Текст книги "Дежа вю (сборник)"

– Мы ушли. Она шла чуть впереди меня, шла не быстро, но я почему-то не мог ее догнать. Я шел сзади и хотел, чтобы она обернулась, но она шла и шла, мы вышли в темноту…

Антон замолчал. Ему тоже нужно было выйти отсюда, чтобы вспомнить, но ноги не слушались, он смог только отступить на два-три шага и остановился, опершись правой ладонью на счастливо оказавшуюся здесь колонну. Стало трудно дышать, он знал это свое состояние – когда дежа вю слишком сильно захватывало сознание, у него будто прерывались физические связи с реальным миром: меньше воздуха поступало в легкие, меньше света – в глаза, меньше звуков – в уши, и нужно было держаться за что-то, чтобы не упасть. Слабость проходила быстро – за несколько секунд, – и он возвращался в настоящее из прошлого, которого не существовало на самом деле, но для него все равно оставалось реальным. Память фиксировала то, что он вспомнил, и теперь вызвать заново это воспоминание не представляло труда. Не представляет ведь труда вспомнить еще раз, как на прошлой неделе он приехал в турбюро забирать свой билет, а его турагент сказала, что он мог и не приезжать, билет она ему уже послала по электронной почте.

Манн подставил локоть, и Антон благодарно за него ухватился.

– Простите, я… – сказал он.

– Все в порядке, – проговорил Манн и добавил, медленно ведя Антона к центру зала, где дожидалась Кристина, не видевшая и не слышавшая ничего из того, что было сказано у алтаря: – Имя. Эта девушка, о которой вы вспомнили. С которой были здесь, ее звали…

– Эсти, – сказал Антон. Не то чтобы вспомнил, он всегда знал это имя, как всегда знаешь имя любимой женщины, даже в детстве, когда до встречи еще много лет, или в старости, когда любовь давно кончилась, и имя, казалось, успело истончиться и покрыться пылью забвения.

– Эстер? – переспросил Манн. – Это…

– Эсти, – повторил Антон. Так он помнил и понимал, что к библейскому имени Эстер его Эсти не могла иметь никакого отношения.

Помолчи, – мысленно попросил он Манна, – мне нужно вспомнить. Было что-то, что я упустил. Луна, молитва, страх. Четвертое слово. Какое? Тайна… Нет, но что-то близкое по смыслу. Что?

– Эсти, – задумчиво повторил Манн, а Кристина тихо кашлянула, привлекая к себе внимание.

– Ты… – начал было Манн, но Кристина кашлянула еще раз, давая понять, что сейчас не время спрашивать. Просто ей кое-что ясно, и она скажет об этом… потом.

Антон подумал с раздражением, что Манн все же сбил его с мысли, точнее – стер из памяти четвертое слово, самое важное. Луна, молитва, страх… Что еще?

– Вы давно знаете эту девушку? – Манн говорил монотонным голосом, будто гипнотизер. Но гипнотической силой его голос не обладал – Антон лишь с недоумением повернулся к детективу, ему показалось, что сам Манн постепенно погружается в сон, гипнотизируя самого себя. Ну да, глаза закрыты, о чем-то он думает, а спрашивает, похоже, потому что надо о чем-то спросить, вот он и…

– Я ее не знаю, – раздраженно сказал Антон. – Я ее вспомнил, но у меня нет ощущения, что мы знакомы. То есть…

Как объяснить, что дежа вю – память о несуществовавшем, которая вбирает в себя реальность, становясь настоящим? Ему кажется, что он бывал здесь, ему кажется, что эта девушка, Эсти…

Только кажется? Антон подумал, что ночь и эта зыбкая реальность что-то изменили в его восприятии. Раньше он никогда не думал о своих дежа вю: «кажется». Почему теперь?..

– Странная здесь обстановка, – сказал Манн будничным голосом, вовсе не сонным и не монотонным, он открыл глаза и посмотрел на Антона, но понять выражение было трудно – темно. – Свечи сейчас погаснут, а нас попросят уйти. Антон, я договорился, чтобы нас впустили, но разрешили быть только до одиннадцати, а сейчас уже без пяти. Пойдем?

