Текст книги "Спящий"

Наверное, боль от ожогов и вырвала меня из забытья.

Да, я очнулся. И не могу сказать, что кошмары по сравнению с явью были так уж плохи…

Неприятно это признавать, но наша реальность может быть неизмеримо хуже любого, пусть даже самого жуткого кошмара. Сновидения обычно усиливают лишь одну из граней бытия, доводят ее до абсурда и тем самым вгоняют жертву в ступор, а окружающая действительность страшна своим широчайшим охватом всяческих мерзостей.

Шум тяжелого дыхания и отдаленные вскрики, испуганные и обреченные.

Едкая вонь мочи и удушающий запах хлорки.

Ноющая боль во всем теле и безмятежность, навеянная инъекцией морфия.

Постепенно все это слилось в единое целое, и тогда я впервые за долгое время совершил осознанное действие: открыл глаза.

Мягкий полумрак больничной палаты поначалу ослепил нестерпимым сиянием, и хоть я поспешил зажмуриться, в голове намертво засели обрывки деталей обстановки: белый силуэт закрытой двери, серые стены, крюк демонтированного газового светильника. Тусклые лучи осеннего солнца высвечивали на полу клетчатый прямоугольник, но само окно осталось вне поля зрения.

Я захотел повернуть к нему голову – и не смог. Ничего не смог. Только и получилось, что облизнуть пересохшие губы да моргнуть.

Что происходит?!

Изо рта вырвался едва слышный сип, но меня никто не услышал. Да никто и не мог услышать: койка у противоположной стены пустовала.

В попытке подавить приступ паники я несколько раз глубоко вздохнул, и сразу закружилась голова, зашумело в ушах. Какое-то время мне удавалось балансировать на самой грани забытья, но не слишком долго. Вновь накатило беспамятство…

Второй раз я очнулся, когда повеяло свежим воздухом.

Оставив входную дверь распахнутой настежь, крепкий санитар в расстегнутом белом халате поменял стоявшую под моей койкой утку и двинулся на выход.

– Стой! – просипел я ему вдогонку.

– Ого! – удивился парень, из закатанных рукавов халата которого торчали мускулистые волосатые предплечья. – Очухался!

– Стой! – потребовал я, но санитар вышел в коридор и захлопнул за собой дверь, а потом послышался скрежет, с которым провернулся в замочной скважине ключ.

Я беззвучно выругался и попытался приподняться, но даже не шевельнулся. И дело было вовсе не в притянувших запястья к койке тряпичных жгутах – высвободиться из столь несерьезных пут мог и ребенок. Тело просто-напросто отказалось повиноваться. Я не смог заставить себя сесть, не сумел согнуть ногу, не получалось даже элементарно пошевелить пальцами.

От паники удержало лишь навеянное морфием спокойствие. Я лежал, отрешенно смотрел в потолок и безучастно ждал дальнейшего развития событий.

Сейчас непременно кто-нибудь придет и все мне объяснит, для беспокойства нет причин. Скоро все разрешится само собой. А что касается странной слабости – так в этом нет ничего необычного. Последствия ранения, долгая неподвижность, вколотый морфий. Просто атрофировались мышцы, только и всего. Тело я чувствовал: полностью погасить дергавшую нервы боль не могла даже лошадиная доза наркотика.

Все будет хорошо. Все обязательно будет хорошо.

Проклятье! Да все уже хорошо! Для человека, поймавшего четыре пули, остаться в живых дорогого стоит. Я жив, а это главное!

Но на самом деле этими рассуждениями я попросту успокаивал себя и вполне отдавал себе в этом отчет. Но что еще остается, когда не способен пошевелить ни рукой, ни ногой. Только сохранять спокойствие и надеяться на лучшее. Только так, чтоб вас всех разорвало…

Врач явился, когда я уже окончательно уверился, что санитар мое пробуждение попросту проигнорировал. Эскулап был молод и растрепан; из-под распахнутого халата проглядывал недорогой костюм, испещренный темными отметинами брызг, словно доктор недавно попал под дождь. Пахло от него осенней непогодой, сигаретным дымом и медикаментами.

