Текст книги "«Уцелевший» и другие повести"

Все уже здесь: Сирин, Алконост, Гамаюн;

Как мы условились, я буду ждать

по ту

Сторону стекла.

«Сирин, Алконост, Гамаюн»

… о странных днях, когда душа в любви,

Как будто бы в вине.

«Господин одинокий журавль»

С.Я. и два следствия узкого понимания концепции сказки

Из узкого понимания концепции сказки С.Я. выводит как минимум два интересных следствия. Оба они вытекают из желания максимально сильно повлиять на читателя своим художественным произведением.

Во-первых, С.Я. предлагает писателю прятаться за псевдонимом, еще лучше – за целой выдуманной биографией, мистификацией, а в идеале совсем не подписывать свое произведение. С.Я. объясняет это тем, что конкретный земной человек с обычной земной фамилией и биографией, будь он хоть трижды хорошим писателем, все равно не безгрешен. Как только он становится хоть чуть-чуть знаменит, все его «косяки» (выражение С.Я.) всплывают наружу. Соответственно, мысли и призывы, исходящие от этого писателя, у которого – как опять же выразился С.Я. – «говно тоже пахнет», вызывают меньшее доверие, чем у безгрешного, идеализированного в мистифицированной биографии писателя.

Так, например, древнерусские авторы своих произведений не подписывали, считая свой вклад в их создание ничтожным. Они были заложниками христианского религиозного мировоззрения, согласно которому всё по воле Бога. В результате, влияние произведений этих авторов на современных им читателей было чрезвычайно сильным, так как получалось, что их творения были благословлены самим Господом.

Ну и крайней степенью такого подхода было бы вовсе не подписывать свои произведения. Пусть читатель – если творение и впрямь гениальное и судьбоносное – сам выдумывает для себя биографию его создателя(ей), ведь при таком раскладе его фантазия сработает идеальнее, как если бы эту биографию ему навязали.

Во-вторых, было бы хорошо за всю жизнь написать только одно обобщающее произведение. С.Я. обычно иллюстрирует эту мысль так. Берет в пример своего любимого Достоевского и предлагает представить, что было бы, если бы классик за всю свою жизнь написал только «Братьев Карамазовых» и ни строчки больше. Ведь, по мнению С.Я., как ни крути, а при всей гениальности романов Достоевского они во многом повторяют друг друга. Отсюда ослабевает воздействие на читателя каждого из них в отдельности. А если представить, что Достоевский, готовясь всю жизнь, «тренируясь в стол», создал бы лишь «Братьев Карамазовых»? Да еще бы их не подписал? Да еще бы постарался удалить все данные о себе? Это была бы новая Библия, он, безымянный, стал бы новым Христом, несущим новое слово!

…На этой мысли С.Я. обычно мелко подхихикивает и, чрезвычайно возбужденный своим остроумием, потирает вспотевшие ручки. В этот момент он сам удивительно напоминает Федора Павловича Карамазова.

Серафим. День рождения Саши

Дело еще в том, что подруга Саши на журфак поступила, а Саша нет: сделала пару каких-то совершенно нелепых ошибок на экзамене по литературе. Понятное дело, что она и поехала в Москву изначально «ради прикола», так что, казалось бы, нечего и расстраиваться. И всё же… Теперь она находилась в подвешенном состоянии: поступать в родной провинциальный вуз или… Ведь можно попробовать и на следующий год.

Возможно, с непоступлением в МГУ было связано то, что Саша заранее сказала Серафиму, что не будет отмечать свой день рождения, и подарков ей дарить не надо. Серафим не одобрял таких, с его точки зрения, обид и капризов. И все же, когда они уже шли к валу, Саша сказала:

– Фим, ты мне хотя бы розочку какую-нибудь подарил.

