Текст книги "Историйки с 41-го года"

Каравай дружбы

На годовщину Победы над фашистской Германией мы, трое друзей, офицеры Российской армии, всегда собирались вместе. Внуки, вдоволь наигравшись, попросили нас рассказать что-нибудь о нашей крепкой дружбе.

– С какого бы времени рассказать вам о нас? – задумчиво ответил я. – Пожалуй, начну с того времени, когда мы были такими же сорванцами, как вы.

…В ту пору шла Великая Отечественная война, до победы над врагом остался год. Моему другу Жене (а теперь, вы знаете, он Евгений Иванович) пришло извещение: погиб отец на фронте. Женя сидел во дворе на лавочке и всхлипывал. Я не стал его успокаивать, знал – от этого еще сильнее расплачется, а он вдруг поднял голову и говорит мне:

– Петя, скоро фрица уже прогонят из нашей страны, а мы с тобой ничего еще не сделали для победы. Давай махнем на фронт и поможем загнать врага в его логово.

Женя так хорошо это сказал, что мне понравилось и я решил поддержать его: «А что, и правда, убежим с товарищем на передовую громить фашиста».

Мы дружили втроем: я, Женя и Миша. О нас на улице говорили: «Они едины, как голова, спина и хвост». И правда, учились мы в одной школе, одновременно закончили шестой класс и друг без друга не гуляли. Миша принял наше предложение с большим энтузиазмом и воскликнул:

– Отомстим за Жениного отца! Наши папы живы, твоего демобилизовали по ранению, а моего по брони оставили. Ты, Петя, будешь у нас старшим, – дал он мне указание.

– Хорошо! – согласился я. – Берем только еду, чтоб никто не догадался о нашем побеге. А как доберемся до фронта, там военную форму дадут и оружие. В разведку станем ходить и будем добивать немцев.

На следующий день рано утром мы встретились с полными карманами черного хлеба. Взяли из дома только свою положенную порцию пайка. В стране была карточная система на все продукты питания, и мы не хотели, чтобы родители сразу заподозрили что-то неладное. Пришли на вокзал. На рельсах стояло несколько составов. Один из них, с товарными вагонами, пыхтел, выпуская по сторонам белый пар, а черный дым то и дело вылетал из трубы вверх.

– А в какую сторону ехать-то? – задумчиво спрашивает меня Миша.

– Да, наверно, этот пыхтящий поезд и довезет нас до места! – отвечаю я. – На всех его вагонах написано «Все для фронта!»

Состав из товарных вагонов был уже заполнен людьми. Мы пробежали мимо шумящего поезда до последнего вагона и, увидев в нем небольшой тамбурок, забрались туда и спрятались. Женя от нервного напряжения стал есть запасенный хлеб и сухарики. Поезд тронулся, набирая скорость, и хруст сухариков еще долго слышался в пути.

Ночь была летняя, теплая, нам не спалось. Уже светало, когда колеса заскрежетали по рельсам и состав остановился. Это была какая-то сортировочная станция: с одной стороны стояли вагоны, на которых был красный санитарный крест, с другой стороны из нашего товарняка выпрыгивали пассажиры, желая, видно, размяться и покурить. Поезд встал на заправку углем. Послышался разговор, из которого мы поняли, что это рабочие специалисты едут восстанавливать в тылу заводы.

Мы сообразили, что едем не в том направлении, выскочили из тамбурочка и побежали к пассажирскому поезду напротив, надеясь, что он довезет нас до фронта. Дверь была открыта, мы юркнули в вагон и поразились царившей там чистотой и порядком, несколько лавочек были недавно заново сбиты и пахло еще свежей сосной. Послышалось щелкание двери. Нас закрыли снаружи. Поезд тронулся, набирая скорость, и скоро из-за его стремительности за окном только мелькали очертания пролетающих деревьев и построек.

