Текст книги "Уральские сказы – III"

Дома

У всех нас матери не спали.

Встретили «горяченько», но вовсе не так, как мы ждали. Отцов у нас с Петькой не оказалось дома. По первым же словам мы поняли, где они.

Матери даже не спросили, как бывало раньше, когда мы опаздывали: «что долго? где шатался? куда носило?», а сразу перешли к приговорам:

– Я тебе покажу, как за большими гоняться! Будешь еще у меня? будешь? будешь?

– Больших угнали, а ты куда полез? Тебя кто спросил? кто спросил? кто спросил?

– Стражники наряжали? наряжали тебя? наряжали?

– Будешь помнить? будешь помнить? будешь помнить? Вопросы, по обычаю тех далеких дней, подкреплялись у кого вицей, у кого – голиком, у кого – отцовским поясом. Мы с Петькой орали на совесть и отвечали на все вопросы, как надо, а терпеливый Колюшка только пыхтел и посапывал. За это ему еще попало.

– Наказанье мое! Будешь ты мне отвечать? Будешь? будешь? Слышь, вон Егорко кричит – будет помнить, а ты будешь? А, будешь? Смотри у меня!

После расправы я сейчас же забрался на сеновал, где у меня была летняя постель.

Петька со своим старшим братом Гриньшей тоже спали летом на сеновале. Постройки близко сходились. У нас был проделан лаз, и мы по двум горбинам легко перебирались с одного сеновала на другой. На этот раз Петька перелез ко мне и зашептал:

– Гриньша тут. Спит он. Потише говори, как бы не услышал. Про Вершинки-то сказал?

– Нет. А ты?

– Тоже нет. Тебя чем?

– Голиком каким-то. Нисколь не больно. А тебя?

– Тятиным поясом. В ладонь он шириной-то. Шумит, а по телу не слышно. Гляди-ка у меня что! – И Петька сунул что-то к самому моему носу.

По острому запаху я сразу узнал, что это ржаной хлеб, но все-таки ощупал руками.

– Этот – большой-то – мне Афимша дала, а маленький – Таютка. Она с мамонькой в сенцах спит. Как я заревел, она пробудилась, соскочила с кошомки, подала мне этот кусок: «На-ка, Петенька!», а сама сейчас же плюхнулась и уснула. Мамонька рассмеялась: «Ах ты, потаковщица!» Ну, а я вырвался да деру. Под сараем Афимша мне и подала эту ломотину. Ишь, оцарапнула – это так точно!.. Еще, может, покормят. Не спят у нас. Ну, не покормят – мы этот, Таюткин-то, съедим, а большой тому оставим. Ладно?

Мне стало завидно. Ловко Петьке! У него четыре сестры. Таютка вовсе маленькая, а тоже кусочек припасла. А меня и не покормит никто.

Но вот и у нас во дворе зашаркали по земле башмаками. Петька толкнул меня в бок:

– Твоя бабушка вышла!

Смешной Петька! Будто я сам не знаю. Шарканье башмаков затихло у дверей в погребицу. Скрипнула дверка. Минуты две было тихо, потом послышался голос:

– Егорушко! Беги-ко, дитенок!

Да, бабушку тоже неплохо иметь! Петька шепчет:

– Ты еще попроси! Не наелся, скажи. А сам не ешь! Почамкай только. Она не увидит.

Быстро спускаюсь с сеновала и подбегаю к погребице. Бабушка нащупывает одной рукой мою голову, а другой подает большой ломоть хлеба.

– Поешь-ко, дитятко! Проголодался, поди? Шуточно ли дело – с одним кусочком целый день. Да не поворачивай кусок-то. Так ешь!

По совету Петьки я начинаю усиленно чавкать, будто ем, и в то же время спрашиваю:

– Ты, бабушка, видела мою рыбу то?

– Видела, видела… Хорошая рыбка. Завтра ушку сварим.

– Окуня-то видела… большого? Еле его выволок. С фунт, поди, будет. Будет, по-твоему?

– Кто знает… Хорошая рыбка… Как у доброго рыболова.

– Чебак там еще… Видела?

– Ну, как не видела… Все оглядела. Пособник ведь ты у меня! – И бабушка поглаживает меня по голове. Я все время усердно чавкаю, потом говорю:

– Бабушка, я не наелся.

– Съел уж? Вот до чего проголодался! А мать-то и не подумает накормить!