Серафим «включил дурака» и ответил что-то сообразно ситуации, а у самого него внутри все клокотало от радости, он еле сдерживался, чтобы не рассказать Саше все. Дело в том, что к ее дню рождения он подготовился основательно. Саше исполнялось семнадцать лет, и он на всю свою повышенную стипендию купил ей семнадцать гвоздик в цветочном ларьке возле ее дома (на розы денег не хватило). Серафим договорился с продавщицей, что этим вечером придет другой молодой человек (друг Серафима Леша Данилов, который в тот день был свободен) и заберет цветы. Продавщица отнеслась к просьбе с пониманием и очень красиво оформила букет. Таким образом, Серафим планировал, что к приходу Саши домой ее уже будет ждать вечерний сюрприз. Трудность еще состояла в том, что он не знал точно, где Саша живет. За все время их знакомства они всегда встречались на нейтральной территории, так как жили в разных концах уездного города. Так что адрес Саши Серафим пробивал через друзей-компьютерщиков по взломанным базам данных.

С вала Серафим и Саша пошли к Коту, у которого уехали родители и он в эту ночь «вписывал». (Серафим и Саша вообще очень много бродили по уездному городу, причем преодолевая такие расстояния, которые раньше Серафим вообще не думал, что сможет пройти. Естественно, что эти расстояния пролетали за разговором с Сашей для Серафима незаметно. И так же, как Серафим открыл Саше много интересных мест, так и Саша водила его такими тропами, которых он от родного N просто не ожидал.)

Друзья Серафима и Саши тоже подготовились к ее дню рождения, поэтому вечер пролетел очень хорошо и незаметно. Саше пора было ехать домой, и она решила позвонить маме, чтобы попытаться отпроситься на ночь. «Черт, – думал Серафим, – сейчас мама ей по телефону скажет про гвоздики, и сюрпризу конец!» В темноте квартиры почему-то все напряженно следили, когда Саша звонила, удастся ей отпроситься или нет. После первого «Мам, привет!» Саша переменила позу. «Какие гвоздики? Семнадцать?!» Саша с трубкой у уха повернулась к довольно улыбающемуся Серафиму. Закончив разговор (мама разрешила ей остаться на ночь), Саша подошла к Серафиму и поцеловала его. Тот поцелуй он запомнит надолго – он был и вправду какой-то особенный. И слезка. Как тогда, в Гамбурге. (Саша потом говорила, что семнадцать гвоздик стояли, не вянув, почти месяц. Это она так за ними ухаживала!)

А еще Серафим той ночью придумал стих. Точнее, как обычно, ему приснилась очередная сказка, а он ее в утреннем сонно-свежем-непроснувшемся полуодиноком троллейбусе с улыбкой переложил в слова («Только бы не забыть, только бы не забыть!» – твердил он себе, пока нес до дома в голове новое произведение.)

Тяни руки в небо,

Кружись под небом.

И смех хрустальный

На площади центральной

Города,

Где ты опять увидел

Небо.

XIV

Я оставляю эти цветы

Для тех, кто появится после;

Дай Бог вам покоя,

Пока вам не хочется

Сделать шаг…

«Двигаться дальше»

Ты – животное лучше любых других,

Я лишь дождь на твоем пути.

«Пески Петербурга»

Автор объясняет, отчего С.Я. понесло в Москву

Тронулись. С.Я. не особо радуется, что наконец-то поехали. Он уже как будто бы стал старше и одинаково спокойно переносит как жизненные радости, так и неудачи.

С.Я. ворочается сбоку на спину на другой бок и снова на спину. Не спится ему, глаза так и норовят разлипнуть и куда-нибудь упереться. Нездоровый какой-то бодряк!

Вот скажи, С.Я. … Нет, правда, скажи – тебе все равно сейчас делать нечего: зачем тебя в Москву понесло?

Опять перевернулся на другой бок – типо, игнорирует.

Ну, тогда я скажу. Его бывшая девушка одно время встречалась с мальчиком, учившимся в школе-гимназии на год старшее ее. Мальчика звали Илюша Трушин. Потом он девушке надоел, и она ему об этом сказала.

– Знаешь, я никогда раньше не видела, как мальчики плачут. Он разрыдался прямо в школьном коридоре, – поделилась она с С.Я. У С.Я. мелькнуло тогда в голове, что его девушка, быть может, была в этой ситуации немного жестока, но он не обратил на это особенного внимания, так как был тогда ею сильно увлечен.