Я вытащил из кармана кусок хлеба. Женя посмотрел на него, и чувствовалось, что он проглотил появившуюся слюну. Разделив хлеб на три дольки, я раздал всем, а Мишин запас оставили на потом. Хотелось пить. Но ритмичный стук колес, переживания и ожидаемая неизвестность впереди дали о себе знать. Мы улеглись на лавочки и крепко заснули. Разбудил нас громкий гудок паровоза. Мы встали, разделили оставшийся кусок хлеба, что был у Миши. Женя, как-то извиняясь, его взял, видно сожалел, что свой слопал, ни с кем не поделившись. Нам после еды пить еще сильнее захотелось. Уселись возле окна.

Солнце светило ярко и спокойно, словно в жизни ничего плохого не происходило. А за окном стали появляться обугленные дома, черная, взрыхленная от взорвавшихся бомб земля, искореженные машины. Было безлюдно, даже не летало ни одной вороны. К закату солнца стали слышны глухие раскаты грома. Это явно разрывались снаряды. Стало как-то тревожно.

– Мы на правильном пути, – тихо сказал Миша, с трудом открывая пересохший рот.

Тут колеса резко заскрежетали. Когда поезд остановился, мы с трудом удержались на ногах. Перед нами по всей длине состава были видны автомобили с красными крестами и бегающие в белых халатах медсестры, выгружающие раненых солдат из машин на землю. Дверь в вагон внезапно открылась, вошел офицер, увидев нас, удивился и отчеканил:

– Быстро на выход! – и часовому, стоявшему рядом, – Придержи их!

Мы видели, как в вагон начали вносить на носилках неподвижных красноармейцев, хромавшим помогали взобраться, кто мог, заходил по высоким металлическим ступенькам сам, и все были перебинтованы. Пахло лекарством и йодом. Ни одного стона не было слышно, и от такой тишины стало страшно.

Подошел уже знакомый офицер. С трудом шевеля губами, мы попросили попить, и, как только мы наглотались воды, он спросил:

– Говорите, откуда и что здесь делаете?

– Мы тутошние, – отвечает Миша.

А я вторю:

– Отстали от эвакуации.

Женя помолчал, посмотрел на раненых солдат возле автомобилей и грустно заявил:

– Хотели на фронт пробраться, Родину защищать.

– Вот это ближе к делу, – проговорил офицер и, узнав подробно, откуда мы, остался доволен, – как раз едем туда, садитесь в поезд.

Находясь в дежурке, где обитали часовые, я и Миша перестали общаться с Женей, сурово осудив его:

– Ты нам не друг. Ты предал нас, из-за тебя мы не попали на фронт.

Он старался нам что-то объяснить, но мы его не слушали и твердо стояли на своем. С таким настроением мы доехали до нашего города. Из поезда стали выгружать раненых. Мы Мишей пошли домой вместе, а Женя побрел от нас отдельно.

Дома мне от родителей достался нагоняй. Они о нашем исчезновении узнали от Мишиной сестры и в наказание не пускали меня на улицу. Я не огорчился, были школьные каникулы, и до начала учебы в седьмом классе время погулять еще оставалось. В один из дней ко мне пришел Миша с сестрой. Она посмотрела на меня, повертела пальцем у моего виска и с издевкой промолвила:

– Вояка, тоже мне. Женя-то хотел вам сказать, что в Красную армию надо идти подготовленными, а на фронте обучаться уже некогда, враз погибнуть можно. До него это дошло раньше, а вы с моим братом бестолковые. Сейчас Женя пошел учиться в Осоавиахим. Это добровольное содействие армии и флоту, как закончит, пойдет в Суворовское училище.

Мы с Мишей поняли, что совершили глупость, и вечером же сами пошли в указанное учреждение. Там среди многих ребят встретили и Женю. Он, словно ничего не случилось, сказал:

– Я знал, что вы быстро поймете меня, вы же не длинношеее жирафа, до которого долго доходит: чтобы в армию пойти, надо военное дело знать.

Мы засмеялись и с этой поры стали вместе с Женей ходить на занятия в Осоавиахим. Там были курсы шофера, парашютиста, стрелка из разных видов оружия и просто солдатские дисциплины. Так прошел год. Мы трое закончили седьмой класс и преуспели в военном деле. Нас хвалили за отличные успехи.

Скоро по радио объявили: «Война закончена, враг разбит». Весь народ торжествовал и салютовал красочными мирными выстрелами.