– Замечательно! – с порога объявил он. – Вы очнулись, это просто замечательно!

– Где я? – хрипло выдохнул я.

На покрытом оспинами плоском лице врача отразилось замешательство. Он потеребил золотую заколку галстука и поинтересовался:

– Вы знаете, что с вами произошло? Что последнее вы помните?

– В меня стреляли.

– А свое имя? Назовите его!

Я надолго задумался, как именно представиться, потом сказал:

– Меня зовут Лев Шатунов.

– Русский? – уточнил врач, доставая из кармана халата потрепанный блокнот.

– Да.

Врач записал имя и задумчиво почесал карандашом кончик крупного носа.

– Где я? – повторил я свой вопрос, так и оставшийся без ответа.

– Что? – встрепенулся медик. – А! Вы в больнице.

Я шумно вздохнул и уставился в потолок.

– Что со мной, доктор? – спросил, заранее ожидая услышать какую-нибудь неудобоваримую медицинскую терминологию, но вместо этого врач спросил:

– Можете пошевелить рукой или ногой?

– Нет.

Медик нервно потупился.

– Одна из пуль попала в позвоночник. Вероятно, был поврежден спинной мозг, и вы останетесь парализованным до конца жизни.

– Чушь! – выругался я и зашипел от всколыхнувшейся в голове боли.

– Сохраняйте спокойствие! – потребовал врач. – Диагноз еще не окончательный!

– Я должен связаться с поверенным. Я достаточно состоятелен и могу позволить себе лучших специалистов!

– Вам придется поговорить об этом с профессором.

– Вы должны передать мое сообщение поверенному!

– Единственное, что я должен, – перебил меня врач, – это осмотреть раны и скорректировать курс лечения. Только и всего! Все остальное вам предстоит обговорить с заведующим отделением!

– Так позовите его! – сорвался я на крик.

– Профессор осмотрит вас, как только у него появится свободное время, – объявил медик и распахнул дверь, позволяя санитару закатить в палату тележку с хирургическими инструментами, бутылочками с лечебными растворами и мотками бинтов.

– Я хочу видеть профессора немедленно! – потребовал я, срываясь на крик. – Прямо сейчас! Ясно вам?!

– Всему свое время, – отрезал медик, взял железную кружку и поднес к моим губам: – Пейте! Вы должны выпить это!

– Что это?

– Пейте!

Сложно сопротивляться, когда не чувствуешь собственного тела. Санитар слегка приподнял мою голову, и волей-неволей пришлось глотать влитую врачом горькую микстуру. Плеваться и давиться из одного только желания показать собственную независимость я не стал. Лишь пожалел с какой-то нечеловеческой даже тоской об утраченной возможности оборачиваться зверем.

Впрочем, в этом случае серебряные пули прикончили бы меня прямо на мосту…

В лекарство был добавлен какой-то наркотический препарат; очень скоро накатило ватное оцепенение и нестерпимо захотелось спать. Наверное, это было и к лучшему: санитар себя долгим отмачиванием бинтов не утруждал, и, оставайся я в сознании, перевязка стала бы сущей пыткой…

Очнулся я с головной болью и лихорадочным сердцебиением. Во рту пересохло настолько, что едва ворочался распухший язык. И, ко всему прочему, очнулся я полностью дезориентированным в пространстве и времени.

Не знаю – где, понятия не имею – когда.

Что за больница и как долго я в ней нахожусь?

И выяснить это было не у кого. Да и смогу ли выдавить из себя хоть слово?

А если паралич распространится выше и затронет речевой аппарат?!

Мысль эта пронзила смертельным ужасом, я глубоко задышал, потом расплылся в механической улыбке и почувствовал, как лопнула пересохшая губа.

Так себе утешение, но, по крайней мере, собственной мимикой я еще владел.

После этого я попытался согнуть пальцы правой руки и неожиданно легко сделал это.

В изумлении приподнял голову, посмотрел на кисть и досадливо выругался: все пальцы до единого оказались разжаты. И, сколько ни пытался ими пошевелить, ничего из этого так и не вышло.