Они поднялись и пошли к выходу, впереди шел Манн, находя дорогу ощупью, Антон слышал, как детектив тихо чертыхается, и ему стало смешно – странно звучало упоминание черта в господнем храме. Он протянул руку, коснулся спины Манна, почувствовал на своей спине руку Кристины, так они и шли – гуськом, касаясь друг друга, пока не оказались на площади, где по-прежнему горели неяркие фонари, а сверху, на крышу собора улеглась чуть уже ущербная луна.

Когда они вышли, дверь за ними захлопнулась с глухим стуком, и Антон услышал скрипучий поворот ключа.

– Я бы что-нибудь выпила, – сказала Кристина. – Не очень понимаю, Тиль, для чего ты потащил нас в эту обитель Господа, я сто лет не была в церкви, а ночью – вообще никогда. Не скажу, что это сильно впечатляет, хотя на кого-то гулкое темное пространство может действовать самым неожиданным образом.

– Поедем домой, – предложил Манн. – Я вообще-то не принимаю клиентов дома, Криста не любит…

– Не в этом случае, – быстро сказала Кристина. – Конечно, поедем. Будем пить кофе, коньяк, и ты скажешь, наконец, что тебе дала эта церковная мистика.

Антон молчал, не очень понимая, что с ним происходит. Смутные воспоминания касались поверхности сознания и мгновенно погружались в небытие, не будучи осознанными, он понимал, что не нужно стараться вытащить воспоминания, от мысленных усилий они только канут окончательно, и он шел за Манном, будто сомнамбула по карнизу, он не боялся упасть, но страх чего-то, что было для него очень важно, не проходил, даже усиливался. Когда они сели в машину – Антон с Кристиной сзади, – чувство неподотчетного страха заставило его вцепиться левой рукой в дверную ручку.

* * *

Ехали недолго, Антон не ориентировался в ночном Амстердаме, ему только показалось, что они проехали базарчик, где он вчера купил два пакетика с ягодами – черникой и земляникой, почему-то захотелось, хотя он прежде не испытывал интереса к ягодам. А может, это был другой базарчик – их в Амстердаме десятки. А может – вовсе не базарчик, просто показалось.

Поднялись по широкой лестнице, которая была бы на месте во дворце восемнадцатого века, а здесь выглядела архитектурным излишеством. Кристина вошла первой и сразу пошла на кухню, а Антона Манн ввел в небольшую уютную гостиную, включил не верхний свет, а торшер, стоявший у углового дивана, придвинул овальный журнальный столик, жестом показал Антону: садитесь тут, а сам принялся доставать из серванта маленькие рюмочки, фаянсовые кофейные чашечки с красивым синим рисунком, такие тоненькие, что, казалось, сожмешь в ладони – сломаешь.

– Вы что-нибудь поняли из того, что… – Антон не закончил фразу, Манн сделал жест, призывающий хранить молчание.

Вошла Кристина с кофейником в одной руке и сложенной скатертью в другой. Манн забрал у жены скатерть, умело расстелил на журнальном столике, расставил чашки, достал из серванта початую бутылку «Наполеона», разлил коньяк по рюмочкам, сел на диван рядом с Антоном – Кристина устроилась на пуфике напротив, – и сказал:

– Давайте выпьем, изгоним ночной мрак из наших душ и разберемся.

– Разберемся? – сказал Антон, не сумев скрыть иронии.

– Если вы помните, – продолжал Манн, отпив кофе и поднеся к губам рюмку с коньяком, – я произнес три слова там, в церкви, когда вы описали свое дежа вю.

– Да, – неуверенно произнес Антон. – Что-то вы сказали про луну. И еще…

– Луна, молитва, страх. Вы сказали, что видели луну, но вы не могли ее видеть, вверху цветной непрозрачный витраж, можно только догадаться, что снаружи довольно светло. К тому же, луна недавно взошла.

– Знаете, – медленно произнес Антон, вызывая в памяти заботливо погруженное в нужную ячейку видение, – теперь, пожалуй… раньше не обратил внимание, но вы правильно прицепились к словам. Я действительно видел полную луну над головой, она светила над куполом – странно, да, я знаю, там мозаика. И два других слова – молитва и страх. Мы пришли в эту церковь с Эсти, чтобы она помолилась Мадонне, потому что… Ей было страшно. Мне – нет, но я ощущал ее страх, как собственный. Она очень боялась… чего? Не могу вспомнить.