Сейчас я, сейчас… сметанкой намажу… Ешь на здоровье.

В это время хлопнула дверь избы, и мама звонко крикнула:

– Ты, рыболовная хворь! Иди-ко! Сейчас чтоб у меня!

Голос был строгий. Надо идти, а куда кусок, который я держал за спиной!

Тут оставить – Лютра схамкает. В карман такой не влезет… Как быть? Сунул за пазуху – сметана потекла! Тоже бабушка! Всегда она так!

На столе оказались горячая картошка с бараниной, творожный каравай и крынка молока. Но приправа была горькая – мама плакала. Лучше бы она десять раз меня голиком, чем так-то. И я тоже разревелся.

– Не будешь больше?

– Не буду, мамонька! Вот хоть что… не буду. Засветло домой… всегда…

– Ну ладно, ладно… Хватит! Поешь вот. Один ведь ты у меня.

После этого я уж мог есть без помехи. На душе светло и весело, как после грозы. Но ведь надо еще тому запасти. Об этом я не забыл, да и забыть не мог: струйки сметаны с бабушкина ломтя стекали на живот и холодили. Было щекотно, но я все время поеживался и крепко сжимал ноги, чтобы не протекло. Как тут забудешь!

Припрятать что-нибудь, однако, было трудно. Мама стояла тут же, около стола, и смотрела на мою быструю работу. Бабушка тоже пришла в избу и сидела недалеко.

По счастью, в окно стукнули. Это Колюшкина мать зачем-то вызывала мою.

Тут уж надо было успеть.

Я ухватил два ломтя хлеба и сунул их за пазуху, а чтобы не отдувалась рубашка, заправил их по бокам. Быстро выбросил из правого кармана все, что там было, и набил его картошкой с бараниной. С левым карманом было легче. Там лишь берестяная червянка. Вытащить ее, выгрести остатки червей, наполнить карманы рыхловатым, тепловатым караваем – дело одной минуты. Когда мама вернулась, я был сыт и чувствовал бы себя победителем, если бы не проклятая сметана. Она уже ползла по ногам, и я боялся, что закаплет из левой штанины.

– Зачем Яковлевна-то приходила?

– Молока крынку унесла, Колюшку покормить. Ушка говорит, оставлена была, да кошка добылась. Ну, а больше и нет ничего. Картошка да хлеб, а накормить тоже охота рыболова-то своего.

– Как ведь! Всякому охота своего дитенка в сыте да в тепле держать…

Трудное у Яковлевны дело. Пятеро, все мал мала меньше, а сам вовсе старик. Того и гляди, рассчитают либо в караул переведут… На что только другой раз женился!

– Подымет Яковлевна-то. Опоясками да вожжами все-таки зарабатывает.

– Работящая бабеночка… что говорить, работящая, а трудненько будет, как мужниной копейки не станет. Ой трудненько! По себе знаю.

Мне давно пора было уходить. Под разговор мамы с бабушкой я думал убраться незаметно, но мама остановила вопросом;

– Егоранько, вы хоть где были-то?

Вопрос мне вовсе не понравился. Неужели Колюшка про Вершинки выболтал?

Как отговориться?

– Рыбачили мы…

– В котором, спрашиваю, месте?

– На Песках сперва… Тут Петьша подъязка поймал.

– Ну?

– А я окуня… большого-то…

Мама начала сердиться:

– Не про окуней тебя спрашиваю!

Но тут вмешалась бабушка:

– Да будет тебе, Семеновна. Смотри-ко, парнишка весь ужался, ноги его не держат… Выспится – тогда и расскажет. Ночь на дворе-то. Светать, гляди, скоро будет… Иди ко, Егорушка, поспи.

Хорошая все-таки бабушка у меня! Когда подходил к порогу, она потрепала по спине и ласково шепнула:

– В сенцах-то, над дверкой, кусок тебе положила. Ты его возьми с собой, а утром съешь. Тихонько бери, не перевертывай.

– Со сметаной?

– Помазала, дитятко, помазала… Неуж одному-то внучонку пожалею… Что ты это! Что ты!

Я и без того знал, что бабушка не жалела. Очутившись в темных сенцах, первым делом полез рукой в левую штанину, чтобы остановить липкую сметанную струйку. Сметана будто ждала этого и сейчас же поползла еще сильнее во все стороны. Пришлось вытащить кусок и заняться настоящей чисткой – смазывать на пальцы и облизывать.