Вновь с головой захлестнула волна липкого колючего страха.

Беспомощность – это ужасно. Ты целиком и полностью зависишь от других людей и никогда не знаешь наперед, как они решат с тобой поступить.

Меня затрясло, и тотчас послышался легкий шорох, будто кто-то легонько поскребся в дверь. Кто-то с длинными острыми когтями и очень-очень голодный. Дверь дрогнула, скрипнула и вдруг толчком распахнулась.

Сердце сжалось, на висках выступил пот, но уже миг спустя накатило несказанное облегчение. Это не мой талант сиятельного сорвался с цепи, а просто наступило время перевязки и пришли санитары.

На этот раз их было двое: знакомый уже бугай с обезьяньими длинными руками и новенький – морковно-рыжий и с бугристым лицом, по форме напоминавшим орех кокоса.

Мне смочили губы и дали напиться, а потом в четыре руки аккуратно и вместе с тем уверенно переложили с койки на каталку.

– Тяжелый! – удивился рыжий.

– Усохнет, – со знанием дела ответил бугай.

Меня от этих слов откровенно покоробило.

– Куда? – спросил я. – Куда вы меня везете?!

– К патрону, – ответил санитар, вероятно имея в виду профессора.

Парни выкатили каталку с безбожно скрипящим колесиком в длинный темный коридор, и я приподнял голову, желая разглядеть обстановку, но смотреть оказалось не на что. Голая штукатурка стен, запертые двери, зарешеченные окошки под потолком.

Полная неопределенность.

Но ничего – вот поговорю с профессором, и все будет хорошо.

Впрочем, будет ли? Никак не удавалось избавиться от ощущения, будто нахожусь в тюрьме. Всюду решетки и усиленные железными пластинами дверные косяки. К чему такие меры предосторожности в обычной больнице? Ну вот к чему, а?

И все же меня катили именно по больничному коридору, и никак иначе. Дело было в запахе; кто хоть раз бывал в лечебных заведениях, узнает его сразу. Пахучие лекарства, едкая дезинфекция и еще нечто неуловимое, чем обычно пахнет болезнь. И не банальная осенняя простуда, а затяжной выматывающий недуг на последней стадии, когда излечения ждать уже не приходится и впереди – одна лишь агония.

Запах напугал, мне окончательно сделалось не по себе. Я бы непременно соскочил с каталки и натворил глупостей, если б только мог.

Но я не мог и дьявольски об этом жалел.

Санитары остановили каталку перед кабинетом с табличкой «профессор Карл Т. М. Берлигер». Наименование учреждения указано не было; пока парни ожидали ответа на стук в дверь, я рассмотрел и эту надпись, и соседние двери.

– Входите! – послышалось изнутри после изрядной заминки, и тогда санитары сноровисто закатили каталку в узкий дверной проем и замерли в ожидании дальнейших распоряжений.

– Ставьте к стене! – распорядился господин средних лет с худощавым и умным лицом человека с хорошей наследственностью. Пиджак хозяин кабинета убрал на вешалку и теперь стоял у рабочего стола в белой сорочке с накрахмаленным воротничком, темно-синих отутюженных брюках, чьими стрелками можно было порезаться, и начищенных до блеска черных кожаных туфлях.

На ум пришло одно-единственное слово: «денди».

Но все это я отметил уже после того, как санитары придвинули каталку к дальней стене и покинули кабинет. В первую очередь мое внимание привлекло единственное окно кабинета, которое было забрано решеткой, как заведено в тюремных больницах. Это дало определенную пищу для размышлений, но с выводами я решил не спешить по той простой причине, что в остальном ничего необычного в обстановке не заметил: стол, шкаф, секретер. На стене – портрет ее величества императрицы Виктории с траурной лентой в уголке.

Так сразу и не понять, частная это клиника или государственная лечебница.

А профессор тем временем снял трубку телефонного аппарата и попросил:

– Доктор Эргант, зайдите ко мне. Да, это по нашему новому пациенту.