После этого случая Илюша девушку всячески избегал, а спустя полгода появился в ее жизни снова. Он стал приходить к ней в гости и приносить разные милые подарки, интересные книги и музыку, от которых в силу их интересности трудно было отказаться. Например, именно он первым принес девушке С.Я. «Машеньку» Набокова, над которой она проплакала всю ночь, да и сам С.Я. потом перечитывал ее не единожды⁵⁷. А каким образом он мог достать любой альбом «Аквариума», какой бы она ни попросила, С.Я. вообще не представлял (хоть этим и пользовался). После гимназии Илья поступил в Высшую школу экономики и писал из Москвы этой девушке письма. Он приглашал ее к себе в столицу на знаменитый спектакль в театре им. Станиславского «Мастер и Маргарита». С.Я. видел Илью лишь однажды, когда провожал эту девушку после очередного свидания домой. С.Я. потом спросил ее, что она думает сейчас о Трушине, и девушка ответила одним словом – «зануда». Так С.Я. окончательно успокоился по этому поводу. После разрыва С.Я. с этой девушкой, когда она сама уехала в столицу, Илья стал общаться с ней еще плотнее.

А спустя два года после разрыва С.Я. приснился сон. Будто шагает он по пустому фойе для младшеклассников в своей школе, которую закончил уже не один год назад, а навстречу ему идет его бывшая любовь – радостная, улыбающаяся. С.Я. с трудом ее узнаёт, потому что у нее теперь вместо ее прекрасных длинных волос короткая стрижка, да и сами волосы какие-то крашеные и жесткие. Кроме того, на ней надет странный джинсовый комбинезон, который она раньше никогда бы в жизни не надела. Его бывшая возлюбленная по-прежнему такая же невысокая, но она заметно располнела. И тут С.Я. понимает, в чем дело: она же беременна. Он только сейчас замечает ее большой округлившийся живот. Девушка подходит к С.Я., и видно, что она несказанно ему рада. Она крепко его обнимает и по-дружески целует в щеку. С.Я. догадывается, кто отец будущего ребенка, и спрашивает, как это получилось. Оказывается, Илюша Трушин пригласил ее в Тибет. Там она подцепила какую-то тяжелую болезнь и несколько недель провалялась в бреду при смерти в их сторожке, в снегах под солнцем, на вершине какой-то высоченной горы. Илья буквально ее выходил, спас ей жизнь. И в период ее выздоровления она как-то неожиданно для себя зачала ребенка, узнав об этом лишь спустя несколько месяцев. Но, как ни странно, она этому даже, скорее, рада.

С.Я. спрашивает у нее разрешения и гладит ее живот – ему почему-то до невозможности хочется это сделать. Живот теплый и приятный на ощупь. И тут С.Я. понимает, что это мог бы быть его ребенок. Ему становится так невыносимо больно, что он просыпается в слезах.

После этого случая у С.Я. словно бы снесло башню. Внешне он, казалось, продолжал жить своей обычной жизнью. На самом же деле, он ни о чем другом не мог думать. В результате неожиданно для всех он за три месяца уладил свои дела – главным образом, связанные с окончанием института, взял координаты головной редакции известной московской газеты, в филиале которой подрабатывал в своем уездном городе, поставил в известность ошарашенных родителей, созвонился с теткой в Москве, чтобы приютила его на время, пока он не снимет квартиру, купил билет и душным днем 19 августа проявился в плацкартном поезде «… – Москва».

Серафим. Начало разрыва

Наступила осень. Серафим и Саша сроднились со своим родным уездным городом, вжились в него. Саша, без особых усилий поступив в институт, в котором учился Серафим, проучилась там три дня и забрала документы. Ни мольбы, ни угрозы родителей, которых она искренне уважала и к мнению которых всегда прислушивалась, в этот раз не помогли: она твердо решила вновь поступать в лучший вуз страны. Серафим, честно говоря, как-то немного побаиваясь такого ее поступка и совершенно отчетливо ощущая, что в подобных серьезных вопросах Сашу лучше не трогать, чтобы не нарваться на что-нибудь нехорошее, сохранял в этом вопросе нейтралитет.

Итак, днем Саша готовилась к поступлению, а Серафим учился, а вечером они шли гулять. У них появились свои любимые места, свои особые, только им двоим понятные шутки, они привыкли друг к другу и стали возлюбленными. Именно в этот период Саша однажды призналась Серафиму, что он стал для нее единственным, кому она могла рассказать все. «Ты для меня воплотил в себе еще и лучшую подружку!» – полушутя сказала тогда Саша. Серафим знал за собой эту особенность уметь слушать, действительно интересуясь внутренним миром другого человека, поэтому эта похвала была ему лишний раз как бальзам на душу.