Тихо сидя на приступке, я слышал, как мама говорила:

– Из сыромятной кожи им надо карманы-то шить. Видела, как оттопырились?

Чего только не набьют!

– Ребячье дело. Все им любопытно.

– А мнется что-то. Не говорит, где был. У Яковлевны-то эдак же. Знаешь ведь он какой: не захочет, так слова не добьешься.

– Наш-то простой. Все скажет.

– Попытаю вот я завтра.

– Да будет тебе! Парнишко ведь – под стекло не посадишь.

Просто замечательная бабушка! Все как есть правильно у ней выходит.

Кусок с наддверья я снял и сложил с тем, что вытащил из-за пазухи. Теперь у меня четыре куска да оба кармана полны. Ловко! Куда только это?

Изомнется, поди, в карманах-то… С ребятами надо сговориться, как завтра отвечать. С Петьшей нам просто, а вот как Кольшу добыть?

Через широкую щель забора поглядел к ним во двор. В избе все еще огонь.

Колькина мать сидит за кроснами, ткет тесьму для вожжей. Спит, видно, Колька. В сенцах ведь он. Разве слазить? В это время у них скрипнула ступенька крыльца. Идет кто-то. Не он ли?

– Кольша, Кольша! – зашипеля в щель.

– Ну?

– Иди к нам спать! Петьша у нас? же.

– Ну-к что, ладно. Мамонька до утра не увидит… – И Колька осторожно перелез через забор.

Петька был уже на нашем сеновале и встретил ворчаньем:

– Ты что долго? Разъелся без конца! Я уж давным-давно поел. Чуть не уснул, а его все нет! Достал хоть что-нибудь? Для того-то?

– Мы да не достанем! Четыре куска у меня. В одном кармане баранина с картошкой, в другом – каравай. Вот! – хлопнул я по карману.

– Молодец, Егорша! А я подцепил вяленухи два куска да полкружки горохового киселя. Тут, в сене, зарыл! Ну, хлеба не мог. Это так точно. Только и есть, что те два куска: Таюткин да Афимшин. Хватит, поди? Кольше вот не добыть. Плохо у них.

Колюшка, которого Петька не заметил до сих пор, отозвался:

– Картошка-то есть, поди, у нас. Семь штук в сенцах спрятал.

– Кольша! – обрадовался Петька. – Тебя-то и надо. Ты про Вершинки не сказывал?

– Нет, не говорил.

– Вот и ладно. Мы с Егоршей тоже не сказывали. Теперь как? Меня спрашивают, где были, а я и сказать не знаю. Про то, про другое говорю…

– У меня этак же. Мама спрашивает, сердиться стала, а я верчусь так да сяк, – отозвался я.

– Кольша, тебя мать-то спрашивала? Потом-то, как кормила?

– Спрашивала.

– Ты что?

– Ну-к, я сказал…

– Что сказал?

– Сказал… промолчал…

Это показалось смешно. Мы расхохотались. На соседнем сеновале завозился брат Петьки – Гриньша – и сонным голосом проговорил:

– Вы, галчата! Спать пора. Скажу вот… Гриньша уснул, но мы уж дальше разговаривали шепотом. Сложили все запасы в одно место и уговорились завтра идти не рано, будто за ягодами.

Если будут спрашивать о сегодняшнем, всем говорить одно: удили у Перевозной горы, потом увидели – народ бежит, тоже побежали поглядеть, да на тракту и стояли. Ждали, что будет, а ничего не дождались. Так и не узнали. Говорят, кто-то убежал, его и ловили. Неугомонный Петька хотел было еще уговориться:

– А где мы зеленую кобылку ловили?

Но тут стал всхрапывать Колюшка. И у меня перед глазами стала появляться тихая вода, а на ней поплавок. Вот пошел… пошел… а!..

Петька все еще что-то говорит. Опять тихая вода, а на ней поплавок…

Потянуло… Окунь! Какой большой! Тащить пора, а рука не подымается…

Загадочный Тулункин

Утром, когда пили чай, пришел отец. Пришел усталый, но веселый и чем-то довольный. Сел рядом со мной, придвинул к себе:

– Ну как, рыболов, дела-то? Много наловил? Я готов был сейчас же бежать на погребицу за рыбой, но отец остановил, а бабушка сказала:

– Сейчас ушку варить станем. Страсть хорошая рыбка! Окуньки больше.