Вернув трубку на рычажки, он подошел к каталке и не сумел удержаться от брезгливой гримасы. Пахло от меня и в самом деле не лучшим образом, но никакого смущения по этому поводу я не испытал и сразу взял быка за рога:

– Где я нахожусь?

– В больнице, – спокойно ответил профессор Берлигер и улыбнулся. – Разве это не очевидно?

– В какой именно больнице я нахожусь?

– Ответьте лучше, как вы себя чувствуете? – перебил меня хозяин кабинета. – Боль или головокружение ощущаете?

– Ощущаю, – подтвердил я, поскольку самочувствие и в самом деле оставляло желать лучшего. Мысли путались, никак не удавалось сосредоточиться на чем-то одном, душу подтачивал изматывающий страх.

– Сухость во рту? Дать вам воды?

Меньше всего мне хотелось принимать подобные подачки, но пришлось наступить на горло собственной гордости.

– Дайте.

Профессор наполнил из графина стакан, напоил меня и поинтересовался:

– Чувствуете свое тело ниже ключиц?

– Не важно! – оскалился я, приподнял голову с каталки и потребовал: – Мне нужно поговорить с поверенным!

Берлигер убрал пустой стакан на подоконник и развел руками.

– Боюсь, не могу позволить вам этого сделать.

– Что значит – не можете? – опешил я.

– Общение пациентов с внешним миром запрещено правилами заведения.

– К дьяволу ваши правила! Позвоните моему поверенному немедленно!

– И не подумаю.

– Вы не имеете права удерживать меня помимо моей воли!

– А вот тут вы заблуждаетесь! – ответил профессор, взял со стола какой-то листок с синей гербовой печатью и поднес его к моему лицу. – Вердиктом судьи округа Кулон вы направлены на принудительное лечение в связи с острым расстройством критического мышления, представляющим опасность для окружающих.

Строчки перед глазами плясали и расплывались, и я лишь выдохнул:

– Что за ерунда?!

– Цитирую: «находясь в бессознательном состоянии, пациент высказывал угрозы и оскорбления в адрес ее императорского величества, перемежая их экстремистскими заявлениями религиозного характера».

– Нет! – рыкнул я. – Все было совсем не так! Я помню вас, вы заплатили, чтобы забрать меня сюда!

– На фоне ранения у вас развилось параноидальное расстройство психики.

– Дайте мне позвонить поверенному!

– Вы пробудете в нашей клинике до полного исцеления.

– Слушай, ты! – оскалился я. – Если не дашь позвонить, я тебя убью!

Профессор посмотрел на меня с неприкрытым презрением.

– Угрозы вам не помогут.

– Вовсе нет, – улыбнулся я, и по лопнувшей губе вновь заструилась кровь. – Это никакая не угроза.

– Что же это тогда?

– Обещание, профессор. Простое обещание.

Я потянул за краешек всколыхнувшегося в душе Берлигера страха, но в моей крови было слишком много морфия, и сосредоточиться на фобиях профессора не получилось. Головокружение сменилось острой головной болью, пришлось закусить губу и зажмуриться.

– Ваше заявление будет занесено в историю болезни, – пообещал Берлигер, и в этот момент в кабинет без стука вошел врач, который уже осматривал меня прежде.

– Вколите пациенту успокоительное, – распорядился профессор.

Доктор Эргант не стал интересоваться причиной такого решения, выставил на стол кожаный саквояж, приладил на стеклянный шприц новую иглу и наполнил его раствором морфия.

– Перестаньте! – потребовал я, но без толку. – Перестаньте немедленно!

Врач сделал инъекцию и повернулся к хозяину кабинета.

– Что-то еще, профессор? – спросил он.

– Полагаете, пациент готов к процедурам?

– Удивительно сильный организм, – ушел от прямого ответа доктор Эргант. – Раны заживают чрезвычайно быстро. В этом нет ничего сверхъестественного, но сталкиваюсь со столь мощной регенерацией впервые.

– Да или нет? – поставил профессор вопрос ребром.

– О, простите! – смутился врач. – Я отвлекся. Да. Без всякого сомнения – да. Можно начинать.