– И не надо, – быстро сказал Манн и положил ладонь на колено Антона. – Ничего не делайте насильно. Память – очень ненадежный свидетель, а когда на нее давишь, становится еще и непредсказуемой. Эсти… Это та же девушка, что была в церкви, когда, как вы считаете, некто убил художника?

– Да.

– Сцена в церкви… Как по-вашему, она произошла до убийства или после? Не нужно думать, отвечайте первое, что хочется сказать.

– До.

– Задолго, как вам кажется?

– Не помню. Может, за день.

– А теперь попробуйте вызвать в памяти образ Эсти. Не днем. Днем вы ее плохо запомнили. Ночью, когда были вдвоем.

– Я понимаю. Невысокого роста, на голову ниже меня. Волосы светлые, длинные, ниже плеч. Не блондинка, скорее светлая шатенка… Прическа… Небольшая челка треугольничком, если вы понимаете, что… и волосы чуть ниже плеч, очень красиво, будто волна… Глаза… светлые… Голубые? Серые? Нос прямой, может, чуть с горбинкой, но не уверен. Губы… бледные… без помады, мне кажется. Уши закрыты волосами, но, кажется, видны маленькие сережки, зеленые… Одежда… Послушайте, я совсем не могу вспомнить, во что она была одета. Платье? Брюки? Не…

– Может, она по-разному была одета, и потому ваша память… Я имею в виду: ночью и потом днем, когда…

– Может быть. Скорее всего, вы правы. Такое ощущение, будто одежда расплывается…

– Что-нибудь еще… Может, одно воспоминание цепляет и тянет за собой другое? Не нужно специально, но если…

– Нет, – покачал головой Антон.

– Хорошо, – сказал Манн, помолчав. – Потом, не сейчас. Подумайте над противоречием – вы сказали, что не знакомы с этой девушкой. Но знаете ее имя, помните лицо.

– Я…

– Не сейчас, хорошо? Хватит об этом. Давайте пить кофе, и Криста расскажет нам о сегодняшнем вернисаже. Тебе понравилось, Криста?

Кристина, похоже, была под впечатлением от рассказа Антона, она медленно приходила в себя, ей совсем не хотелось рассказывать о вернисаже, но она понимала желание мужа отвлечь внимание гостя.

Они пили кофе, коньяк Антон пить не стал, он не любил ощущение, возникавшее, когда в горле начинало гореть, а в желудке разливался жар. Неприятно, что за удовольствие получают другие от крепких напитков? Манн отметил, что гость отодвинул рюмку, настаивать не стал и больше ему не наливал. Разговор зашел о последних веяниях в примитивизме, Кристина вспомнила, как месяца два назад Ван Барстен едва не подрался на выставке с Кирпом, тележурналистом с первого канала, причина была пустяковая, но Якоб вышел из себя и назвал Кирпа… как же он его назвал?.. Они бросились друг на друга с кулаками, их не сразу разняли.

– Вот как? – удивился Манн. – А я слышал, что Ван Барстен – человек флегматичный, да и на меня произвел такое же впечатление. Правда, я и видел его раза два.

Антон закрыл глаза. Слова производили на него сейчас странное впечатление. Он слышал их, и, если бы его спросили, смог бы воспроизвести все, что говорила Кристина, но смысл сказанного воспринимал в неопределенности чуждого пространства-времени, даже не как фильм, на который можно смотреть отстраненно, не вникая и не сочувствуя, но как небрежность декоратора, нарисовавшего в пьесе об убийстве в запертой комнате задник с изображением далекой спиральной галактики.

Кристина сказала, что Ван Барстен лишь иногда флегматичен, но были случаи, когда он вел себя, будто типичный холерик, а Манн ответил, что такой тип характера свойствен скорее актерам, а не художникам, а Кристина возразила, что…

– Вы устали, – очнувшись, Антон увидел склонившегося над ним Манна. – Я отвезу вас в отель.

