Текст книги "Пять президентов"

Глава 4
Накануне решения

Гард поддернул брюки, чтобы не так сильно мялась складка, сел и уже был готов заняться обычными криминалистическими делами, когда раздался стук в дверь.

Еще не видя человека. Гард по характеру стука определил, что посетитель взволнован, нервничает и что следующие минуты будут беспокойными. Поэтому его лицо приняло любезно-сосредоточенное выражение.

– Войдите!

Вошел Фред Честер.

Они не виделись три недели, и Гард не знал, что делал это время журналист, был ли он вообще в городе, но не удивился его неожиданному приходу, потому что уже давно отучил себя удивляться: мешало работе.

– Гард, – тихо сказал журналист, – зачем было обманывать меня?

Фред заметно изменился. Он походил на человека, выброшенного из привычной колеи жизни. Гарду было достаточно увидеть, как дрожат его пальцы, чтобы понять это.

– Сегодня прекрасный день, – сказал Гард. – Но газеты пишут, что в Австралии ураган. Так-то вот.

– Гард! – Голос журналиста дрогнул. – Завтра этот ураган может быть здесь!

– Возможно. Ну и что? Сегодня небо безоблачное. Сегодня истина в этом.

– Брось! Я раскопал то дело… о Миллере.

Искусство сыщика во многом зависит от умения слушать: кто больше знает, тот и сильней.

– Я слушаю тебя, – сказал Гард.

Честер вытащил из кармана блокнот.

– У меня нет протоколов, – сказал он. – И я не проводил следствия. Дело вообще не в фактах – они часто лгут. Дело в людях, которые стоят за этими фактами. Поэтому не удивляйся. Многое покажется тебе непривычным и странным…

– Я слушаю, – повторил Гард.

И он услышал то, что уже знал Честер.

… В то утро Миллер стоял у распахнутого окна. Была осень. Он смотрел на поток прохожих. Каждый торопился по своим делам. Редко кто поднимал голову, а если поднимал, то задумывался ли о большом мире, который его окружает? О людях, что шли рядом? О себе, наконец? Эдакие маленькие, замкнутые вселенные двигались по тротуару, далекие от Миллера, как и он от них. И равно близкие.

Миллер захлопнул окно. Великолепие осени раздражало, как обман. Он оглядел кабинет. Все стояло на своих местах, но Миллер испытывал состояние человека, увидевшего, что во всех углах вдруг занялся пожар.

Всего лишь несколько дней назад он пережил счастливый миг, когда внезапно, в каком-то истинном озарении нашел то, что искал долгие годы. Это был тот миг, когда Миллер увидел путь до самого конца – так, будто уже прошел его. Начинался он, как ни странно, в самом запаутиненном отсеке физики, куда давно никто не заглядывал, ибо там двери были заперты аксиомами. Миллера толкнуло отчаяние поиска, – право же, мысль его уже готова была ломиться в любую дверь.

Что означала его находка для него самого, для людей, он понял не сразу. Кинулся сначала к Дорону – докладывать, но что-то остановило Миллера, он словно споткнулся о взгляд этого военного в штатском, который прямо, как перпендикуляр, восседал в кресле. Споткнулся и забормотал о каких-то пустяках… Дорон, естественно, остался недоволен им больше, чем обычно.

«Главное – жить в мире с самим собой», – сказал кто-то из мудрых. Но у Миллера началась отныне мучительная схватка с самим собой. То, о чем он сегодня думал как о подлости, завтра казалось ему добродетелью. А послезавтра – наоборот. Его средство могло – действительно могло! – избавить мир от страшной угрозы ядерного самосожжения. Атомные бомбы, которые не взрываются! Водородные заряды ракет, которые не могут поразить и воробья! «Люди! Это возможно, возможно, возможно!» – хотелось ему кричать. Но люди бывают разными. «О да, – сказал бы Дорон, – это великолепно. Бомбы не взрываются – у противника! Вы, Миллер, великий патриот. Вы герой!»

Он скажет так и даже не улыбнется.

Когда Миллер понял это, ему стало страшно. Конечно, он может нарушить подписку о неразглашении военных тайн и послать статьи с описанием «эффекта Миллера» и схемы установки во все ведущие журналы мира. Сделать его установку несравненно легче, чем создать атомную бомбу. Тогда он спаситель человечества от угрозы ядерной войны. Но тогда он государственный преступник в глазах доронов и его ждет быстрая и «случайная» смерть, ибо дороны не прощают. Они убьют его просто потому, что так надо. В назидание другим.