Однако у Серафима уже сразу после их первой ночи в Гамбурге появилось одно нехорошее чувство: ему постоянно казалось, что он недостоин Саши. У него и ранее проявлялась такая проблема, что он будто бы слабоволен. Серафим очень не любил себя за свою слабохарактерность. А при Саше, такой умной, красивой и амбициозной, это чувство только обострялось. Свое слабоволие Серафим пытался скрыть под маской некоей грубости в словах и поступках. Нередко он заходил в этом отношении слишком далеко и незаслуженно оскорблял Сашу. Ее же это пронимало до глубины души.

Кроме того, Серафим почти сразу заметил в Саше одну интересную особенность, которую он ни у одного другого человека ранее еще не видел. Каждый раз, когда он вольно или невольно обижал ее, казалось, что в Саше безвозвратно, навсегда перегорает маленькая частичка ее любви к нему. Они потом, конечно, мирились, но Серафиму постоянно казалось, что Саша после очередного взаимонепонимания навсегда удаляется от него на один маленький, почти незаметный шажок.

С приходом осени эти «удаления» стали происходить чаще. Так, Серафим прекрасно запомнил один из вечеров, когда они с Сашей договорились встретиться в их любимом кабаке, знаменитом месте сборища всех инакомыслящих их уездного города. Этот вечер уже начался для Серафима плохо. Саша влетела с заметным опозданием, разрумянившаяся, какая-то ветреная, с блуждающей улыбкой на губах. Чмокнув Серафима в щеку и раздеваясь, она стала рассказывать, как сегодня встретила приехавшую к родителям в гости Катю, ту самую ее «лесбийскую» подругу.

– Фим, мы так рады были друг друга видеть, ты не представляешь! Всю помаду друг у друга с губ съели! – смеялась Саша.

Серафим, просто заставив себя выбросить нехорошие мысли из головы, ответил на это что-то нейтральное и за очередной кружкой пива уже вслух продолжил размышлять о том, будет ли ему интереснее жить, узнает ли он что-нибудь новое о жизни, пойдет ли ему на пользу такая проверка на прочность, если он бросит институт и пойдет в армию. При этих словах Саша, водившая до этого ложечкой по блестящему ободку чашки чая с лимоном, подняла на него глаза и сказала:

– Фим, если что, я тебя из армии ждать не буду. – Серафим от этих слов опешил и даже не нашел, что сказать. Нечто подобное с ним произошло еще в самом начале их знакомства, когда после его невинно-кокетливого вопроса «И что ты во мне нашла?!» Саша, не прекращая улыбаться, совершенно неожиданно ему ответила: «Ты мне нужен для разнообразия».

Сделав хорошую мину при плохой игре, Серафим продолжил разговор, словно бы ни в чем не бывало. На самом же деле, он «заводился» все еще больше.

– Слушай, – сказал он бодрым голосом, – а что было бы, если бы мы с тобой расстались?

– Ну, думаю, я бы погоревала с месяц и забыла бы, – ответила Саша все в той же убийственно спокойной манере. – А вот ты, Фим, мне кажется, – ты уж извини, пожалуйста, за откровенность, – никуда бы дальше особенно не ушел. Ходил бы по дому в штанах с пузырями на коленях… Ну, и так далее. Извини, пожалуйста, еще раз – мне правда так кажется.

Вот и в этот раз, когда Серафим пришел в себя после обидных слов, он спустя некоторое время, в отместку, придравшись к какой-то мелочи, выместил на Саше свою злость, нагрубив ей.