Антон встряхнулся, будто утка, сбрасывающая капли влаги.

– Был бы вам благодарен… Ужасно хочется спать.

Ужасно хотелось спать, но Антон чувствовал, что не заснет, будет ворочаться с боку на бок, вспоминать каждую минуту этого долгого дня и воссоздавать в памяти каждое мгновение, проведенное в церкви святого Юлиана – сегодня и тогда…

– Криста, – сказал Манн, – я вернусь через полчаса.

– Хорошо, – отозвалась Кристина и кивнула Антону, будто не прощалась, а всего лишь собиралась выйти на кухню и сразу вернуться.

В машине было холодно, а, может, – скорее всего, – Антона знобило от впечатлений, и он не стал просить, чтобы Манн включил обогреватель. Зуб на зуб не попадал, и, отвечая на вопросы, Антон ограничивался отдельными словами, не пытаясь складывать их в предложения.

– Имя, – сказал Манн. – Вы услышали имя в голове, будто кто-то его произнес?

– Доска.

– Что? Будто написано на доске?

– Да.

– Интересно, – оживился Манн. – Со мной тоже такое бывает. Хочешь вспомнить, закрываешь глаза и видишь перед собой что-то вроде мраморной стены, и на ней четкая надпись, как на постаменте памятника. Правда, – добавил он после недолгого молчания, – надпись чаще всего не имеет отношения к реальности.

– Имеет, – сказал Антон.

– Вы так думаете? Только один раз я вспомнил то, что хотел. На доске, говорите? На каком языке?

– Не знаю, – смущенно пробормотал Антон.

– Русский, наверно? Вы по-русски думаете обычно?

– Да, – сказал Антон, помедлив. Иногда он думал на иврите. Но на каком языке было написано имя Эсти, он не знал. Это были знаки, и он их понял. Говорить об этом Манну не хотелось. Какая, в сущности, разница?

Еще несколько минут ехали в молчании, куда-то сворачивали, дважды пересекали канал по узким мостикам, Антон давно перестал воспринимать окружающее пространство, как единую связность, видел мир не в движении, а отдельными кадрами. Будто вселенная Барбура, – подумал он и хотел произнести вслух, но понял, что не сможет связать нужные слова, а Манн не поймет смысла фразы, даже если выговорить ее целиком.

– Здесь, – сказал он, узнав неожиданно улицу, в которую они въехали.

– Конечно, – согласился Манн, остановив машину у входа в отель. Над дверью темного дерева горел старинный фонарь, освещавший название, написанное будто огромной перьевой ручкой с нажимом – аккуратным женским почерком: «Зеленый сойлент».

Антон взялся за ручку, чтобы открыть дверцу, и в этот момент Манн спросил, вскользь, будто вопрос не казался ему важным, можете не отвечать, ничего страшного:

– Ваши дежа вю… Вы начали рассказывать о своих предположениях. Вы вспоминаете себя в других мирах, я верно понял?

Дверца так и осталась полуоткрытой, одной ногой Антон был уже на тротуаре, другая застыла в неудобной позе.

– Да, – сказал он. – Я говорил о космологии. Занялся ею в колледже. Есть такая теория… Множественная инфляция вселенных.

– Инфляция? – не удержался от восклицания Манн.

– Не то, что вы думаете…

Манн промолчал, давая понять, что ни о чем не думает, и слово произнес зря. Молчу, больше не прерву вас, говорите…

– Каждое мгновение рождается множество таких же миров, как наш. Проходящих такой же путь эволюции. Отличающихся от нашего какой-нибудь незначащей… или наоборот, принципиально значимой деталью. И то, что мы здесь называем дежа вю… Это память, да. Наша. Оказавшись в месте, где мы, вроде бы, никогда не были, вспоминаем, что да, были, конечно. И видели этот алтарь, эту луну… Но сознание говорит: чепуха, сознание-то знает – не были мы здесь ни разу, значит, показалось. И вы больше не думаете об этом. А я… У меня дежа вю бывали… и бывают… столько раз на дню, что… Я постоянно проваливаюсь в другую жизнь… свою… в тех вселенных, что похожи на нашу, где я такой же, но немного все-таки другой. Как ни странно, это легко описывается… не уравнениями… уравнениями можно описать только самые простые процессы… квантовые функции, волновые, они вполне…

Манн кашлянул.