Мы не прекращали учебу в Осоавиахиме. Однажды мы поехали на практические занятия за город. Курсанты расположились по всему вагону. Мы сидели втроем, я, Женя и Миша, и смотрели в окно. Нам это напомнило поездку на фронт, только сейчас мы видели строящиеся дома, зеленые поля, густые леса, по качающимся макушкам деревьев задорно летали птицы. Женя вытащил из своего рюкзака сверток, обернутый холщевой тканью, развернул ее и выложил на столик большой белый каравай хлеба с коричневой корочкой. Запах его распространился по всему вагону.

– А это мой должок, – торжественно произнес он. – За то, что я когда-то слопал сухарики в одиночку, не поделившись. Назовем этот хлебушек «Каравай дружбы».

«Где он мог достать такую вкуснятину?» – подумали мы с Мишей.

А Женя, словно угадав нашу мысль, продолжал:

– Карточки на все продукты отменили. Вот я и добыл. Теперь мир, и мы в армии будем охранять от врагов нашу Родину и наше благосостояние.

Мы крепко обнялись.

Седая прядь

Почтальонша знала всех живущих в селе и могла безошибочно определить, хорошую весточку или нет несет им, и очень переживала, когда доставляла извещение о смерти близкого человека.

Шла Великая Отечественная война, и ей не раз приходилось уже вручать эти страшные вести с болью в сердце.

Вот и сейчас она получила открытку о гибели мужа одиноко живущей тети Маруси. Была она нестарая, но жизнь с ее заботами и переживаниями сделала ее прежде красивое лицо серым и осунувшимся, испещренным морщинами, только густые черные волосы остались незадетыми сединой.

Тетя Маруся каждый день, в один и тот же час, когда почтальонша проходила мимо, стояла возле калитки, надеясь, что та завернет к ней. Вначале она спрашивала: «Есть ли для меня какая весточка?» А потом стала просто молча провожать ее взглядом.

Сегодня у почтальонши страшная весть для нее – смерть мужа. Она не спеша подошла к вышедшей, как всегда, Марусе, взглянула на нее, увидела в ее глазах ожидание, страдание и, сказав ей «Здравствуйте», прошла мимо. Так и не решилась отдать ей этот клочок бумаги. Где-то в душе она засомневалась в ее правдивости – всем присылали извещение на бланке, а тут на обычной открытке…

Придя на почту, по адресу отправителя и печати на открытке узнала, откуда пришла весть. Это был госпиталь, где по-видимому, находился Иван на лечении. С этой новостью она пришла к председателю, недавно вернувшемуся с фронта и приступившему к восстановлению разрушенного войной села. Он прочитал, повертел открытку и усталым голосом стал рассуждать:

– Очень странно. Я хорошо знаю Ивана. Он любит жену, хороший хозяин, механик отличный, силой не обделен. Фамилия у него под стать – Глыба. Что-то тут не то. Завтра с утра сьезжу туда! Госпиталь недалеко – сто километров.

На следующий день, только наступил рассвет, председатель запряг лошадь, положил в телегу большую охапку сена и тронулся в путь, провожаемый почтальоншей и любопытными сельчанами.

К госпиталю он подъехал, когда солнце едва освещало красивый старый особняк с высокими, широкими ступеньками, на которых расположились в серых халатах раненые солдаты; видно, собрались погреться на солнышке, покурить и поговорить.

– Где тут Иван Глыба? – спросил председатель ближайшего к нему раненого без руки. Тот странно посмотрел на него и тихо ответил:

– Глыба-то, да вон, посмотри, что от него осталось!

Председатель взглянул туда, куда ему указали, и увидел Ивана. Он сидел на нагретой солнцем ступеньке, не шелохнувшись, и смотрел, не отрываясь, куда-то вдаль. Сам без ног.

– Ваня! – окликнул он его. Тот вздрогнул, на миг глаза его посветлели, а потом вновь стали безучастными.

Председатель обнял его:

– Что ты, Ваня, напугал нас всех, тебе еще жить да жить. У тебя руки золотые, а то, что ног нет, так мы тебе сделаем замечательные протезы. Супруга твоя Маруся ждет не дождется тебя домой.