Или – или. Выбор. Между славой и гибелью. Между благом человечества и собственным благом. Газеты твердят: маленький человек, сегодня ты особенно ничтожен. Ты винтик сверхсложной машины современности… Миллер тоже так считал. Но в наше время маленький человек может оказаться у кнопки, повелевающей силами ада и рая. Все беды и заботы мира лежат на твоих плечах, маленький человек, профессор Миллер!

Вот и сегодня, как много раз за последние дни, с потухшей сигаретой в руке он стоял посреди кабинета. По циферблату настенных часов бежала секундная стрелка. Секунды, минуты, часы… Рано или поздно, но он должен принять какое-то решение… На его открытие завтра набредет кто-то другой. Это неизбежно. И тогда ответственность перед самим собой и перед всем человечеством ляжет на плечи этого другого, но кто знает, что решит он?

Когда зазвонил телефон, Миллер догадался, что это Ирен. Он волновался, видя издали девушку, похожую на нее. Он волновался, проходя мимо тех мест, где они бывали вместе. Миллер мог представить мир без себя, но представить себя без Ирен – это было выше его воли.

Он снял трубку:

– Да…

– Ты решил?

Миллер едва не застонал. Вчера, в минуту слабости, он малодушно попытался переложить тяжесть решения на ее плечи. Он не сказал Ирен ничего о существе своего открытия, – он просто дал ей понять, что стоит на грани решения, от которого зависит либо их собственное счастье… либо счастье всего человечества.

Ирен ответила ему тогда: «Я хочу быть с тобой. Как всякая женщина, я хочу иметь свой дом, своих детей – твоих детей. И чистое небо над головой. Мне легко принять решение, но решать должен ты. Потому что, если это сделаю я, ты мне не простишь». Она права. И что бы она ему ни сказала, свободы в их отношениях уже не будет.

– Ты меня слышишь? – спросила Ирен. – Ты еще не решил?

– Завтра утром…

Почему завтра утром, он сам не знал. Наступило молчание. Миллер готов был взвыть от боли.

– Завтра утром, Ирен! Я буду тебя ждать… И прости!

Он бросил трубку. Потом побрел к двери. Его вел уже не разум, а инстинкт, желание найти кого-то более сильного, умного, кому можно было бы пожаловаться, как в детстве он жаловался отцу.

Миллер не помнил, как очутился у двери профессора Чвиза. Это был единственный человек – его старый учитель, – к которому он еще мог прийти. Не рассказать – об этом не могло быть и речи, – но хотя бы услышать его спокойный голос.

На дверях лаборатории горела надпись: «Не входить! Идет опыт!»

Но Миллер не заметил ее. Он дернул дверь, она не поддалась. «Старик опять заперся, чтобы ему не мешали», – подумал Миллер и нажал тайную кнопку, отключающую блокировку. Дверь распахнулась, и он вошел в лабиринт установок.

Он шел мимо электронных машин, не видя их, думая о своем. Его лицо отразилось в экране телевизора. «Нет, нет, – говорил он себе, – мой страх ложен! Разве прокляли себя создатели атомной бомбы?» Он шел мимо колонн Графтена, мимо бетонных выступов, за которыми прятались шины, несущие в себе миллионы вольт напряжения, мимо пультов электронных микроскопов. «Хорошо то, что разумно, – билось в голове. – Какое мне дело до всех, если меня ухлопают дороны и меня не будет?»

Он шел мимо полусфер гиперрегулятора – гордости старика Чвиза. «Жизнь, богатство, Ирен, дети, власть, слава – стоит ли отказываться от всего этого из-за дурацкой политики?»

Что-то радугой сверкнуло перед глазами Миллера. Какая-то пелена окутала раструбы гиперрегулятора. Миллер взмахнул рукой. Ее кольнул холод. Сверкание исчезло. Миллер опомнился. Нет, он попал не туда… Надо взять влево.

– Миллер, вы опять здесь? – вскричал Чвиз, увидев его. – Я же просил вас…

– Меня? – сказал Миллер. – Это было, наверное, вчера, дорогой учитель, когда вы прогнали своего любимого ученика из лаборатории.

– Идите домой, Миллер, на вас нет лица.

– Пустое… Нервы.