Я должен был спросить, что именно можно начинать. Я просто обязан был это сделать, но не смог.

Морфий в один миг разошелся по крови, стены кабинета исчезли, потолок выгнулся и превратился в купол серого из-за дымной пелены небосвода. Кругом, насколько хватало взгляда, простиралась выжженная, спекшаяся и покрытая пеплом земля. Кое-где продолжали плеваться огнем лужицы горящей жижи. Стоял удушливый запах серы, но дышалось при этом на удивление легко, жар совсем не ощущался, а глаза не слезились из-за едкого дыма.

Но все было еще впереди: я просто еще не провалился в видение до конца; откуда-то издалека продолжали доноситься голоса врачей, а через серое марево все так же просвечивал светлый прямоугольник окна.

– Ты и в самом деле убил его?

Я резко обернулся и вскинул руку, прикрывая от нестерпимого сияния глаза. Возникший за спиной силуэт человека был ослепительно-белым, словно его прорезали в сновидении напрямую в сердце солнца.

– Так ты убил его? – Странный голос, казалось, прозвучал в самой моей голове.

– Кого именно? – ответил я вопросом на вопрос. – Я много кого убил…

Доза морфия и нереальность происходящего развязали язык, ну да и что с того? Ни один суд не примет сказанные в подобной ситуации слова в расчет.

В подобной ситуации? Я только сейчас осознал, что стою полностью обнаженным посреди сожженной огненным дождем степи, босые ступни сминают рыхлый горячий пепел, а мне ничуть не жарко. И даже сияние странного собеседника перестало резать глаза.

Это был мой сон, и мне было в нем хорошо.

Дьявол! Здесь тело вновь повиновалось мне, как и прежде!

Ну почему морфий не решает всех проблем в реальной жизни?!

– Убил многих? – Силуэт человека едва заметно задрожал. – И скольких из них ты задушил? У многих ли при этом были связаны руки?

– Ты что, моя совесть? – оскалился я и немедленно схлопотал пощечину.

В следующий миг последовал новый удар, а потом наркотическое видение разлетелось на куски, и я вновь оказался в кабинете профессора.

– Ну и напугали вы нас, Лев, – шумно выдохнул доктор Эргант и вытер со лба пот замызганным носовым платком.

– Если пациент восстанавливается так быстро, как вы говорите, в инъекциях морфия больше нет необходимости, – решил Берлигер, подравнивая тоненькой пилочкой идеально ровные ногти.

– Приму к сведению, профессор, – не стал оспаривать это решение врач и распахнул дверь кабинета. – Люсьен, Джек! Поместите пациента в третью палату.

Санитары переглянулись, и тот, что был помощнее, уточнил:

– В третью? Уверены, доктор?

– Да, Люсьен, уверен.

– Как скажете, доктор.

Меня вывезли из кабинета профессора и покатили по коридору, но очень скоро тележка свернула в боковой проход и остановилась перед закрытой дверью. Люсьен отцепил с пояса связку ключей и отпер замок, тогда рыжий Джек направил каталку на уходящий вниз пандус.

– Ну почему лифт в подвал не ходит? – просипел он, с натугой удерживая тележку от стремительного заезда вниз.

Люсьен с улыбкой пихнул его под ребра, и рыжий санитар от неожиданности разжал руки. Каталка понеслась в подвал, ее едва успели перехватить, прежде чем случилось столкновение с перегородившей проход решеткой.

– Все развлекаетесь? – покачал головой охранник в серой униформе и с полицейской дубинкой на поясе, отпирая дверь.

– Кто бы говорил! – хмыкнул Люсьен и похлопал напарника по спине. – Кати, Джек. Кати!

И каталку втолкнули под каменные своды жутковатого подвала.

Скрипящее колесико надсадно надрывалось, но его визгливое подвывание было не в силах перекрыть глухие удары в двери палат, мимо которых меня провозили. Санитары не обращали на дробный перестук никакого внимания; такое поведение пациентов здесь явно было в порядке вещей. Как и пронзительные стоны. Или не стоны даже, а бесконечный заунывный вой, все тянувшийся и тянувшийся на одной и той же ноте. На фоне этого завывания как-то даже не пугали резкие вскрики и отдельные нечленораздельные возгласы.