Они долго так беседовали. Председатель уговаривал его вернуться домой, даже грудь свою показал, всю простреленную, словно сито.

От убеждений или от теплых слов Иван оттаял, успокоился. «Может, и правда у меня все хорошо сложится», – промелькнула мысль у него, и глаза приобрели яркий цвет голубого неба.

Он надел гимнастерку, увешанную от плеча до пояса орденами и медалями за героизм и за мужество. Его посадили в телегу со скрипучими колесами, и, провожаемые молчаливыми взглядами солдат, медсестер и врачаей, они тронулись в путь.

Иван сидел на трясущейся телеге, изредка переговаривался с председателем и то и дело нюхал сено, до боли в груди напоминающее ему родной дом. Подъезжая к селу, они издали увидели приближающуюся к ним толпу ликующих односельчан. Они кидали вверх шапки, поднимали букеты цветов и радостно кричали:

– Победа! Победа!

Стало ясно: закончилась безжалостная война. Маруся кинулась к мужу, обняла его, платочек слетел с головы, и на лицо Ивана упала такая знакомая прядь волос, только была она сейчас вся седая.

Тетка

Когда хоронили мать, Ленька не плакал, не сказал ни слова, лишь до крови кусал губы. Он не слышал, что говорили, и не чувствовал рук, сочувственно его обнимающих. Только когда пришел домой, поднял голову, разжал рот и тихо сказал соседям, столпившимся в комнате:

– Уходите.

– Ленечка, тебе лучше остаться с кем-нибудь, – проговорил чей-то женский голос.

– Никого мне не надо, никого! – твердил Ленька и, оказавшись один в тишине, расплакался. Вспомнил маму.

После гибели отца на фронте она болела, и он старался ее не огорчать. У него были самые счастливые дни, когда мать засиживалась с ним дольше обычного.

Тут прервал тишину стук в дверь, Ленька смахнул рукавом слезы. Дверь открылась, и тихо, бочком вошла тетя Нюта – соседка. Все ребята во дворе называли ее «Тетя», а в разговоре между собой прозвали «Тётка».

Это была маленькая, худенькая, пожилая женщина. Муж ее сражался с врагом на фронте, а сын погиб в первые дни войны. Жила она одна и редко куда выходила, кроме работы уборщицей в госпитале, а иногда навестить маму, помочь ей чем-нибудь и вместе скоротать одиночество.

– Ленечка, пойдем, покушаешь, – сказала она, – я тебе накрыла у меня в комнате, – и подошла ближе к нему, говоря быстро, волнуясь, словно боясь, что он не дослушает ее и уйдет.

– Иди, миленький, ко мне жить, тебе будет у меня лучше, станешь мне как сын родной.

Он не знал, что ответить, и молчал. Тетка смотрела на него и то и дело поправляла платочек, который и без того был крепко повязан.

– Хорошо, тетя… Нюта, – едва слышно проговорил Ленька.

Через несколько дней тетка оформила опекунство, он стал жить у нее. Она об этом написала в письме мужу на фронт, знала, что получит от него одобрение. А в квартиру, где проживал Леня раньше, въехали беженцы.

После этого Тетку будто подменили, от ее медлительности не осталось и следа. Морщинки на лице, казалось, разгладились, глаза посветлели. Она вставала рано утром, затапливала печь и, приготовив завтрак, подходила к Леньке и, легонько погладив ладонью по лицу, будила его. Он вставал, и пока завтракал, Тетка незаметно успевала подложить ему в портфель хлеб из своего пайка. Если Ленька его обнаруживал и отказывался брать, она говорила:

– Тебе, Ленечка, расти надо, а мне уже некуда.

Как-то придя с работы, Тетка вытащила Ленькины вещи, что предстояло ему носить, а они все оказались ему малы. Она глубоко вздохнула, не то сказала что-то, выдвинула деревянный сундук, стоявший под кроватью, и с самого дна достала костюм и рубашку. Для взрослого мужчины эта одежда была мала, а для подростка, такого же роста как Ленька, подошла бы. Тетка осторожно трогала вещи руками, разглаживая их и ощупывая каждую пуговицу, строчку, и повесила все на спинку стула.