Вечер был окончательно испорчен. В молчании Серафим и Саша вышли из кабака. Уже стемнело. На пути к ее дому был железнодорожный переезд. Серафиму всегда казалось, что эти рельсы и деревянный настил над ними – своеобразный переход из его мира в таинственный ее. Поезда в этом месте ходили редко, но в тот вечер, когда они подходили к переезду, состав приближался к ним на всех парах – громкий, оглушительный и стремительный. Он надвигался как-то неотвратимо и красиво. И когда уже ночной воздух на переезде пришел в движение от его приближения, Саша, издав какой-то всхлипывающий звук, едва заметно шагнула вперед. Серафим и сам был на взводе, поэтому у него пролетела шальная мысль, что Саша, с ее чрезмерно чувствительной психикой, по дурости решила броситься под поезд. Он схватил ее за плечи и оттащил назад. Но она, казалось, даже этого не заметила. Саша, смахивая с ресниц слезы, и впрямь как бы не в себе, жадно вглядывалась в каждое пролетающее ярко светящееся окно, будто бы желая там что-то увидеть, а потом еще долго провожала глазами уходящий затихающий поезд. Серафим, смущаясь, попытался объяснить Саше, что просто подумал недоброе, но она, казалось, по-прежнему не слышала его.

Собственно, почти сразу Серафим понял, что Саша и не собиралась бросаться под поезд. Просто его ночная чужедальная красота будто бы позвала, поманила ее в другие, счастливые края, подальше от этого надоевшего и недоброго к ней мира.

Серафим довел Сашу до дома, она как-то автоматически попрощалась с ним и, взбежав по лестнице наверх, скрылась из глаз. Серафим раскаялся в своих сегодняшних словах уже сразу после случая на переезде, поэтому на него вновь нахлынула волна раскаяния и презрения к себе за свое слабоволие. Видеть людей он в этот момент не мог, потому пошел домой пешком. Среди тех двух с лишним часов полного сумбура в голове, что он добирался до дома, отдаленно осмысленным был лишь стих, который в этот раз не придумался, как обычно, а как-то просто всплыл у него в голове.

Я – дурачок:

Страха не ведаю,

Бесплатно обедаю,

Смеясь, убегаю.

Хоп – скачок! Хоп – скачок!

Все тайны разведаю,

Всему миру поведаю…

Но тебя я пугаюсь.

XV

Мой лирический герой сидит в Михайловском саду,

Он курит папиросы у всех на виду,

Из кустов появляются Иван и Данило,

Он глядит на них глазами;

Он считал их персонажами собственных книг,

Он думает, не стал ли он жертвой интриг,

Он думает, не пил ли он чего-нибудь такого,

Дык, не пил, елы-палы, нет…

«Иван и Данило»

Ветер проходит мимо,

Коснувшись дыханьем век,

Оставив тебе любимых,

Оставив себе свой бег.

«Дитя рассвета»

Автор режет перед С.Я. правду-матку

Страх… Страх свербит С.Я. И гложет изнутри, сука, и царапает…

– Ну что вот ты будешь в Москве делать, а? – подначивает его аццкий⁵⁸ автор. – Что, ты думаешь, тетка тебе рада будет? Нахлебник, бедный родственник… Да полгода минимум пройдет, пока ты сможешь снять квартиру.

– Да тетка-то ладно, – продолжает измываться сотона автор, – у нее и правда характер хороший, она тебя хоть всю жизнь держать будет. Ты лучше скажи, кем ты там будешь? Журналистом известным станешь? Да там таких, как ты, молодых да голых, хоть жопой ешь, на то она и Москва! Да ведь и дело-то, собственно, не в том. А в том оно, что тебя от журналистики на самом деле тошнит!

Если и есть выражение, наиболее точно подходящее сейчас к настроению С.Я., то это «скрипит зубами от злости». А сотона аффтар кружит сейчас наподобие полтергейста Пивза⁵⁹ под закругляющимся куполом вагонного кубрика бесплотным белесым облачком и издевается над бедным С.Я.

– Ты ведь и сам считаешь, что журналистом надо родиться от бога. Этим делом нельзя просто зарабатывать. А хороший журналист – это мертвый журналист. Ты сможешь идти до конца, С.Я.? Сможешь? Как Домников, Щекочихин, как Политковская, на худой конец? Нет, тебе страшно. Да и дело-то, собственно, даже в том, что тебе неохота ковыряться в чужом белье, судить кого-то, выводить на чистую воду, – сжаливается автор над С.Я.

С.Я. молчит, но сопит громко. И тут автор неожиданно производит контрольный в голову.

