столб, и крикнул Алику, но он в такие минуты не слышал меня, а может, слышал, но не воспринимал сознанием. И, конечно, приложился он сильно, искры, наверно, из глаз посыпались, а я по инерции пробежал еще немного, а потом вернулся, поднял Алика, он уже пришел в себя и смотрел на меня ничего не понимающими глазами. Как обычно после таких приступов.

«Это точно была Ритка, – сказал он. – В твоем парадном к ней пристали два парня, она вырывалась и кричала…»

«Ну, это уж точно твоя фантазия, – засмеялся я. – Кому нужно цапать Риту? А если найдется такой, то она не звать на помощь будет, а…»

«Глупо, – прервал меня Алик. – Понимаю, что это не здесь, но все равно чувствую себя, будто предал…»

Я не стал спорить. Видимо, в каком-то из Аликиных миров это действительно произошло, но нам-то до этого какое дело? Я так и внушал Алику, пока мы шли до моего дома (в подъезде никого не было, кроме приблудной кошки Морды, устроившейся на ночлег на старом коврике).

Я не то чтобы забыл об этом эпизоде, но сложил его на полочку в памяти, где уже лежали высоким штабелем все странные Аликины галлюцинации. Вспомнил месяцев семь спустя, была весна, я ходил в магазин за хлебом и возвращался домой, время было – часа три, ясный день, холодно, и я забежал в парадное, спасаясь от пронизывающего ветра. Они были тут – Рита и два незнакомых парня, один заломил ей руки за спину, другой присосался к ее губам, Рита изгибалась и пыталась кричать, а тут я хлопнул дверью, еще не врубившись в ситуацию, парень, пытавшийся Риту целовать, оглянулся, и она выдала на полную мощность: визг стоял такой, что я до сих пор удивляюсь, почему ни один сосед не выбежал или хотя бы не стал звонить в милицию.

Отступать было некуда, пройти мимо на лестницу я тоже не мог. Не хочу изображать из себя героя – конечно, я испугался, их было двое крепких парней, а я один и, мягко говоря, не богатырского сложения, от Ритки толк был нулевой, разве только звуковое сопровождение. Не помню, кто на кого бросился – они на меня или я на них. Может, мы начали одновременно. Как бы то ни было, в себя я пришел на диване в своей комнате. Ни Риты, ни парней, и вообще никаких воспоминаний о том, кто бил, куда и как. Мама прикладывала мне к носу полотенце и причитала, как могла только она одна. Из причитаний я понял, что она тоже услышала визг, тоже, как все, подумала, что кого-то убивают, тоже, как все, решила ничего не слышать, потому что мало ли… И тоже, как все соседи, выглянула на лестницу, когда крики стихли. В парадном был только я один – кровь текла из носа, на руках и ногах были ссадины и глубокие царапины, которые вполне можно было сделать и ножиком, но так ли это было – я не помнил.

Шрам на руке остался на всю жизнь. На другой день мы обсудили это с Аликом и пришли к выводу о том, что таки да, в тот вечер он видел и слышал именно этот прискорбный инцидент, но моего появления он не то чтобы не дождался, просто галлюцинация его прервалась раньше, чем я вошел в собственное парадное. А так все точно, и даже время суток – Алик сказал, что в том мире дело действительно происходило днем, а был ли ветер на улице пронизывающим и холодным, он не знал, потому что тактильных ощущений у него тогда не возникло – только визуальные и слуховые.

Ни о чем подобном Алик никогда со взрослыми не разговаривал, я тоже держал язык за зубами, но с приятелями не всегда получалось, и Алика многие считали не то чтобы придурочным, но человеком не от мира сего, особенно после того, как у Алика начались проблемы со здоровьем.

Собственно, проблемы эти были всегда, и Анна Наумовна немало с Аликом намучилась, когда у него еще в раннем детстве обнаружили увеличенную печень и говорили, что ребенок с таким отклонением вряд ли проживет достаточно долго, не расшифровывая при этом, что означает «достаточно» – на этот счет у каждого медицинского светила было свое мнение. Вообще-то печень у Алика была, по всем показателям, здоровой, просто очень большой, и потому какие-то функции организма выполнялись не так, как следовало бы, мы с Аликом ничего в этом, естественно, не понимали, но года два он жил под стрессом недалеких мучений, от которых мама пыталась его избавить. Этот ужас закончился в один действительно прекрасный день, когда Алика повезли на неделю в Москву, чтобы показать совсем уж умным профессорам, которые одни только и могли сказать, откуда на него свалилась подобная напасть, и что делать, если все врачи в нашем городе отказались давать какие бы то ни было прогнозы.

Я могу себе представить, что происходило в Москве. Сначала Алика ощупали и сказали, что наши местные эскулапы, видимо, писали эпикриз с перепою – печень мальчика, мол, вполне нормального размера, а потом сделали рентген и прочие анализы и подтвердили, что ничем Алик не болен, ну разве что зубы с признаками кариеса, но к печени зубы отношения не имели, и домой Анна Наумовна вернулась, полная желаний показать Инне Борисовне, Константину Викторовичу, Кларе Семеновне и всем другим медицинским светилам города пресловутую кузькину мать. Но наши врачи и сами были немало удивлены диагнозом московских коллег (точнее, его отсутствием). Разумеется, провели еще одно обследование и, к собственному разочарованию, пришли к выводу, что Алик таки действительно здоров. Была у него катастрофически увеличенная печень, но по каким-то причинам самопроизвольно вернулась к нормальным размерам. Как выразилась Инна Борисовна, главный детский врач клинической больницы: «Произошла спонтанная реабилитация».

Я запомнил тогда эти слова – если Алик правильно их воспроизвел, конечно. Очень полезная формулировка на любой случай жизни.

Примерно через полгода у Алика начались проблемы с желудком. Возможно, он чем-то отравился – такой вывод сделала все та же Инна Борисовна, на прием к которой Алик попал после того, как пролежал неделю в районной больнице, причем в самое горячее время – была третья четверть, шестой класс, нужно было учить много нового материала по физике, биологии, не говоря о математике, а Алик мучился животом, потому что его желудок не желал перерабатывать самую обычную пищу, к какой привык с детства. Пока врачи проводили анализы и пытались кормить Алика кашами, мы с ним обсудили ситуацию (напоминаю, это был шестой класс, дружбе нашей было уже лет восемь, больше, чем полжизни, и знали мы друг о друге такое, чего не подозревали ни учителя, ни приятели, ни даже обе наши мамы) и пришли к определенным выводам, о которых не упоминали при посторонних – во всяком случае, до тех пор, пока года через три, после еще десятка подобных случаев, не решили, что сомнений никаких быть не может, и все странности, происходившие с Аликиным организмом, неразрывно и однозначно связаны с его так называемыми галлюцинациями.