Ленька, придя из школы, сразу увидел новую одежду.

– Чье это? – удивился он.

– Бери, это твое, – предложила Тетка.

Ленька обрадовался, как если бы ему подарила это не Нюта, а мать, он поцеловал ее, а потом не зная что делать, переминаясь с ноги на ногу, помолчал и буркнул:

– Спасибо!

Надев костюм, Ленька взглянул на Тетку. Она, как будто не замечая его, заплетала косу. Он поправил рубашку, костюм, выпрямился, выпятил грудь и, повернувшись то одной, то другой стороной перед зеркалом, заулыбался. Тетка смотрела на счастливого Леньку и радовалась. Она видела первую улыбку, первую радость на его лице с того дня, как он поселился у нее.

Его неразговорчивость и замкнутость пугали ее. «И как мне подойти к нему, чтоб он стал прежним мальчуганом?» – думала она.

Ее мысли прервал Ленькин голос:

– Тетушка, я пойду на улицу.

Встрепенувшись, она посмотрела на него. Он раскачивающейся походкой пошел к двери.

– Батюшки, как он на сына-то похож, такая же походка.

Ее так это взволновало, что она долго еще не могла успокоиться. Когда волнение утихло, взяла шерстяной платочек, встряхнула его, оглядела со всех сторон и бережно завернула в газету. Накинув на голову легкий шарфик, вышла.

Пришла она домой, когда на улице стемнело, в руках ее была буханка хлеба. Убрав ее, она села на табуретку, прислонилась к еще теплой печке, стала ждать Леньку и не заметила, как заснула.

Он пришел поздно. Тетка спала крепко, голова ее сникла, и она как-то жалобно, по-детски храпела.

«Как мама ждет меня!» – подумал Ленька.

Тетка открыла глаза, встала и засуетилась:

– Ленечка, я тебя ждала, ждала, переживать стала, не случилось ли что, и вот, пригревшись у печки, заснула.

– Вот возьмите, это вам! – и Ленька протянул тетке деньги.

– Откуда они у тебя?

– За-ра-бо-тал! Дрова колол, – заикаясь, сказал он.

– Ах, ты, помощник мой, – похвалила она его, – наверно проголодался?

– Не-ет, я у товарища пообедал, – не поднимая глаз, ответил Ленька.

В эту ночь Тетка не смогла заснуть, чувство подсказывало, что Ленька чего-то не договаривает. Беспокойство росло – деньги, товарищи, школа, работа – все смешалось в ее голове: «И как он успел и в школе побывать, и деньги такие заработать? Неужели обманывает?» Так и не сомкнув глаз, Тетка пролежала до рассвета. Утро было серое, дождь стучал в окна, стекающие капли делали стекла матовыми, и через них не было видно, что происходило на улице. Она посмотрела на них и почему-то вспомнила бессонную ночь, и волнение с новой силой охватило ее.

Собирая Леньку в школу, Тетка не замечала, что делала одну и ту же работу по нескольку раз. Когда он ушел, оделась и вышла на улицу. Туманная дождевая пелена не давала увидеть, куда пошел Ленька, и Тетка постояла, поглядела по сторонам и медленно побрела в школу.

Когда она пришла туда, звонка на урок еще не было. Отряхнув пальто от влаги, пошла к директору. Ей нравилось это здание с высокими потолками, с широкими коридорами, с большими классами и бойкими «галчатами» (так она называла школят-ребят), и она шла по нему не спеша. Здесь как-то забывалось, что идет война.

– Тетя, а что Леня – заболел? – послышался чей-то голос.

Тетка оглянулась и увидела знакомого мальчика со своего двора. Она испуганно вздрогнула: «Значит, он обманул меня, зачем?» – и, сутулясь, пошла к выходу.

Моросящий дождь с ветром бил в лицо. Шарфик с ее головы съехал, волосы выбились и торчали космами. Взгляд ее бегал по сторонам, но не находил того, кого искал. Она брела по улицам и, не зная почему, пришла на рынок.