– Но у меня до нуля упало напряжение! Миллер, вы случайно…

– Простите, Чвиз. Возможно. Я задумался. Но разве у вас идет опыт?

Борода Чвиза стала торчком.

– Вы были в камере?!

– Это опасно? – Миллер спросил почти равнодушно.

– К счастью, нет. Но вы меня напугали. Вот этот кролик, – он показал на застекленный вольер, – благодаря вам мог превратиться в эдакого сфинкса…

– Как жаль, учитель, что я не перенял у вас способности шутить! Но простите меня, я, кажется, действительно очень виноват, что помешал вашему опыту.

– Ничего страшного, Миллер, ничего страшного. Но вам следовало бы отдохнуть. Погодите, я провожу вас.

… Заснуть в эту ночь Миллеру не удалось. Тьму наполняли лица, даже когда он плотно зажмуривал глаза. Лица. Молодые, старые, красивые, уродливые, они толпой шли через сознание и смотрели, смотрели на Миллера. Их взгляд был невыносим. Так, вероятно, могли смотреть те, кого нацисты вели в газовые камеры.

С истерзанными нервами, стучащим сердцем Миллер бросился к ванной, чтобы принять холодный душ и хоть так прогнать видения.

И в эту минуту он услышал, как в замочной скважине входной двери заскрежетал ключ. Миллер обмяк. Ключ повернулся. Кто-то осторожно нажал дверь, но запор изнутри не поддался. Тогда за дверью стало тихо. «Что за бред! – подумал Миллер. – Кому я нужен, если мои секреты еще при мне?»

В порыве отчаянной решимости он отбросил запор и распахнул дверь. На лестничной площадке никого не было, но внизу затихали шаги.

Глава 5
Галстук из Монако

На следующее утро, как обычно, ровно в девять Миллер был в институте. Он прошел длинным коридором, легким наклоном головы приветствуя встречных, и, остановившись перед дверью своего кабинета, не сразу понял, что она уже отперта. «Странно», – подумал Миллер и вошел в кабинет.

Мягкий щелчок заставил обернуться человека, стоящего спиной к Миллеру и перебиравшего бумаги на столе.

– Простите, я не совсем понимаю… – начал Миллер, плохо сдерживая раздражение от бесцеремонности посетителя, – это мой кабинет и…

– Ваш? – изумился человек у стола, и в этот момент Миллер вдруг понял, что тот удивительно, просто удивительно похож на него. Такое же растерянное, веселое недоумение заметил он и во взгляде незнакомца. Миллер бросил портфель в кресло и подошел ближе, вглядываясь в стоящего напротив человека. Он видел себя! Именно таким он знал свое лицо. Час назад, когда он брился, он видел вот этого человека в зеркале. Зеркало? Голографическая проделка шутника Раута из оптической лаборатории? Он подмигнул своему изображению, но оно не ответило ему, и он понял, что это реальность.

Человек у стола засмеялся нервно и коротко.

– Забавно, очень забавно, – проговорил он задумчиво, разглядывая Миллера.

Тут физик заметил, что и одежда незнакомца была точной копией его костюма. Те же серые брюки, пиджак в клетку, белая рубашка, черные полуботинки и даже этот галстук с крохотным гербом Монако внизу, который он купил в прошлом году, когда ездил на Ривьеру. Галстук – это уж слишком… Он подошел ближе и спросил:

– Простите, откуда у вас этот галстук?

– Купил в Монако, – ответил незнакомец.

– В прошлом году?

– В прошлом году.

– В августе?

– В августе.

Тут у Миллера впервые мелькнула мысль, что все происходящее – галлюцинация, болезненная реакция мозга, утомленного бессонными ночами последней недели. Как это называется у психиатров? Раздвоенность сознания? Неужели он заболел? Заболеть сейчас, накануне решающих опытов… Ужасно… Он опустился в кресло и, прикрыв лицо рукой, до боли надавил на глаза. Взглянул снова. Вот он, стоит.

– Это редчайший феномен, – сказал незнакомец и засмеялся нервным смехом. – Насколько я знаю, у моей матери не было близнецов. Вероятность такого совпадения практически равна нулю. И тем не менее, коли уж вы пришли ко мне, давайте познакомимся.

– Я пришел к вам? – спросил Миллер.

– Не понимаю. – Незнакомец пожал плечами. – Или вы будете отрицать, что минуту назад переступили порог моего кабинета?