– Простите, вам все равно, как это математически… Понимаете, то, что я вдруг вспоминаю… это реально, да. Это правильные воспоминания. Это было со мной. Но не здесь. В другой вселенной, такой же… почти. Эсти. Там я с ней знаком. А здесь – нет. Но бывает… ведь наши миры так похожи… Дежа вю, как вещий сон наяву.

– Вещий сон наяву, – повторил Манн.

– Со мной это происходит так часто, что я путаюсь… Там я или здесь. Здесь это происходит со мной или в другой вселенной. И бывает… редко, но случается, что мое дежа вю… я действительно оказываюсь в этом месте… действительно вижу… Это приводит меня в шок, я не могу различить… Господи, Манн! Тиль… Если бы вы знали, как это мешает жить! Вы думаете, я не понимаю, что художник убит не здесь, а в другой реальности? Думаете, я не понимаю, что, скорее всего, этот Ван Барстен жив и будет жить? Но вдруг? И я окажусь… Это все равно, как если бы вы догадывались о том, что может быть совершено преступление, только может быть… и не пошли в полицию.

– Вы не пошли в полицию, – заметил Манн.

– Я…

– И правильно, – одобрил Манн. – Спасибо, Антон. То, что вы сказали… Я вам сочувствую, поверьте.

– Я заставил вас зря потратить…

– Не знаю, – сказал Манн. – Ван Барстен – странная личность. Но ведь… Гм… Он не преступник, а жертва, верно?

– Да. – Нога затекла, и Антон выбрался из машины. Он стоял, склонившись над дверцей, Манн опустил стекло, глаза их были теперь на одном уровне, и мысли, казалось, перетекали из зрачков в зрачки, можно было и не произносить слова вслух, Манн и Антон прекрасно понимали друг друга без слов.

– Да, – повторил Антон. – Найти. Эсти. Потом… Того.

– Может, – таким же телеграфным отрывистым стилем заговорил Манн. – Его и нет. Ладно. Я понял. Интересная теория. Подумаю.

Антон почему-то перестал дрожать, хотя, по ощущениям, ночь была довольно холодной, и уши, как ему показалось, даже покраснели.

– Спасибо, – сказал он, протягивая Манну в окно руку. – Как я узнаю, удалось ли вам…

– Я вам позвоню, – Манн пожал Антону руку, задержав ее, пожалуй, дольше, чем нужно, будто ощупывал его ладонь. – И вы звоните сразу, как только с вами случится дежа вю.

– Оно может не иметь отношения… Я ведь не контролирую…

– Все равно, – сказал Манн. – Звоните. Я должен иметь полную информацию. И еще… Прошу вас: не занимайтесь расследованиями самостоятельно. Не ходите в церковь святого Юлиана. Гуляйте. Я бы вам посоветовал посетить выставку, о которой рассказывала Криста.

– Там есть работы Ван Барстена? Тогда я действительно…

– Нет, и я вам не советую искать его картины в галереях. Не напрягайте память. Просто гуляйте. Вы были на ярмарке возле Оперы?

– Боитесь, что я что-то вспомню, а потом забуду?

– Я не знаю, как действует ваша память, и вы тоже толком этого не знаете. Поэтому…

– Хорошо, – сказал Антон.

– До встречи.

* * *

Антон боялся, что не уснет – он всегда засыпал с трудом, когда сильно уставал или нервы были на взводе, как сейчас. Лег, закутался в одеяло, закрыл глаза и приготовился считать слонов, чтобы не думать об Эсти, Ван Барстене и невидимом убийце. Досчитал до шести, открыл глаза и обнаружил, что уже утро. Он давно не спал так крепко – не только без сновидений, но, даже не поняв, что спит.

Побрившись, Антон спустился в холл, где для постояльцев был готов обычный европейский завтрак: чай, кофе, тосты, джемы, соки.