Гул от людских голосов стоял повсюду. Ее толкали из стороны в сторону, но она не замечала этого и продолжала идти. Потеряв надежду найти Леньку, Тетка повернулась и пошла обратно и тут увидела его. Он стоял под карнизом палатки и ежился от дождя.

«Что он здесь делает?» – подумала она и хотела уже подойти. Но в этот момент к нему подбежал парнишка, всунул что-то в руку, и Ленька, озираясь, стал это прятать.

Тетка догадалась, что это могло быть, и, широко раскинув руки, кинулась к нему, словно орлица, защищающая своих птенцов от опасности.

– Леня, Ленечка, не бери, отдай! Они же ворованные!

Он стоял, точно окаменев, до его сознания дошло, что натворил. Из рук выпали деньги, и он тут же их подобрав, тихо сказал:

– Я их отдам.

Они подошли к толстой женщине, кричавшей на весь рынок:

– Есть горячие пирожки! Пирожки!

Ленька кинул ей в лоток деньги. Она удивилась и хотела что-то сказать, но промолчала, продолжая предлагать всем свой товар.

Тетка шла молча. Ленька плелся за ней и думал: «И что она молчит, лучше бы отругала». Дома Тетка, не говоря ни слова, села за стол, обхватила голову руками и застонала.

– Тетя Нюта, прости меня, – растерянно произнес Ленька.

– Да разве можно такие дела делать? Так и до греха недалеко, – не поднимая головы, глухим голосом проговорила она.

– Я вам помочь хотел. Платок-то теплый продали из-за меня, а теперь вон в шарфике ходите, холодно же.

Тетка не ожидала таких слов. Она подняла голову.

– Помогают хорошими делами и деньгами, заработанными честным трудом.

– А разве продавщица пирожков честно работает? – возмущенно проговорил Ленька. – Весь день торгует пирожками из ворованной муки. Деньги в карман кладет не считая, словно носовой платок. Другие вон свой заработок по нескольку раз пересчитают.

– Леня, нечестный путь к добру не приведет, и ее скоро на путь правильный направят.

Ленька помолчал немного и промолвил:

– Пойду на завод учеником, шесть классов у меня есть – возьмут.

Тетка долго уговаривала его продолжить учебу в школе, а потом решила: «Если хочет, пусть идет. На заводе оденут, накормят – и жить полегче станет».

Через неделю Ленька ходил уже в черной шинели и в головном уборе с кокардой «трудовые резервы». В форме он казался взрослее. Приходил с завода шумный, чумазый, как чертенок, снимал рабочую гимнастерку и все говорил, говорил. Тетка наливала в таз воду, смывала с его лица мазутные пятна и смеялась. Она продолжала радоваться за него, стирая к завтрашнему дню и без того уже застиранную гимнастерку.

Она чувствовала, что он будет честным человеком, и от этого была счастлива. Учился он хорошо, был лучшим стажером. Тетка много раз бывала на заводе, только Леньке об этом не говорила, чтоб не обижался.

Как-то незаметно прошли три года. Был солнечный день. Яркие лучи заполняли всю комнату. Тетка сидела у окна, штопая Ленины носки. Ей было приятно сидеть под теплыми и яркими лучами, и она с наслаждением работала, жмуря глаза. Вдруг, вспомнив что-то, встала и быстро начала прибирать в комнате, хотя кругом была чистота.

– Батюшки! – воскликнула она взволнованно. – И как это я забыла. Сегодня же Леня свидетельство об окончании учебы получает.

Тетка поспешно убрала старую скатерть, постелила новую. Откуда-то из глубины шкафа вытащила плитку шоколада и чашки, которые ни разу не подавались. Из печи достала кипящий чайник и все это разложила на столе.

Ленька ворвался домой сияющий и, потреся тоненькой книжкой, закричал:

– Тетушка, у меня аттестат с отличием! – и, распахнув шинель, рывком вытащил из-под нее розовую шерстяную шаль и торжественно произнес:

– Это Вам!

– Что ты, что ты, Ленечка, у меня же есть, – голос ее дрожал.

Ленька развернул шаль и накинул на ее узкие плечи. Шаль словно обняла ее и сделала немного полнее. Тетка разрумянилась, шаль очень шла ей к лицу.