– Но это мой кабинет! – Миллер встал с кресла.

– Черт с ним, с кабинетом! Не будем спорить по пустякам. Итак, разрешите представиться. – Незнакомец протянул руку. – Профессор Эдвард Миллер, доктор физики…

– … родился в Женеве 9 марта 1927 года, – продолжал Миллер, – окончил Мичиганский университет в 1959 году.

– Совершенно верно! – воскликнул незнакомец.

– Еще бы не верно! – сказал Миллер. – Это же я!

Теперь он подумал, что участвует в грандиозной мистификации, великолепном иллюзионе, и уже заранее восхищался гением неизвестного фокусника.

– Что значит «я»? – спросил незнакомец.

– Я – значит я, – сказал Миллер весело. – Эдвард Миллер, доктор физики, – это я.

– Та-ак… – протянул незнакомец и вытащил из кармана пачку сигарет.

«Курит тот же сорт», – подумал Миллер и взял сигарету. Две зажигалки щелкнули одновременно. Две одинаковые зажигалки. Они оба заметили это.

– Так… так, – снова протянул незнакомец и выпустил первое колечко дыма. – Итак, вы утверждаете, что вы тоже профессор Миллер?

– У меня есть на это некоторые основания, – не без иронии сказал Миллер.

– Хорошо. Предположим. Как говорят политики, поговорим не о том, что нас разъединяет, а о том, что нас объединяет.

– При самом беглом осмотре видно, что объединяет нас чересчур многое.

– Итак, вы мой двойник.

– Простите, это вы мой двойник.

– Не понимаю.

– Почитайте «Начала» Евклида, он пишет там о принципе подобия, – посоветовал Миллер.

– Кстати, я читал Евклида.

– На третьем курсе. Главным образом для того, чтобы произвести впечатление на Леру Вудворд, рыженькую теннисистку с химфака.

– Вы и это про меня знаете? – удивился незнакомец.

– Это я знаю про себя!

– Послушайте, – сказал незнакомец, – а ведь все серьезнее, чем вы думаете. И зря вы веселитесь.

– Это – единственное средство, чтобы не сойти с ума.

– Да, нервы работают за красной чертой. И еще бессонная ночь: не привык ночевать в гостинице.

– В какой вы остановились? – с веселой любезностью спросил Миллер.

– Нигде я не останавливался. Я живу на Грей-авеню…

– … дом 37, квартира 14.

– Верно! Но прошлой ночью я вернулся поздно и обнаружил, что замок заклинило. Ломать замок – это работа до утра, и я решил заночевать напротив.

– В «Скарабей-паласе»?

– Да.

– Значит, это вы скреблись в дверь, когда я сидел в ванной?

– В какой ванной?

– В своей ванной, в своей квартире 14, дом 37, на своей улице Грей-авеню.

– Та-а-ак.

– А ведь вы правы, – задумчиво продолжал Миллер, – положение действительно гораздо серьезнее.

Помолчали.

– Послушайте меня спокойно. Кажется, я все понял, – сказал наконец Миллер. – Так вот, я – настоящий Миллер, а вы – мой двойник, случайно синтезированный вчера в лаборатории Чвиза. Старик добился своего! Он рассказывал мне не раз теорию матричной стереорегуляции. Человек – система живых клеток, особенным образом организованных. Никакой души, духа и прочей мистики. Физика и химия. Только! Организм для Чвиза – матрица. Он дробит его на молекулярном уровне в поле своего гиперрегулятора и перепечатывает наново… Полная копия, абсолютно полная, вплоть до напряженности нейронов… Чвиз рассказывал об этом, но я всегда считал, что это бред.

– Кстати, и я думал, что это бред, – сказал незнакомец.

– Да-да, не перебивайте. Еще вчера утром вас не было. Поэтому мы никогда не встречались раньше. Вы – это я в то самое мгновение, когда я проходил мимо его биогологенератора или как там его называют.

– Послушайте, а вы не отличаетесь скромностью, – сказал Двойник. – Почему «я – это вы»? А если наоборот? Как я мог родиться вчера, если я помню себя десятки лет? Я все помню, – сказал он задумчиво. – Я могу показать вам могилу отца, и две сосны, где висели мои качели, и свои фотографии… Мальчик на велосипеде…

– Это мои фотографии!