Мощные электрические лампы под потолком слепили глаза, их свет добавлял происходящему дополнительную реальность, не давая списать жутковатые подробности, вроде плохо затертых бурых брызг на одном из простенков, на не в меру разыгравшееся воображение.

И запах. Здесь уже пахло не болезнью, а безумием в чистом, если не сказать дистиллированном, виде.

Мне никогда раньше не доводилось бывать в психиатрических клиниках, но сейчас я нисколько не сомневался, что угодил именно в одно из этих страшных заведений. Впрочем, а куда еще могли поместить человека с моим диагнозом?

Когда за дверью одной из палат раздался сбивчивый речитатив мольбы ко всем и вся о скорой смерти, я не выдержал и обратился к санитарам.

– Парни, как вам заработать по сотне на брата? – спросил их, желая прощупать почву. – Просто передайте весточку моим близким. Они заплатят. А как только меня вытащат отсюда, получите еще тысячу. Как вам такое, а? Это же целая куча денег!

– Когда тебя вытащат отсюда? – заржал рыжий Джек. – Чудак, это «Готлиб Бакхарт», никто тебя отсюда не вытащит! Отсюда выходят только вперед ногами!

Я так и обмер. На момент своего строительства эта клиника преподносилась прессой верхом гуманизма, ведь в многочисленных частных лечебницах того времени условия содержания душевнобольных были воистину чудовищными. Любой душегуб с радостью шел на каторгу, поскольку направление на принудительное лечение являлось, по сути своей, завуалированным смертным приговором.

Предполагалось, что Психиатрическая больница имени Готлиба Бакхарта будет лишена вопиющих недостатков заведений подобного рода, но в результате она стала сосредоточением их всех. По крайней мере, слава об этом месте ходила самая дурная. И в немалой степени из-за жестокости персонала.

Сбросив вызванное столь неприятным известием оцепенение, я какое-то время собирался с решимостью, потом проникновенно произнес:

– У меня есть связи. Мне помогут. А вы получите…

– Закрой рот! – негромко и с некоторой даже ленцой потребовал Люсьен, но так, что перечить моментально расхотелось. – Закрой сам или я тебе помогу. И поверь, тебе это не понравится. У меня по этой части обширная практика!

Я поверил и замолчал.

Противопоставить грубой силе санитаров я ничего не мог, а интуиция, здравый смысл, житейский опыт и выработанное за годы службы в полиции умение разбираться в людях сейчас в один голос твердили: «Этот человек не шутит, и тебе тоже не следует с ним шутить».

Поэтому я не стал торопить события, решив вместо безыскусного и прямолинейного подкупа постараться отыскать среди персонала слабое звено. Люди везде одинаковые, рано или поздно мне улыбнется удача. Лишь бы не оказаться этим самым слабым звеном самому…

Новая палата – или же камера? – оказалась меньше прежней и напоминала вытянутый пенал с голыми каменными стенами. Санитары втолкнули каталку в узкий дверной проем, полностью перегородив при этом проход к койке второго пациента, и переложили меня на кровать у боковой стены, не забыв поставить под нее утку.

Сосед при появлении санитаров в один миг соскочил с кровати, забился в угол и принялся что-то сбивчиво шептать себе под нос. Лицо он прятал в ладонях, видна была лишь бритая макушка.

– Не бойся, он тихий, – посмеялся рыжий Джек, похлопал меня по щеке и вслед за напарником вышел в коридор. Захлопнулась дверь, лязгнул засов.

Я остался с психом один на один, но никакого беспокойства по этому поводу не испытывал, поскольку лодыжка моего соседа была прикована к стене стальной цепочкой, прочной на вид и не слишком длинной.

До меня он дотянуться никак не мог, и это было просто здорово. Стоило лишь санитарам выйти за дверь, шепот зазвучал громче и стал складываться во вполне различимые слова:

– Электричество – дьявол. Электричество – дьявол. Электричество – дьявол.