Идти никуда не хотелось, но и сидеть в номере смысла не имело. Вчера у Антона было совсем другое настроение – он с удовольствием бродил по улицам, стоял на берегу Амстеля, выходил к вокзалу, где долго с удивлением разглядывал тысячи велосипедов на огромной стоянке, больше похожей на склад готовой продукции велосипедного завода. Вчера у него было настроение гулять, смотреть, искать… Сегодня – нет, и Антон пытался понять причину – разве Амстердам стал менее привлекательным?

Он заставил себя выйти на улицу. Если пойти направо, выйдешь к каналу Ахтербургваль, а если налево – то к площади Вален и высокому, со звонницей, храму Ваатсекерк, где Антон был еще в первый день: приехав из аэропорта, забросил в номер чемодан и пошел осматривать окрестные улицы. В тот день его ни разу не посетило ощущение дежа вю, чему Антон не удивился – прежде он не бывал в Амстердаме, он и выбрал этот город из желания отдохнуть от бессмысленных узнаваний. В первый день это получилось. Во второй – тоже. А в третий…

Антон спустился к лодочной станции и купил билет на прогулочный катер, который должен был подойти с минуты на минуту. Полный круг по каналам, двухчасовая экскурсия. Антон не любил экскурсии. Голос гида, вещавший о сведениях, которые он мог найти сам в интернете или путеводителе, мешал разглядывать дома, площади, машины, людей. Он никогда не присоединялся к экскурсиям в музеях, бродил по залам, разглядывая картины не потому, что они были известны и описаны в буклетах, а просто потому, что ему приглянулась, скажем, голова девушки, читающей письмо, и только наглядевшись, он подходил ближе и узнавал, что это знаменитая работа самого Вермеера, ах, ах…

Подошел катер, и Антон поднялся по сходням на полупустую палубу, где стояли ряды скамеек, как в дешевом кинотеатре, экран заменяла темная гладь канала, а на месте будки кинооператора находился капитанский мостик. Антон выбрал место ближе к борту, чтобы видеть, как впереди качается вверх-вниз, приближаясь, мост с узким пролетом, куда можно было попасть, по-снайперски направив катер в полукружие, а за мостом возникает вереница стоящих по обеим сторонам канала на приколе корабликов, оформленных, как обычные голландские домики – даже садики можно разглядеть на палубе, что-то там росло зеленое и цветастое, совсем, казалось бы, не приспособленное к жизни на воде.

Один из плавучих домиков Антон узнал сразу. Белое с зеленой широкой полосой посредине, деревянное строение на желтой, будто яичным порошком выкрашенной палубе, четыре широких окна с красивыми ярко-оранжевыми занавесками, плотно задернутыми и скрывавшими от постороннего взгляда… что? Антон сначала привстал, чтобы не упустить кораблик из виду, а потом перешел на корму и смотрел, как домик удаляется – почему-то не только в узком пространстве канала, но и в широком, каком-то раскидистом времени. Он не мог описать словами это ощущение, но приблизительно так получалось: будто домик во времени расплывался на несколько себе подобных, и каждый уплывал в собственную временную даль, оставаясь, как ни странно, единым сооружением, скрывшимся, наконец, за очередным мостом и оставившим после себя ощущение потерянности, несбывшихся надежд и еще чего-то тоскливо-нужного, но все равно ушедшего и невозвратимого.

«Запомнить, – думал Антон, – нужно запомнить место. Запомнить, сойти на ближайшей пристани и вернуться. Вернуться и посмотреть на судно с берега – может быть, тогда…»

Что «тогда», Антон не мог себе представить. Не мог он сейчас и вспомнить, при каких обстоятельствах видел домик в первый раз. Возможно, даже бывал внутри – смутно вспоминалась низкая узкая комната, мебель… какая? Комната не была пустой, но что в ней стояло… туман… и не нужно вглядываться, Антон знал, что это бесполезно – или вспоминается сразу, или не вспоминается вовсе. Нужно посмотреть еще раз, войти, если пустят хозяева… Кто? С конкретными людьми дежа вю не ассоциировалось, может, их и не было в реальности – всего лишь помещение, где он бывал, хотя и не мог быть на самом деле за три дня пребывания в Амстердаме.