– … и свои фотографии, и ту скамейку в Парке смеха, где я впервые увидел Ирен…

– Ирен! – воскликнул Миллер. – Вы знаете Ирен?

– Простите, это моя невеста, – спокойно ответил Двойник.

– Но это чудовищно!

– Успокойтесь, так называемый профессор Миллер. И давайте здраво взвесим все события. Если вы утверждаете, что я возник вчера и виной тому ваша неосторожность в лаборатории старика Чвиза, то, насколько я знаю теорию Чвиза, мы должны быть абсолютно одинаковы физиологически, а характер и эмоции одного из нас должны определяться характером и эмоциями другого точно в момент синтеза. Каким были вы в ту секунду, когда Чвиз включил полет? Не помните? Разумеется, вы не помните: человек не может контролировать и запоминать свои эмоции по секундам. А тогда ответьте мне на вопрос: как можно сейчас доказать, что вы – настоящий Миллер, а я – синтезированный?

Миллер молчал.

– Значит, критерия нет, – продолжал Двойник. – Сравнивать не с чем. И, клянусь, я не отобрал у вас вашего имени. Синтезированный двойник – вы.

– Послушайте, – сказал Миллер, – но ведь я отлично помню, как все было. После разговора с Чвизом я сел в такси и уехал домой, а утром…

– А я после разговора с Чвизом пошел домой пешком и опоздал: вы заперли дверь.

– Но я помню все, что было до Чвиза, я все время думал.

– И я прекрасно помню, я тоже все время думал о своей установке нейтронного торможения.

– Это ваша установка?

– Ну а чья же?

– Послушайте, но ведь это уже очень серьезно! Теперь нас двое. Наша установка… – он невольно запнулся, так дико прозвучали эти слова – «наша установка», – мы двое должны решить наконец…

– Не знаю, как вы, а я уже решил, – ответил Двойник. – Всю ночь в «Скарабее» я ворочался с боку на бок и думал, думал…

В этот момент в дверь постучали.

– Это Ирен! – сказал Миллер.

– Да, это Ирен, вчера я попросил ее зайти ко мне, – подтвердил Двойник.

– Она не может видеть нас двоих, – зашептал Миллер, – вы должны уйти!

– Я?

В дверь опять постучали.

– Убирайтесь! – закричал Миллер.

– Послушайте, – глухо сказал Двойник, – эта женщина – единственное, что есть у меня в этом мире, единственное, во что я верю.

Он резко оттолкнул Миллера и бросился к двери.

Глава 6
Кредо

Миллер едва успел закрыть за собой дверцу стенного шкафа. До прихода Ирен у него оставалось мгновение, чтобы оценить ситуацию, в которую он попал, и найти какую-нибудь статичную позу. О Боже, оценить ситуацию! Люди устроены так, что необычность своего положения по достоинству оценивают потом, много позже, заливаясь краской стыда, смеясь или испытывая приступы запоздалого страха. Но в конкретный момент они нередко ведут себя столь спокойно и привычно, словно всю жизнь только тем и занимались, что на два часа в сутки регулярно прятались в темных и душных стенных шкафах.

Так или иначе, но Миллер немедленно присел на корточки, чтобы замочная скважина оказалась на уровне его глаз, и обнаружил под собой твердый предмет, пригодный для сидения. Он даже успел подумать о том, что неплохо бы узнать, какой это болван не выполнил его распоряжения и не выбросил старенький опель-сейф… Впрочем, надо бы при случае сказать ему спасибо.

И тут вошла Ирен.

Дальнейшее было как в кино. Нет, как в романе. Нет, как во сне. Во всяком случае, было так, как не бывает в обычной, нормальной жизни. Миллер, сидя в шкафу, наблюдал через замочную скважину не просто сцену свидания знакомого или незнакомого мужчины со знакомой или незнакомой женщиной, что уже достаточно пикантно и необычно для ученого с его именем, – он подглядывал за самим собой, причем подглядывал совсем иначе, нежели мы порой следим украдкой за собственным отражением в зеркале. Он имел возможность наблюдать себя, ну, что ли, целиком, хоть со стороны затылка, понимая при этом, что отражение может действовать совершенно независимо от своего хозяина.

Миллер затаил дыхание и прильнул к замочной скважине.