– Ты лучше спроси, в котором он часу домой Пришел, – вмешалась мама.

– Опоздал, видно? Насыпала, поди, мать-то, а? Она, брат, смотри!

– Вот и пристрожи у нас! Бабушка – потаковщица, отец – хуже того.

– Вишь, вишь, какая сердитая! – подмигнул мне отец. – Гляди у меня, слушайся! Я вон небось всегда слушаюсь. Как гудок с работы – я и домой, и уходить никуда неохота. Покрепче тебя, а сижу, а ты вот все бродишь. Туда-сюда тебе надо. Сегодня куда собрались?

– По ягоды, тятенька. За Карандашиху думаем.

– И то дело. Скоро ягоды-то от нас убегут, а рыба останется. Успевать надо. Только домой засветло приходи. Ладно? Не серди мать-то!

– Да будет тебе! Скажи хоть, куда вас гоняли?

– Дорогу да лес караулили.

– Что их караулить-то?

– Станового спроси, ему виднее. Так и сказал: «Этих поставить караулить лес и дорогу». Ну, мы и караулили.

– И что?

– Да все по-хорошему. Дорога на месте, и сосны не убежали…

– Без шуток расскажи, Василий, – попросила мама.

А бабушка заворчала:

– Что, в самом деле, балагуришь, а про дело не сказываешь!

– Нельзя, мать, про это дело без шуток рассказать. Коли дурак делает, так всегда смешно выйдет. Придумали тоже – народ выгнать политику ловить!

Как же! Пусть сами ловят!

– Какую политику?

– Да, видишь, на Скварце – на золотом-то руднике под Вершинками – появился человек один. Из пришлых какой-то. Под землей работал, как обыкновенно. Вот этот пришлый и стал с тем, с другим разговаривать про тамошние дела. Стал около него народ грудиться. Стража-то горная побаивается под землю лазить, им и вольготно там. Соберутся да и судят. Про штрафы там, про обыски… ну, про все рабочее положение и как лучше сделать. Кто-то все-таки унюхал про это. Из начальства. Вчера, сказывают, как из шахты народ подыматься стал, его и хотели взять, а у него револьвер оказался. Стражники-то – они на голоруких храбрые, а этой штучки боятся – выпустили. Он в лес. Стражники давай стрелять в него, он опять в них. Перепалка вышла. Говорят, будто ему ногу подшибло пулей.

– Поймали его?

– Зачем поймали? Ушел…

– С подстреленной ногой?

– Может, это еще вранье – про ногу-то… Говорю, ушел, да и как не уйти, коли стражники сами боятся в лес заходить! А нам зачем этакого человека ловить?

– Вы по лесу и ходили?

– Вроде облавы сделано было. Он, видишь, в том лесу был, между зимником да трактом, под самыми Вершинками. В пруд этот лесок выходит. Вот его и оцепили и по тракту до плотины народ поставили. В случае если пруд переплывет, так тут его и схватят. Мы с Илюхой против Перевозной горы пришлись. Только и видели, что стражники по дороге ездят да покрикивают: «Эй, не спишь?» А сами-то и проспали. Он знаешь что сделал?

– Ну?

– Переплыл, видно, пруд да к перевозу и пробрался. Там взял лодку – потихоньку – да прудом прямо к господскому дому. Ищи теперь! На Яшу Лесину приходят, почему лодку не уберег, а он говорит: «Тут три стражника сидело, я и не караулил. Они спать завалились, а я сиди! Как бы не так!» Лодку-то оглядывают теперь, не осталось ли следов каких… Подходили мы с Ильей. Сережку какую-то там нашли да панок-свинчатку. У нашего Егораньки такой же есть. Зеленым крашен.

– Ты, Егорушко, этот панок выбрось и не сказывай, что у тебя такой был, – посоветовала бабушка. Отец расхохотался:

– Что ты, мать! Не будут же ребячьи бабки перебирать. Мало ли крашеных панков.

Отцовский смех меня успокоил. Надо все-таки ребятам сказать, чтобы про мой зеленчик не поминали. Будто я еще с весны его проиграл. Эх, какой паночек-то был! И как это он выскользнул?

Успокоенный, я стал собираться.

Бабушка, как всегда, отрезала мне хлеба, а мама напомнила:

– Смотри, не по-вчерашнему! Глубоко-то от дороги не ходите. Там и ягод нет. К пруду ближе держитесь.