Ближайшая лодочная станция, где катер сделал остановку, оказалась за поворотом к привокзальной площади – Антон узнал место, он и вчера, и позавчера здесь гулял, вот арка, пройдя которую можно попасть в небольшой дворик, где растут очень красивые цветы, яркие, огромные, а справа – да, вот же он – стоит автофургон с огромной белой надписью на борту: «СССР». Никакого отношения к давно исчезнувшей стране советов машина, конечно, не имела, читать надпись надо было «си-си-си-пи», и расшифровывалась она как-то по-голландски, не понять…

Антон поднялся на набережную и пошел назад, заглядывая через гранитный барьер. Кораблики-дома стояли вплотную друг к другу, нос к корме, корма к носу, они были прочно принайтованы причальными канатами, тихо поднимались и опускались, когда по фарватеру проплывал катер или другое судно, нагонявшее на берег волну. Один, два, три… Антон считал кораблики, чтобы точно запомнить, не сбиться, узнать… Это были знаменитые, описанные в любом путеводителе, гостиницы на воде – при внешней непритязательности они отличались высоким уровнем комфорта, комната (каюта) стоила здесь столько же, сколько номер в четырех– или даже пятизвездочном отеле. Вряд ли Антон когда-нибудь мог накопить столько денег, чтобы снять здесь апартаменты. Видимо, приходил к кому-то в гости… то есть, не приходил, конечно, никогда он тут не был, дежа вю не подсказывало ему ничего более конкретного, за что могла бы уцепиться обычная память или хотя бы фантазия. Скорее всего, он с берега и не узнает, вот уже сколько прошел. Наверно, миновал нужное место, не вспомнив…

Вот.

С набережной домик на катере выглядел совсем иначе, чем со стороны канала. Плоская красная крыша с торчавшей, будто Пизанская башня, декоративной трубой, дощатая палуба, большие иллюминаторы, один из которых был раскрыт, и оттуда медленно проливалась и растекалась по палубе тихая мелодия, которая, испаряясь, поднималась – неплотными облачками – вверх и достигала ушей. Получались какие-то обрывки, не мелодия, а пунктир музыки, но все равно у Антона возникло непреодолимое ощущение узнаваемости. Мелодию невозможно было узнать по этому звуковому пунктиру, но Антон узнал – это была баркарола из «Сказок Гофмана», пунктир сам собой соединялся в его сознании в непрерывную линию, скрипки сшивали ткань музыки прочнее, чем это могла сделать самая прочная нить. В первый раз Антон услышал эту мелодию, когда был в опере – Нора, девушка, с которой он встречался на первом курсе, спросила, не хочет ли он пойти с ней на премьеру, он, конечно, согласился, хотя к опере относился настороженно – впрочем, как и к самой Норе. Общего у них было мало, они больше ссорились, не понимая друг друга, и вскоре расстались без сожаления, но посещение оперы Антону запомнилось.

Спуститься? Удивить постояльцев вопросом о том, когда и при каких обстоятельствах они могли встречаться?

Антон стоял, облокотившись о барьер, ощущение дежа вю исчезло, внизу была просто лодка-гостиница, одна из многих, и музыка больше не звучала, никто не выходил на палубу, никто не спускался с набережной, так можно было простоять весь день… хотя куда торопиться, можно и постоять, здесь красиво, а день теплый, с канала не тянуло, как вчера, холодным промозглым воздухом.

Можно стоять здесь и ждать звонка от Манна. А если проголодаешься – на углу одно из множества амстердамских кафе, два столика на тротуаре, можно заказать булку с тунцом и помидорами, сидеть и следить…

Следить и думать.

Возможно, здесь живет девушка Эсти, с которой он был ночью в церкви и которая стояла у колонны и видела, как убили художника.

Антон знал, как глупо и бесполезно что бы то ни было предполагать, когда дело касалось дежа вю. Что детектив понял из его путаного объяснения? Он взялся за это дело, но ясно, что не для того, чтобы раскрыть преступление – ему стало интересно, совсем спятил нанявший его израильтянин или только частично впал в умственное расстройство из-за того, что слишком много работал и застудил холодом теорий свой слишком разгоряченный мозг.