И так безостановочно, не смолкая ни на минуту, ни на миг.

Кожа на бритой наголо голове была покрыта воспаленными струпьями, больничная роба выглядела грязной и поношенной. И запах. Пахло в камере просто омерзительно, и я вовсе не был уверен, что источником вони служило одно лишь отверстие канализационного слива.

А сосед никак не унимался и продолжал бормотать:

– Электричество – дьявол…

Размеренный речитатив не давал расслабиться и задремать; я не выдержал и в сердцах выругался:

– Да заткнись ты!

Тогда псих отнял ладони от бледного и осунувшегося лица и посмотрел на меня, словно увидел первый раз. Он посмотрел на меня, я на него и сразу отвел взгляд, но хватило и этого краткого мига, чтобы по коже побежали мурашки.

Дело было в глазах. В совершенно прозрачных глазах, словно выточенных из двух одинаковых стекляшек. Казалось, посмотри в них – и заглянешь прямиком в мозг.

Это было неправильно. Совершенно неправильно. У сиятельных глаза бесцветно-серые, иногда они слегка светятся в темноте, но никогда мне еще не доводилось видеть столь кристально-чистых зрачков, лишенных малейших намеков на цвет.

Я не знал, стало подобное уродство следствием психического расстройства или проявилось в ходе лечения от него, и мог лишь уповать, что со мной этого не приключится.

Так себе надежда…

3

Утром разбудили санитары. Точнее, не разбудили даже, а попросту ухватили за руки и за ноги и переложили с койки на каталку. Рыжий при этом так сильно стиснул мои запястья, что на коже от его пальцев остались синяки.

Больно не было, я вообще почти не чувствовал своего тела, а потому протестовать не стал. Как не стал повторять вчерашнюю попытку подкупа санитаров. Это больше не казалось хорошей идеей.

– Куда вы меня везете? – спросил я вместо этого.

– Куда надо, – коротко бросил Люсьен, запирая дверь камеры.

– Тебе понравится, – объявил рыжий Джек, своей недоброй улыбкой уверяя меня в обратном.

На этот раз тележку покатили не в кабинет профессора Берлигера, а в противоположном направлении. Вскоре коридор вывел в небольшой холл с несколькими прикрученными к полу столами и лавками, там подметал пыль то ли наемный работник, то ли кто-то из пациентов. Я не разглядел – санитары сильно разогнали каталку, нисколько не беспокоясь, что любое случайное столкновение неминуемо перевернет ее набок.

Тишину клиники вдруг прорезал протяжный вопль, но никто не обратил на крики буйного пациента ни малейшего внимания. Джек спокойно распахнул дверь с табличкой «Лаборатория», а Люсьен втолкнул каталку в залитое ярким сиянием электрических ламп помещение и спросил:

– Куда ставить, доктор?

– Вплотную к генератору, – указал Эргант на массивное устройство в углу комнаты. – И зафиксируйте пациента ремнями.

Санитары выполнили распоряжение и покинули лабораторию, тогда врач приблизился к каталке и с тяжелым вздохом покачал головой.

– Подкуп персонала – это плохо, очень плохо, – осуждающе проговорил он.

– Плохо? – оскалился я. – Я просто хочу связаться с родными! Это запрещено?

– Любое общение с внешним миром возможно лишь с санкции заведующего отделением, а профессор Берлигер полагает, что сейчас это не пойдет вам на пользу.

– Чушь собачья!

– Таковы правила. В следующий раз простым предупреждением дело не ограничится.

Я рассмеялся.

– И что вы сделаете? Оставите меня без сладкого?

– Мы не столь снисходительны к нарушителям дисциплины! – веско ответил доктор Эргант и наполнил какой-то остро пахнущей анисом жидкостью железную кружку с обколотой эмалью. – Вам надо выпить это лекарство!

– Что за дрянь? – спросил я, но врач не посчитал нужным ответить.

Расчетливым движением он влил содержимое кружки мне в рот, и я едва не подавился, глотая воду с горьковато-анисовым привкусом незнакомой микстуры.