– Писателем, значит, говоришь, да? Прозаиком… Да ты ж ленивый, скотина, как незнамо кто!! Тут же работать надо, как проклятому, чтобы и вправду в кого-то вырасти!! Ну, может, и есть какие-то задатки, не спорю… – Автор опускает глаза под С.Я., делает вид. Поднимает глаза.

С.Я. просто-таки замирает.

– А главное, если ты просто будешь ближе к ней, ничего не изменится.

Тут С.Я. не выдерживает. Резко переворачивается к стене, треугольное одеяло взлетает в темноте испуганной белой куропаткой и со страхом опускается на его скрючившееся, как у креветки, напрягшееся тельце. Злобный автор, широко и противно улыбаясь, делает под потолком круг почета, оставляя за собой еле заметный белесый след, и растворяется. Словно бы и не было его.

Серафим. «Сладкий ноябрь»

Красивый, белый и пушистый, большой снег выпал в начале ноября и уже не таял больше. Серафим давно говорил Саше, что он больше всего любит зиму, и, видимо, в связи с этим ему очень хочется посмотреть на нее на фоне белых больших сугробов. И вправду: Саша стала носить светло-серую куртку, милую белую шапку с бумбоном и забавные варежки. «Варюшки», как она любовно о них говорила. Начался самый сказочный месяц в их любовной истории – «сладкий ноябрь», как они его потом вместе называли, по имени одноименного фильма, который они посмотрели вместе в кинотеатре.

На этот фильм они пошли в последний день перед поездкой Саши в Москву (ее приглашали подруги, с которыми она успела тесно сдружиться за короткий, но экстремальный срок абитуриентских экзаменов и совместного проживания в МГУшном общежитии). Серафим помнит, как, чтобы скоротать пару часов перед сеансом, они забежали погреться в подъезд высотки, расположенной неподалеку от кинотеатра. В тот вечер Серафим презентовал Саше бумажку со свежеиспеченным стихом про зиму, который она прочла и, как-то пугливо взглянув на Серафима, быстро спрятала в карман.

Лег первый слой.

Первый слой желтых,

Первый слой малых –

Пятипалых.

Так давят детей

Колеса машины:

Второй слой железный.

Убиты Тишиной.

Саша сидела на подоконнике лестничного пролета, Серафим встал у нее между ног. Саша притянула его к себе, обняла и запахнула своей курткой. Серафим обнял ее под курткой за талию, и их лица оказались совсем близко. Серафим и Саша глядели друг на друга и наглядеться не могли. «Зеленоглазик мой…» – шептала Саша и ерошила Серафиму русые волосы.

– Тебе уже скоро двадцать, Фим, – неожиданно сказала Саша совсем другим тоном и слегка отстранившись. – Ты, наверно, скоро женишься. Будет у тебя жена спокойная, будет тебя после работы встречать, целовать, спрашивать, как прошел день, ужин тебе готовить. Будет лояльно относиться к раздолбаям Коту, Пуху и Сарычу, к вашим гитарам, а мы с тобой будем встречаться будто бы случайно раз в полгода. Ну, я к тому времени, конечно, тоже выйду замуж. Мой Игорек и твоя Света будут нам приветы друг от друга передавать. Однажды ты зайдешь как бы ненароком, и мы будем любить друг друга. Потом ты станешь заходить все чаще и чаще, и в один прекрасный день твоя жена обо всем догадается. Мы перестанем видеться, но спустя год все начнется сначала. Фим, не женись!

Серафим абсолютно не ожидал таких слов. Он повнимательнее вгляделся в Сашу, думая, что она шутит, но она, напротив, была очень серьезна и взволнована. Нечто подобное он испытал в один из дней той волшебной летней недели, когда его родители уехали в отпуск. Отличник Серафим всю эту неделю провел с Сашей у себя дома, так ни разу и не появившись в институте. Они голые расхаживали по квартире, гонялись друг за другом, смотрели «Умницу Уилла Хантинга»⁶⁰, играли в дурацкие игры и взахлеб смеялись. В один из этих чудесных дней Саша, лежа с Серафимом на его старом диване, опершись на локоть, а другой рукой перебирая его волосы, долго смотрела на него тем же взглядом, что и сейчас в подъезде, а потом сказала: «Серафим, я хочу от тебя детей. Лучше девочку».