Колюшка уже поджидал на завалинке, но Петьки еще долго не было. Мы понимали, почему он долго не выходит. Ему надо незаметно пронести корзинку с запасами для раненого. Петька же взялся разыскивать посудину, которую мы могли спокойно оставить. Ждали терпеливо. Петька вылетел наконец и сразу набросился на нас:

– Вы что тут расселись, ровно воробьи на жердинке! Про Сеньку-то узнали? Может, он с голубятни караулит, а они сидят! Драться-то, поди, нам сегодня не с руки! Беги, Егорша, хоть к Потаповым ребятам. Посмотри из огорода, не видно ли Сеньки либо еще каких первоглинских.

– Ну-к, что бегать-то, так пройдем.

– Говорю – не с руки нам сегодня драться. В это время из проулка показалась лошадь, запряженная в телегу. На телеге – старик и три женщины, за телегой – привязанная хромая лошадь. Это был удобный случай. Мы сейчас же забежали с левой стороны и пошли рядом с телегой, один за другим.

Немолодая женщина спросила:

– За какими, ребята, ягодами-то?

– Какие попадут.

– За брусникой-то рано ведь.

– Черника еще попадает. А вы куда?

Этот разговор был нам тоже на руку – будто мы знакомые. Нам надо было со взрослыми пересечь улицу Первую Глинку.

В Горянке тогда был дикий обычай: ребятишки одной улицы были в постоянной вражде с ребятами двух соседних улиц. Почем зря тузили один другого за то, что живут на улицах рядом.

В той стороне, куда мы шли, врагами нашими были ребята Первой Глинки. Во Второй Глинке уже были наши друзья, которые тоже воевали с Первой Глинкой.

В Первой Глинке, у самого переулка, справа, жил наш заклятый враг – Сенька Пакуль. Это был рослый, красивый, ловкий и очень сильный мальчик наших же лет. Но в школе он не учился. Совсем еще маленьким он упал и прикусил кончик языка. Речь у него стала невнятной, над ним смеялись. Из-за этого Сенька и не учился в школе, а ходил учиться к какой-то старинной мастерице. Наших ребят он особенно не любил. Готов был целыми днями сторожить, чтобы поймать и поколотить кого-нибудь из наших, если узнавал, что прошли в их сторону.

Не дальше трех дней тому назад нашей тройке удалось поймать Сеньку Пакуля с его другом Гришкой Чирухой, и мы их жестоко побили. Нелегко, конечно, это досталось. У Кольши появился пяташный синяк, у меня удвоилась губа, но больше всех пострадал Петька – у него были разорваны новые штаны. Как бы то ни было, мы все-таки победили, и Петька похвалялся:

– Будет помнить Сенька-то, как наших бить! Задавалко худоязыкое! Еще кричит – выходи по два на одну руку! Вот те и по два! Получил небось. А этой поганой Чирухе я еще покажу, как новые штаны рвать!

Мы теперь и боялись, как бы Сенька с товарищами не отплатил.

Обошлось, однако, по-хорошему. Только один парнишка увидел нас и заорал:

– Эй, лебята, Сестипятка идет! Сестипятка! С Каменус-ки, Сестипятка!

Парнишка был нам не ровня. С такими не дерутся. Мы только сделали ему знак пальцем – утри сопли, да Петька крикнул:

– Эх ты, сосунок! Говорить не научился!

Никого из ребят нашей ровни не было видно. Мы, конечно, больше поглядывали в сторону голубятни Сеньки Пакуля и пятистенника, где жил Гришка Чируха. Но тоже никого. Только уж когда подошли ко Второй Глинке, из-за угла выглянула лисья морда Гришки. Петька погрозил ему кулаком:

– Я тебя научу штаны рвать!

Дальше шли вовсе спокойно.

– Ну-ка, ребята, пошли поскорее. Сами-то небось наелись, а он голодом.

– Верно, пошевеливаться надо.

Мы зашагали быстрее. Покосную дорогу через речку Ка-рандашиху мы знали хорошо, первую просеку – тоже. Но чем ближе подвигались, тем больше тревожились.

Хотели поскорее увидеть, что раненый тут, никто его не захватил, и мы все больше и больше поторапливались. Около просеки уже бежали бегом. Свернули налево и сейчас же запели про железную дорогу. Спели раз, другой – никого. Мы продолжали петь. Опять никого.