Антон отступил от барьера, и кораблик скрылся из виду, перестал существовать, и он не знал теперь, увидит ли гостиницу опять, если вернется на прежнее место у парапета. Ощущение было таким сильным, что, конечно, Антон сделал шаг, посмотрел вниз и, естественно, лодка была на месте, куда ж ей было деться, она, скорее всего, и плавать давно не могла, и мотор с нее, наверно, сняли – в отелях на воде, он слышал, каждый квадратный сантиметр на учете, земля в Амстердаме дорогая, а место на воде еще дороже.

Тогда это и случилось. Сначала Антону показалось, будто он услышал, как лопнула автомобильная покрышка – характерный короткий бумкающий звук. Он оглянулся – набережная в обоих направлениях была пуста. Вывернул из-за угла оранжевый, как солнце, нарисованное ребенком, «фольксваген-мини», проехал мимо, и справа тоже проехал автомобиль, марку которого Антон не разобрал. Обе машины были в порядке, и звук лопнувшей покрышки…

Выстрел.

Антон был теперь в этом уверен – странно, что он сначала подумал иначе. Сухой щелкающий звук, как удар хлыстом, совсем не похожий на звук лопнувшей покрышки.

Стреляли?

Направление, откуда раздался выстрел, Антон не мог определить. Ощущение, будто звук шел отовсюду – лопнуло само пространство, не оставив эха, которое наверняка должно было быть здесь, в окружении высоких домов, где любой звук сначала мечется, путаясь в собственных отражениях, и лишь потом смолкает.

Антон перегнулся через ограждение – он был почему-то уверен, что стреляли на корабле-отеле, хотя там ничего не изменилось, никто не выбежал на палубу с пистолетом в руке, и все иллюминаторы были по-прежнему задраены, кроме того, единственного, из которого недавно пролилась и взлетела музыка.

Как поступают нормальные мужчины, услышав выстрел и подозревая, что кому-то грозит опасность, а кому-то, возможно, опасность уже не грозит, потому что все, что могло случиться, уже случилось, и нужно только быстро спуститься на палубу, вбежать в каюту и застать…

Было ли это на самом деле или Антону показалось, что он слышит, как кто-то тихо напевает мелодию? Непонятно было даже, кто поет – мужчина или женщина. Антон спустился к воде и ступил на деревянные сходни, соединявшие берег с плавучим отелем, откуда по-прежнему слышались звуки то ли песни, то ли арии – неопределенные, они, в принципе, могли даже быть звуками разговора, напевного южного диалекта.

Дверь, которая вела во внутренние помещения, как он теперь увидел, была не заперта и даже чуточку приоткрыта, самую малость, Антон видел узкую щель, темную нить на белом фоне. Скорее всего, войдя, он обнаружит нечто вроде холла и, может, там окажется стойка, за которой сидит портье, должен же здесь быть портье, как в любом отеле, или плавающий домик сдают целой семье, и никого лишнего на борту нет?

Антон потянул на себя тяжелую металлическую дверь, и она бесшумно открылась, обнажив не холл, как он ожидал, а узкий коридор с иллюминатором в противоположном конце и двумя обычными дверьми справа и слева. Если кто-то и напевал в одной из кают, то сейчас смолк, тишину нарушали только редкие всплески воды и отдаленные звуки мотора.

Антон стоял в дверях, не решаясь войти, но и уйти не решался тоже. Он ждал появления привычного ощущения дежа вю – если он уже видел эту лодку-отель когда-то в своей жизни, то почти наверняка мог видеть и этот коридор, и…

Нет. Он никогда здесь не был. Этот коридор был ему не знаком. Иллюминатор напротив ничего ему не напоминал.

Что он скажет, если откроется дверь и появится кто-нибудь из постояльцев? «Простите, я вошел случайно»? Или, того хуже: «Это не здесь ли стреляли минуту назад?»

Антон отступил на палубу, ему хотелось скорее уйти, пока никто его не увидел (увидеть могли и с набережной, но об этом он подумал после того, как поднялся, едва не подвернув ногу, по каменным ступеням на улицу, которая за те две-три минуты, что он был внизу, заполнилась машинами, будто садок рыбами).