Серафим и в этот раз не нашел, что ответить, поэтому просто, тепло улыбнувшись, крепко поцеловал Сашу, они сбежали вниз по лестнице, выскочили, смеясь, из подъезда, и пошли в кино. И даже трагический финал фильма оставил в Серафиме лишь какую-то светлую и приятную грусть.

После сеанса, когда Серафим и Саша стояли возле ее подъезда и прощались, он и думать уже забыл о ее странных словах там, на лестничном пролете между этажами высотки у кинотеатра. А Саша на прощание, вместо привычного «Пока!», сказала ему:

– Фим, правда, не женись. Я не хочу, чтобы ты достался какой-нибудь, не достойной тебя.

Качаясь на заднем сидении последнего ночного троллейбуса и не в силах сдержать глупой счастливой улыбки, Серафим придумал еще один стих, посвященный Саше.

Темный сонет

Ты – темный туман.

Ты – терпкая талия.

Танцуешь изгибы,

Смеешься шепотом,

Глаза – закрыты,

Голова – запрокинута;

Кружишься, кружишься,

Магия, магия…

О! Не смотри

На меня:

Я забуду

Себя.

XVI

Луна, успокой меня.

Луна успокой меня – мне нужен твой свет.

Напои меня чем хочешь, но напои.

Я забытый связной в доме чужой любви.

Я потерял связь с миром, которого нет.

«Луна, успокой меня»

Она открывает окно,

Под снегом не видно крыш.

Она говорит: «Ты помнишь, ты думал,

Что снег состоит из молекул?»

«Дело мастера Бо»

Поезд-змея выдавливает С.Я.

Словно бы вышла луна, и движущийся под ней поезд незаметно – видимо, полночь застала его в одном из черных туннелей – превратился в огромную железную змею. Холодная тварь перемещается вперед почти бесшумно, лишь на поворотах тихо погромыхивая сцепками вагонов, наблюдая в редко разрываемой фонарями темноте своей полости за ничтожным, скрючившимся где-то в глубине ее лабиринта С.Я.

С.Я. чувствует, как поезд начинает выдавливать его из себя. С.Я. превратился для него в чужеродный, раздражающий его внутреннюю оболочку элемент.

С.Я. чувствует, что давление нарастает.

Серафим. «Белое письмо» Саши

Когда Саша уехала на неделю к подругам в Москву, Серафим везде ходил улыбаясь, охваченный какой-то тихой грустью по ней. Он так по ней скучал, так хотел ее увидеть, но это было невозможно. Он постоянно думал о Саше. Даже в бассейне, куда он ходил рано утром перед институтом, нырнув с бортика и медленно плывя под водой, сквозь очки в полной тишине рассматривая голубую воду, он вспоминал ее. Там же, под полутораметровой толщей воды, в стихии, которую он считал родной, Серафим сочинил стих.

В бассейне

Под синей водой

Я стал мудрее.

Я стал Адамом,

Водным Адамом.

Пам-пам, па-ра-ра,

Пам-пам, па-ра-ра,

Пам-пам, па-ра-рам,

Пам-пам, па-ра-рам.

Я встал под душ –

И стал с тобою.

Саша приехала из Москвы в новом белом свитере, какая-то разрумянившаяся, обновленная и с блеском в глазах. На серафимов вопрос «Как съездила?» она не стала ничего отвечать – просто протянула ему листок бумаги. Серафим развернул его и узнал Сашин почерк.

«Love me tender,

Love me sweet,

Never let me go…

Please, let me go from time to time… Tramvai ne hod’at po krugu…

I’m thinking of your voice.

I do, indeed! Don’t u believe me? Love you so much, Honey.

Птичка в ухе. Хе-хе. Хelp this world survive. А я все равно летаю. Таю. Стаю. Стою. Стою дорого. Господи, спасибо. И более того. Ого!.. Город дома.

Ам, и съела канфенту. Ну, ты! Отойди от барабана…

А-а… Забирай. Играй. Рай. Май. Майя? Что с тобой? (Пьянству – бой!) Ой, но что же с тобой? Влюблена. В кого? В Лешу? Шутишь. Тише, мыши, кот на крыше. Шел трамвай 10-й номер. Мерзнем. Нем, глух, слеп. Слепок сделать со среды. Дык, кто бы мог подумать. Мать моя – Женщина.