– Вон пруд, ребята, видно, а его нет. Говорил – за Карандашеву гору проползет. Как же так? Она, видишь, кончилась. Искать надо. Может, тебе, Егорша, свистнуть?

– Дойдем сперва до пруда, – предложил Колюшка.

– Что там делать-то? Говорил – в мелком лесу, а там видишь какой!

Голова!

– Вот тебе и голова! Помните, сказал – до конца идите?

Опять запели про сороконожку и пошли к пруду. Вблизи берега, где лес совсем редкий, наш раненый отозвался. Где он? Близко вовсе, а не видно. За деревом, что ли? Но вот зашевелилась куча хвороста. Вон он где!

– Не мог, ребятки, выше-то уползти. Что-то плохо мне, – сказал незнакомец, когда мы подбежали к нему. – Воды принесите кто-нибудь.

Петька вытряхнул перед раненым смесь горохового киселя с бараниной и творожником, выложил ломти хлеба и побежал с бураком к пруду.

– И поесть принесли. Вот спасибо, ребятки! Да как много!

И он сейчас же схватил ломоть и жадно стал есть. Мы не менее жадно разглядывали своего вчерашнего знакомца. Он был еще не старый, с короткими черными волосами и широкими бровями. Кожа лица и рук покрыта мелкими черными точками, как у слесарей. Подбородок сильно выдался, а глаза, казалось, спрятались под широким квадратным лбом. Ласковые слова мало подходили к строгому лицу.

– Что глядите-то! – усмехнулся раненый. – Не видали, как голодные едят?

Что говорят в заводе про вчерашнее?

Тут я принялся выкладывать, что слышал от отца. Раненый заметно заинтересовался:

– Где, говоришь, отец-то у тебя работает? Я сказал, что у нас с Петьшей отцы работают в пудлинговом цехе, а у Колюшки – тот всю жизнь на домне.

– Лошадей ни у кого нет?

– Лошадей нет.

– Вот что, ребята… Вы бы мне слесаря Тулункина нашли. В вашем краю живет. На Первой Глинке.

– Приезжий какой?

– Нет, ваш, горянский. Мы с ним вместе в городе работали.

На Первой Глинке, как и на своей Каменушке, мы знали подряд все дома, но Тулункиных там не было. Перебрали по памяти всех – нет Тулункиных!

Раненый, однако, стоял на своем: есть.

– Писал ему раз. Дошло письмо, и ответ получил.

– На Первой Глинке?

– На Первой Глинке. Тулункин Иван Матвеевич.

– Нет, такого не бывало. Раненый все-таки не верил нам.

– Вы вот что, ребята! Ступайте домой и там узнайте про Тулункина. Сходите потом – только не все, а один кто-нибудь – к этому Тулункину и скажите ему: Софроныч, мол, тебя ждет с лошадью, а где ждет – я укажу.

– Дяденька, да нам на Первую Глинку и ходить нельзя.

– Деремся мы с тамошними ребятам.

– Ну, помиритесь на этот случай.

– Легко сказать – помиритесь! Это с Сенькои-то Пакулем да с Гришкой Чирухой! Попробуй!

Мы быстро собрались домой, ягоды не стали брать. Решили сказать дома, что их вовсе нет в этом месте: брусника еще белая, а других не осталось. На обратном пути не один раз перебрали всех жителей Первой Глинки. Может, пишется кто так? У нас ведь в Горянке чуть не у всех двойные фамилии. Петька вон зовется Маков, а пишется Насонов. Колюшка по-уличному Туесков, а пишется Турыгин. У меня тоже две фамилии.

– Надо, ребята, все-таки узнать про Тулункина.

– Ты сперва про другое думай! – сурово сказал Петька. – Как пройти мимо Глинки? Сенька-то, поди, караулит. Думаешь, Чируха ему не сказал?

– Может, Сеньки и дома нет.

– Все-таки, ребята, пойдем берегом.

– Там скорее нарвешься.

– Мы со Второй Глинки поглядим. Если не купаются – ходу прямо по воде. Ладно? А Сенька пусть сидит, как сыч, в переулке караулит.

Сенька оказался хитрее.

Только мы поравнялись с Первой Глинкой, как на нас налетело четверо, а сзади, с огородов, еще перелезло трое. Нас окружили. Враги заранее радовались:

– Попалась, Шестипятка!