Затем доктор Эргант взглянул на вытащенные из кармана часы, отошел к столу и принялся что-то писать. Видимо, заполнял медицинскую карту.

– Зачем меня привязали? – окликнул я его. – Я же парализован!

– Всему свое время, – ответил врач, не отрываясь от своего занятия, и ничего больше не сказал. На разговоры с пациентом он настроен не был.

Приподняв голову, я принялся рассматривать заставленную оборудованием лабораторию, и в глаза сразу бросились банки с заспиртованными внутренними органами на полках и хирургический стол в углу с облицованными белой кафельной плиткой стенами и полом. На миг почудилось, будто угодил в логово безумных ученых-вивисекторов из какой-нибудь бульварной книжонки, но нет, логовом безумных ученых эта лаборатория не была. Это был «Готлиб Бакхарт».

Лишенную окон комнату освещали электрические лампы, и чем сильнее шумело в голове после влитой в меня микстуры, тем ярче и пронзительней становилось их сияние. Я сощурился и постарался разглядеть приборы у противоположной стены, но застекленные окошки с неподвижными стрелками, многочисленные переключатели, витки кабелей и цепи электрических банок ничего мне не говорили.

А потом распахнулась дверь, и к нам присоединился профессор Берлигер.

– Пациент готов? – с порога поинтересовался он.

– Да, профессор.

– Уже дали ему состав?

Доктор Эргант взглянул на карманные часы и сообщил:

– Четыре минуты назад. Перорально.

– На голодный желудок? Тогда не будем терять времени!

Профессор Берлигер снял и убрал пиджак на вешалку, взамен накинул на плечи белый халат. Потом он хрустнул костяшками длинных тонких пальцев и, наконец, обратился ко мне:

– Вы, должно быть, сейчас ужасно напуганы, но уверяю – бояться совершенно нечего. Пройти курс лечения – в ваших собственных интересах.

Я промолчал. У меня были большие сомнения в искренности профессора.

Того мое молчание всецело устроило.

– Вы глубоко больны, – продолжил он свой монолог. – Вы больны с самого рождения, но не отдавали и до сих пор в полной мере не отдаете себе в этом отчет. Ваше сознание поражено тяжелым психическим расстройством, и мой долг – вернуть вам ясность мысли и трезвость рассудка. Не только вам, но и всем остальным сиятельным!

– О чем вы?! – опешил я.

– Традиционно считается, что корень бед сиятельных заключен в их крови. Будто именно в ней растворен некий яд, наделяющий людей противоестественными способностями. Увы, это не так! Опыты по полной замене крови сиятельных на кровь нормальных людей успехом не увенчались. Равно как не привело ни к каким результатам и обратное переливание крови. И ни одной научной лаборатории, ни одному ученому-естествоиспытателю до сих пор так и не удалось выделить из крови сиятельных некую уникальную составляющую! А почему? Ответ прост: дело вовсе не в этом!

Щеки профессора раскраснелись, сейчас он походил на истосковавшегося по лекциям университетского преподавателя. И хоть вещал Берлигер о каких-то немыслимых, просто запредельных вещах, но ни в малейшей степени не смущался тем, сколь безумно звучат его слова.

– Но если не кровь, тогда что? – продолжил профессор. – Ответ может быть только один: мозг! Дело в человеческом мозге, этом кладезе самых невероятных загадок! Именно там скрывается проклятие сиятельных!

Тут я не выдержал, приподнял голову и оборвал этот дьявольский монолог:

– Нет никакого проклятия! Оставьте меня в покое!

Доктор Эргант взял отложенные на край стола часы и сделал в медицинской карте какую-то лаконичную пометку.

Профессор Берлигер только покачал головой.

– Вы ущербны и даже не понимаете этого. Сиятельные – рудимент ушедшей эпохи. Квинтэссенция всего антинаучного, что только есть в этом мире. Сиятельные отравляют наше общество и тормозят движение по пути прогресса. Одним только фактом своего существования они смущают неокрепшие умы и толкают их на путь мистицизма.

– За такие слова и в тюрьму угодить недолго. Третий департамент…