Надо думать, Майя. Я бы никогда… Да и незачем. Зачем так смотришь?

Слышишь, ЧИЖ. КирпиЧИ Живут долго. Год скоро пройдет. Детство ist Ende. Дело, право, не в этом.

Томная я ныне. Не делай из мух слонов. Овец считая, не помогло. Омут глаз. Зеленых. Хороших. Твоих. Моих. Наших. Пара глаз на двоих – хорошо это или не хорошо?

Крашу Ромку-пидараску. Умереть можно. Но осторожно. Номер этот не пройдет. Вот. Трудно. Надо же, вы заклеили окна! Надо же, вы заклеили окНА!! НАдо же, вы заклеи…

СЕРАФИМ. Погоди, малыш. Жди, мой сладкий. Йод мне нужен – порезалась. Съели торт, все выпили. Пили-пили. Пилит Таньку Лина. На хер ее послать некому. Мужика ей надо (и Роме). Мелочи. Читаю Борхеса. Сама книга меня нашла. Шла-шла, дошла до Арбата. Там нашла крокодила. Ласковый мой. Мой руки перед ужином. Но мы не пропадем. Демочкин – красава. Варюшки шлют тебе привет. Ветер метро – ветер перемен. Енто меня радует. Дуетом с Танькой поем.

Рада, что приехала. Ла-ла-ла-ла-ла. Лав Уоu. Утром поезд. Днем, вернее. Еду к тебе. Белая и новая. А я тебя люблю. Юмор? Разве не видно, что нет. Нет сил спать. Ать, ать, ать.

Крокодильчики не пошли. Либо я не понимаю чего-то. Торкает меня здесь. Есенин – лох. Ох. Ох, рано встают студенты. Ты зачем свет выключила? Ласточки – глупые существа. Ваще.

Щель в окне забита тряпками. Милый мой, все ерунда, кроме нас с тобой. Йога я вам, на полу спать? Вашу мать…

Рельсы-рельсы. Сыро сегодня. Дня все меньше – скоро настоящая зима. Март, апрель, май, июнь. New.

Шпалы-шпалы. По лыжне босиком. И комп в «1330» правда клевый. Вы хотели иначе? Человек человеку – друг, товарищ и брат. Ты рад? Родной стал?»

Письмо Саши было датировано последним днем осени. «Сладкий ноябрь» как-то сам собой кончился.

XVII

На каждого, кто пляшет русалочьи пляски, есть тот, кто идет по воде.

Каждый человек – он как дерево, он отсюда и больше нигде.

И если дерево растет, то оно растет вверх, и никто не волен это менять.

Луна и солнце не враждуют на небе, и теперь я могу их понять.

«Капитан Воронин»

У некоторых сердце поет, у некоторых болит,

Он нажимает на «Save», а она нажимает «Delete»,

И нет смысла спрашивать «кто», нет смысла спрашивать «как»,

Ведь некоторые женятся, а некоторые так.

«Некоторые женятся»

С.Я. выдерживает допрос с пристрастием

Подляцкий автор вновь появляется под потолком эсъяшного кубрика и вновь заводит разговор. Периодические фонари за окном здесь играют роль фонарей допросных.

– Как мы выяснили в прошлый раз… – Автор пристально взглядывает на С.Я. Главный герой при этих словах лишь единожды дергается, в целом оставаясь в той же неподвижной позе – лежа на спине, невидящий взор уперев в полку для матрасов над головой.

– Судя по вашей реакции, это действительно соответствует истине, – удовлетворенно кивает головой автор, – и реальной целью вашего визита в столицу является некая известная всем нам дама. – Белесое облако закладывает руки за спину и меняет траекторию движения под потолком с круговой на взад-назад.

– Но тогда для вас рано или поздно должно стать очевидным, что для этой цели не обязательно покидать родной город.

Автор резко прерывает поступательное движение и оглядывается на С.Я. С.Я. моргнул.

– Для вас, повторюсь, должно стать очевидным, что для этого не обязательно оставлять ваших друзей, которым необходима ваша поддержка, ваших родителей, которые, собственно говоря, только и живут одним вами. Давайте лишь на минуту представим, что вы почувствуете, если с ними что-то случится, а вас не окажется рядом.