Но Петька не забыл про разодранные штаны и зверем кинулся на Гришку Чируху. Гришка был слабый мальчик, и Петька с одного удара сбил его с ног.

Колюшка пошел на Сеньку Пакуля, но тот увернулся, ловко подставил ножку, и наш Медведко сунулся носом в землю на самый берег. Меня тузили двое школьных товарищей и уже кричали:

– Корись, Егорко!

Я, конечно, не мог допустить такого позора и отбивался как мог, хотя уже из носу бежала кровь и рука была чем-то расцарапана.

По счастью, Петька изо всей силы залепил камнем в ведро подходившей к пруду женщине. Ведро зазвенело, загрохало и свалилось на землю. Женщина освирепела и бросилась с коромыслом в самую гущу свалки. Мы воспользовались этим и бросились наутек к переулку.

Как раз в это время возвращался лесник верхом на лошади. Ехал он шагом. Это для нас было выгодно. Мы из-за него могли отбиваться камнями, а нашим врагам этого сделать было нельзя. Так и ушли.

Петька мог все-таки утешиться:

– Видели, ребята, как я Чирухе засветил? Два раза перевернулся! Будет помнить, как штаны драть!

Хоть Гришка и не перевертывался двух раз, но нам самим похвалиться было нечем, спорить не стали. Колюшка только вздохнул:

– Кабы нога не подвернулась, я бы ему показал…

– Ежли да кабы стали на дыбы, хвостиком вильнули, Кольше подмигнули…

– У самого-то щеку надуло!

– Это мне Сенька вкатил. Хорошо бьется, собака! Это так точно. В нашей бы улице жил, мы бы показали перво-глинским! А Чируха – язва. Только и толку, чтобы одежду драть. Ему ловко, богатому-то!

– Вот и мирись с ними!

– А надо, – проговорил Колька, растирая медной пуговкой большую шишку на лбу.

– Наставят тебе с другого-то боку!

– Ну-к что, наставят, а мириться надо.

– Да как ты станешь с ними мириться? Покориться, что ли, Первой Глинке?

– Чтобы наши каменушенцы первоглинским покорились! Никогда тому не бывать! Это уж так точно. Гляди, вон Сенька-то задается!

Над угловым домом Первой Глинки, где жил Сенька, взлетела пятерка голубей. Нам с завалинки был виден и конец Сенькиного махала.

– Видишь, голубей выпустил. Хвастается задавалко худоязыкое! Постой-ка… – Петька поглядел на нас, как на незнакомых, потом махнул головой: – Пошли, Егорша!

Он швырнул корзинку тут же на улице и бросился в калитку своего дома. Я не понимал, что он задумал, но тоже побежал за Петькой. Ухватив в сенцах коротенький ломок, Петька полез на сеновал.

Неужели он Гриньшиных голубей спустит? Это было страшно, но я все же полез за Петькой. У нас ни у кого из тройки своих голубей не было, но у Петюнькиного брата Гриньши была пара ручных, подманных. Эту пару хорошо знали по всему околодку. Нам доступа к ней не было. Клетка всегда была на замке, а ключ Гриньша носил с собой.

Петька подсунул ломок, нажал и выворотил пробой.

– Свисти на выгон! – приказал он мне, открывая дверцу клетки.

Я засвистал, и пара, хорошо знавшая свое дело, сразу пошла на подманку, врезавшись сбоку в стайку Сенькиных голубей. На свист выбежала из избы Петькина мать и закричала:

– Что вы, мошенники, делаете? Гриньша-то узнает – задаст вам!

– Он, мамонька, сам велел Сенькиных подманить.

– А как его-то упустите.

– Не упустим! Подсвистывай, Егорша.

С крыши нам видно было, как метались на своей голубятне Сенька и трое его друзей. Залез на голубятню какой-то вовсе большой парень. Все они свистали, подманивали голубей, но напрасно старались: вся стайка слушалась теперь только моего свиста.

Я еще раза три сгонял ее вверх, потом стал свистать на спуск. Петька уже кричал вниз Кольке:

– Тащи решето да сбивай ребят, какие есть! Сенька сейчас драться полезет.

Через несколько минут все было кончено. Гриньшина пара сидела в своей клетке, а Сенькина пятерка трепыхалась в закрытом решете. Только Сенька не лез драться. Он, как потом мы узнали, ревел, как маленький.