Между тем Миллер-второй, подойдя к Ирен, поцеловал ее в лоб, как это делал всегда Миллер-первый. Потом подумал и вдруг поцеловал в губы, что Миллер-первый делал чрезвычайно редко, когда испытывал прилив особого волнения от встречи с Ирен. Затем он специфическим миллеровским движением шеи поправил воротничок рубашки, и Миллер-первый подумал про себя, что жест этот выглядит со стороны удивительно неприятно и какое счастье, что Ирен на этот раз, как, вероятно, и всегда, не обратила на него внимания.

Звук поцелуя помог Миллеру-первому очнуться от созерцательности. «Я ревную или не ревную?» – неожиданно спросил он себя и понял, что сама возможность спокойно задать этот вопрос уже есть ответ на него.

Он чуть не рассмеялся. В конце концов, можно относиться к происходящему как к научному эксперименту, способному вызвать у ученого лишь любопытство. Важно только понять, беспредельно ли оно. Итак, что будет дальше? Пора предложить Ирен кресло у окна – ее любимое низкое кресло, стоящее рядом с низким столиком, – затем открыть крышку бара, достать начатую вчера бутылку кальвадоса или стерфорда… «Ты сегодня лирически настроена, Ирен? Значит, кальвадос?»

Словно подчиняясь приказанию Миллера-первого, Двойник мягко проводил Ирен в ее любимое кресло, затем беспомощно оглянулся, будто ища чего-то («Действительно, – подумал в это же мгновение Миллер-первый, – куда я сунул вчера ключ от бара?»), потом решительно протянул руку к той самой книжной полке, где стоял недочитанный томик Вольтера («Он вспомнил быстрее меня!» – с интересом отметил Миллер-первый), достал ключ, и вот уже крышка бара открыта.

– Я очень хочу, Ирен, чтобы ты была серьезной.

Итак, кальвадоса не будет. Ирен бросила на Миллера-второго внимательный взгляд и протянула рюмку. Забулькал стерфорд.

Отлично. У юристов это называется «эксцессом исполнителя»: отражение проявило свою первую независимость от хозяина. Непонятно лишь, зачем Ирен надо быть серьезной.

– Ты устал, Дюк?

Ну вот, они произнесли наконец по одной фразе. У Миллера гулко застучало сердце: узнает ли Ирен подделку? Поймет ли, что перед ней не настоящий Миллер? Не заподозрит ли по одним ей известным приметам, что это двойник?

Нет, не заподозрила. Она сказала: «Дюк», она произнесла «Дюк», а не свое обычное «Эдвард», и это была ее маленькая благодарность за его волнение, за поцелуй при встрече, за предстоящий разговор, серьезность которого она угадала, – так редко он доверял ей серьезные разговоры…

Признательность не всегда красноречива.

«Ты устал, Дюк?» И все. Ни одного лишнего слова.

– Спасибо, милая… Я плохо спал этой ночью.

– Сердце? (Бедняжка, она всегда волновалась из-за его сердца!)

– Нет. Думал. Я хочу сказать тебе…

В замочную скважину Миллер плохо видел выражение ее лица. Она сидела вполоборота к шкафу, а свет из окна шел неяркий: на улице моросил дождь.

Но вся ее поза: и закинутая голова с пышной прической, и поставленная быстрым движением рюмка, и рука, беспокойно лежащая на подлокотнике, – все это говорило о том, что она волновалась.

– Что ты хочешь сказать мне? – переспросила Ирен, привыкшая к тому, что Миллер, погруженный в свои мысли, не всегда торопился их излагать. – Ты принял решение? Или что-нибудь случилось?

«Ого! Еще как случилось!» – подумал Миллер-первый и с благодарностью посмотрел на Ирен: умница, все-таки почувствовала что-то…

– Да, – сказал Миллер-второй, – я, кажется, принял решение…

Зазвонил телефон. «Черт возьми, надо будет завтра сказать миссис Слоу, чтобы она не лезла со своими звонками в дообеденные часы!» – нелепо подумал Миллер-первый, нетерпение которого было естественным. Между тем Двойник, извинившись перед Ирен, спокойно поднял трубку.

– Я вас слушаю, миссис Слоу. Дорон? Ну что ж, соедините. И скажите Керберу, чтобы он зашел ко мне… минут через десять.

«Дорон? Как он некстати!» – подумал Миллер-первый и даже приподнялся со своего сиденья, потому что никогда не видел себя разговаривающим по телефону с шефом.