– Это мне премию дали, вот и купил!

– Спасибо, Ленечка, спасибо! – обняв его, счастливо всхлипнула она.

Он, чувствуя ее теплоту, прижался как к матери.

– Тетя, я завтра уезжаю, – едва слышно, как бы не желая испугать ее, проговорил Ленька.

Для нее эти слова были ударом грома.

– Куда-а? – испуганно спросила она.

– Восстанавливать разрушенные войной предприятия. Но ненадолго. – Ленька помолчал и добавил: – На год.

Счастье у нее словно ветром сдуло, лицо покрылось морщинками, губы стали подергиваться. Она смотрела на него, казалось, не понимая, что он говорит.

Ленька, боясь, что Тетка будет его упрашивать, чтоб он не уезжал, враз выпалил:

– Я уже согласие дал и аванс получил, вот он, – и положил на стол пачку денег.

– Леня, да не в деньгах дело, – вздохнула Тетка. – Если надо – так поезжай. Только не так сразу, можно немножко погодя? Я же живой человек, и мне больно.

Ленька уезжал днем. Тетка с утра сходила в госпиталь и договорилась поработать в ночную смену. Собирая его в дорогу, она думала: «Мужа проводила, сына тоже, а теперь вот и Леня. В шинельке одной зимой и летом ходит, которая уже вся поизносилась, как бы не застудился. И ботинки у него большого размера – можно еще носки на ногу поддеть».

Не сводя с него глаз, Тетка предложила:

– Давай присядем на дорожку.

Минуту они оба сидели рядышком и молчали. Вздохнув, Тетка встала, обняла его и поцеловала.

– Ты мне пиши, – сказала она, заплакав.

Ленька медленно спускался из дома по лестнице, будто раздумывая, ехать ему или нет. Тетка смотрела ему вслед и горбилась все ниже и ниже. Уже во дворе Ленька услышал надламывающийся голос, который заставил его вздрогнуть и еще долго звучал в ушах:

– Леня-я, пиши-и!

Тетка вернулась в комнату. Воздуха ей не хватало, и каждый вздох больно отдавался в груди. И тут она услышала, как в доме хлопнула парадная дверь. Она знала этот звук, означающий, что кто-то идет, и встрепенулась: «Леня возвращается». Послышались шаги – медленные и тяжелые: «Нет, это не он». Шаги приближались и остановились у двери.

– Кто там? – спросила Тетка.

– Я, Нюта! – голос был хриплый, уставший, но очень родной.

– Это же Коля, Коленька, муж! – воскликнула она.

Руки ее дрожали, и она, как слепая, стала искать крючок, чтоб открыть дверь, и распахнула ее настежь. Сквозь слезы она увидела его, заросшего щетиной и улюбающегося. Из ее груди вырвался крик счастья:

– Ты пришел! Живой! – казалось, что эти слова разнеслись по всему свету.

– Ну что же ты, что ты, Нюта. Видишь – здоров, зачем же плакать? – гладил он ее вздрагивающие плечи. От нахлынувшей радости Тетка долго не могла прийти в себя.

– А где же Леня? – неожиданно спросил муж. Тетка взглянула на него, словно он этими словами причинил ей боль.

– Уехал предприятия восстанавливать, на год!

– Вот он какой. Тружеником страны стал. Так им надо гордиться, Нюта! – успокаивал он ее.

Спустя какое-то время Леня прислал письмо. Оно начиналось так:

«Здравствуйте, тетя». Слово Тетя было зачеркнуто и над ним написано «Мама».

Далее он рассказывал, что работа ему нравится, все у него есть, просит за него не волноваться и что скоро пришлет маме первую зарплату. Тетка медленно еще раз прочитала письмо, глаза ее стали влажными. Она всхлипнула: «Какая я стала слезливая, даже от радости плачу» – и пошла показывать письмо соседям. Скоро весь двор знал Теткину радость. Когда пришел муж, она, не дав ему раздеться, наизусть рассказала, что написал сын Ленька в письме. Муж прижал ее к себе и сказал:

– Вот, Нюта, у нас появился еще один сын!