– Теперь, ребята, с Сенькой помириться не стыдно, – объявил Петька.

Подождав немного, мы вышли в переулок. Со стороны Первой Глинки там уже были все те ребята, которые недавно нас тузили. Вышел и заплаканный Сенька. Петька звонко крикнул:

– Сеньша, хошь отдам?

– За сколь?

– Так отдам. Без выкупу.

– Обманываешь!

– Нет, по уговору отдам.

– О чем уговор?

– Мириться.

– На сколь дней?

– Навсегда.

– С тобой?

– Нет, со всей нашей заединщиной. Со мной, с Кольшей, с Егоршей.

– А мне как?

– Ты сговорись вон с Митьшей Потаповым, с Лейшей Шубой.

Петька указывал на самых крепких мальчуганов, наших одногодков. Они меня и колотили.

– Не будут если?

– Других подбирай. Только Гришку не надо. Он штаны новые дерет.

Сенька недолго говорил со своими и крикнул:

– Давай!

– Навсегда?

– Навсегда! – крикнули на этот раз Митька и Лейко. Мы сбегали за решетом и передали его Сеньке. Тот сейчас же убежал на голубятню, высадил голубей, притащил решето. Начался уговор. Обрадованный Сенька был готов сойтись на пустяках, но все остальные хотели мириться «как следует».

Мирились тогда у нас на «вскружки» – драли один другого за волосы. Вскружки были простые, сдвоенные, с рывком, с тычком, с поворотом, зависочники, затыльные до поясу, до земли.

Сенька сперва сказал – пять простых. Смешно даже! Пять-то простых – это когда из-за пустяковой рассорки дело выходило, а тут вовсе другое: улицы мирились, да еще навсегда! Выбрали для такого случая три самых крепких зависочника да пять затыльниц до земли, чтоб лбом в землю стукнуть.

Встали парами один против другого и начали выполнять уговор. Сначала они раз, потом мы, опять они, опять мы.

Сенька из-за голубей и тут хотел поблажку Петьке сделать, да Петька закричал:

– Не в зачет! Сенька мажет!

Дальше уже пошло по совести. Драли друг друга за волосы так, что у всех стояли слезы на глазах. Нельзя же! Мирились не на день, а навсегда, да еще с разных улиц. Дешевкой тут не отделаешься! Составились еще две пары, но Гришку Чируху никто не вызвал.

Когда мир был заключен, решили искупаться на каменушенском берегу. У нас было удобнее, да и Петьке давно хотелось помериться с Сенькой на воде. Только куда Петьке! Сенька и заплывал и нырял много дальше. Потом Сенька боролся с Кольшей и тоже легко его бросил. Зато на палке Кольша все-таки перетянул. Попыхтел, конечно, а перетянул. Все три раза. Хотели еще проверять – заставляли снова бороться, да Кольша сказал:

– Ну-к, он ловчее, а я сильнее.

На этом и согласились. Медведушко наш, и верно, ловкости большой не имел.

Мы – остальные – тоже боролись и на палке тянулись, но это уж так, для порядку. Зато наши новые друзья заказывали мне:

– Егорша, свистни по-атамански.

Я бы с радостью потешил друзей, но после первого же посвиста из окон ближайших домов высунулись взрослые и на всякие голоса закричали:

– Егорко, уши оборву!

– Свистни еще – я тебе покажу!

– Егорко! Ты опять? Сколько раз тебе говорить, а?

Петька, всегда гордившийся моим свистом больше меня, похвастался:

– По всему заводу против нашего Егорши свистаря не найти! Мешают вот только парню! – кивнул он головой в сторону ругавшихся взрослых и сейчас же громко спросил первоглинских: – Ребята, у вас Тулункины есть? Сенька с удивлением поглядел на него:

– Ты что, шутишь? Мы – Тулункины пишемся.

– Да ведь вы Кожины!

– Кожины, а пишемся Тулункины.

– Отца у тебя как зовут?

– Иван Матвеич.

– Сеньша, друг! Его-то нам и надо!

– На что?

Этот вопрос смутил Петьку. Он метнул глазами в мою сторону и сказал:

– Егорше вон надо-то… Поклон, что ли, передать.

– Ну, что… Приходи, Егорша, в шесть часов. С работы он придет.

Загадка была отгадана. Тулункина нашли – и вовсе близко.