– Дорон? – сказал Двойник. – Вы очень кстати, я только что хотел вам звонить… Да, генерал, я готов принять участие в испытаниях. Кое-что есть, попробуем… Благодарю вас, шеф, но поздравления я буду принимать после испытаний. Когда? Вы говорите, сегодня? Ну что ж, не возражаю. Пусть будет в четыре. До встречи на полигоне!

Невероятным усилием воли Миллер-первый заставил себя усидеть в шкафу. Так вот оно, решение! Минутный разговор с Дороном, десяток элементарных слов – и подведена черта переживаниям, бессонным ночам, гамлетовским раздумьям. Как это просто – в течение минуты решить судьбу свою, судьбу Ирен, судьбу всего мира! И ничего вокруг не изменилось. Где-то по коридору шагает спокойно Кербер; как всегда, подкрашивает губки миссис Слоу, едут машины по улице, танцуют где-то пары; работают где-то люди; на какой-то части земного шара шьется пальтишко для ребенка, и неизвестно теперь, успеет ли он его надеть… Нет, не дрожит рука Миллера-второго; булькает стерфорд в рюмку Ирен.

– Спасибо, Эдвард, я больше не хочу.

Он взял ее ладонь, прижал к своей щеке.

– Но ты же сама отдала мне решение.

– Ты говоришь так, будто я возражаю.

– У тебя теперь будет все, Ирен, – продолжал он, словно не слыша ее слов. – Виллы, яхты, машины, покой, счастье… Знаешь, если верно, что отдельные беды порождают общее благо, то пусть общая беда создаст хотя бы наше с тобой счастье. Мне надоело…

– Ты говоришь так, – повторила Ирен, – будто я возражаю!

– Когда, Ирен, впереди идет гордость, позади идет убыток. Но я люблю тебя, Ирен, ты понимаешь?

Раздался стук в дверь. Вошел помощник Миллера, Кербер. Он остановился у порога, издали поклонился Ирен и, как всегда, сняв очки, молча обратил свой взор к шефу. Он был в сером халате с рукавами, засученными до локтей, а его голый череп, начищенный до блеска, опять, как и всегда, вызвал желание у Миллера-первого поставить на нем печать. Даже сейчас, сидя в шкафу, он почувствовал зуд в руках и, глядя на своего двойника, понял, что и тот, вероятно, испытывает нечто подобное.

– Кербер, – сказал Миллер-второй, – мы сейчас осмотрим установку. К четырем часам ее надо доставить на полигон. Ирен, это займет не более десяти минут. Прости, тебе придется подождать. Я пришлю за тобой, как только мы кончим.

Кербер расширил глаза, но ничего не ответил, только склонил голый череп.

Они вышли.

Совершенно неожиданно Ирен показала им вслед язык, потом достала из сумочки пудру и повернулась лицом к окну.

Не колеблясь, Миллер осторожно отворил дверцу и бесшумно вышел из шкафа. Когда он, уже не таясь, сделал несколько шагов по кабинету, Ирен, не оглядываясь, без удивления спросила:

– Так быстро?

– Да. Мне нужно позвонить.

– Ты где-то выпачкал весь костюм, – сказала, повернувшись, Ирен.

Миллер уже поднял телефонную трубку.

– Миссис Слоу, срочно соедините меня с Дороном!

Прошла долгая минута, прежде чем Миллер услышал:

– К сожалению, шеф, Дорон не отвечает.

Миллер швырнул трубку на рычаг.

– Черт возьми! – вырвалось у него.

– Эдвард, – сказала Ирен, – случилось еще что-нибудь?

– У тебя не будет ни яхт, ни вилл, Ирен. Это все бред. Ты будешь нищей, как я. Ты будешь…

– Что это значит, Эдвард?

– Я не могу объяснить. Не умею. Нам пора уходить.

– Куда?

– Этого я тоже пока не знаю. Если угодно, я испытывал тебя, Ирен, хотел проверить.

– И Дорона тоже испытывал? И Кербера? Зачем?!

– Пойдем, Ирен. Все очень сложно. Тебе не понять.

– У меня голова идет кругом… Опомнись и помоги, опом…

Она не договорила. Миллер вдруг увидел в ее глазах ужас. Она смотрела мимо него совершенно невыносимым взглядом. Потрясение было так сильно, что она лишилась чувств.

Он быстро оглянулся.

В дверях стоял Миллер-второй.