Текст книги "«Уцелевший» и другие повести"

Прекрасно выверенные адвокатские паузы четко ложатся на ритмичное возвратно-поступательное движение под потолком.

– Кроме того, не будем также упускать из виду тот общеизвестный факт, что в родном городе вам – простите за небольшую неточность – сами стены будут помогать. Я имею в виду те места, которые самим фактом своего существования будут придавать вам силы. Без кусочка сердца, который вы оставите – и, заметьте, уже оставили! – в N, вы будете, с позволения сказать, неполноценным. Да и на что вы меняете тихое место, где родились – на Москву, которую всегда считали бездушной и жестокой?

– И последнее.

Автор останавливается, сбив ритм, поворачивается к С.Я., но в этот раз не смотрит на него, а лишь в ложной задумчивости подносит сплетенные в замок пальцы к губам и продолжает говорить как бы сам с собой.

– Поверьте, С.Я., я прекрасно понимаю причины, побудившие вас несмотря на приведенные выше аргументы все же отправиться к Семи Холмам. Помнится, вы как-то сами говорили, что наиболее действенный способ научить человека плавать – бросить его в воду… Да-да, не удивляйтесь, мне и это известно. – С.Я. и не думал удивляться. – Вы, я так полагаю, решили бросить самого себя в омут Москвы, не так ли?

Автор все же пронзает С.Я. взглядом над сцепленными пальцами.

– Но, С.Я. – позволю себе еще раз воспользоваться другой вашей любимой фразой: чем труднее задача, тем слаще победа, верно? Быть может, вам все же стоит вернуться и продолжить заниматься личностным ростом на своей территории? Только в этот раз все делать по-настоящему. Настоятельно рекомендую вам поразмыслить над моими словами. У меня всё.

Автор разворачивается и намеревается покинуть кубрик. С.Я. не выдерживает.

– А то я сам, сука, не знаю! – выкрикивает С.Я., резко приподнявшись на локте.

Автор делает вид, что уже не услышал брошенных ему вслед слов, а С.Я., опомнившись, пугается, не услышал ли его кто-нибудь из спящих.

Но всё по-прежнему тихо.

– Это я, наверно, не вслух крикнул, – успокаивается С.Я., укладываясь снова. И, уже тише, добавляет: – Урод.

Серафим. Неудачный тайм-аут

Начало разрыва с Сашей Серафим как-то не заметил. Те несколько дней, что она была с ним не то чтобы даже холодна, а, казалось, просто его не замечала, думая о чем-то своем, его не сильно насторожили: такое бывало и раньше. Однако «отключенность» Саши день ото дня нарастала, и вот уже две недели подряд Серафим ее не узнавал. Он усиленно вспоминал свои слова и поступки, которые могли бы привести к такому положению, но ничего не находил.

Спустя две недели, после очередного, по мнению Серафима, бестолкового вечера, он собрался с мыслями и позвонил Саше, чтобы во всем разобраться. «Саш, или мне это кажется, или ты в последнее время отчего-то со мной холодна, – начал он. – Если я что-то сделал не так, то лучше скажи, чем так дуться. А если дело не во мне, то тоже скажи: я постараюсь помочь тебе в твоей проблеме». «Да нет, Фим, все нормально», – ответила Саша бесцветным голосом. «Блин, я же вижу, что все не нормально! – начал заводиться Серафим. – Поверь, мне не очень-то легко с тобой, когда ты за весь вечер ни разу на меня не посмотрела и ни слова мне не сказала, а сидишь, уставившись в одну точку, и думаешь о чем-то своем!»

Саша ничего не ответила. «Саш, я не знаю… Может, ты от меня просто немного устала? Может, нам надо некоторое время не видеться, чтобы друг от друга чуть-чуть отдохнуть? А потом мы опять будем по-прежнему друг другу рады». «Как хочешь», – ответила Саша тем же голосом без выражения. «Ну что, давай так и сделаем», – сказал Серафим, сам немного испугавшись своих слов. Но отступать уже было поздно. «Пока!» – сказала Саша, так и не дождавшись, что Серафим скажет что-нибудь еще. «Пока! Созвонимся!» – ответил Серафим.

Как только он положил трубку, его испуг обидеть Сашу или, не дай бог, навсегда потерять ее, усилился. Он, конечно, уговаривал себя, что в сложившейся ситуации действительно нужен этот эксперимент – что они будут друг к другу чувствовать, расставшись на время не по объективным причинам, а по сознательному желанию. «Ведь я могу позвонить в любое время, никто мне не запрещает», – успокаивал себя Серафим. Еще, конечно, ему мешала обычная гордость.

Но на самом деле он, конечно, испугался и, уже ложась спать, представлял себе, что позвонит Саше, и они вновь будут друг с другом нежны. Уже в полудреме он придумал такой стих:

Нежность… Впрыск в телефонный кабель

Мгновенно достиг своего абонента.

Пара прозрачных капель сочится

По пыльному сердцу, тихому сердцу…

XVIII

Запрягай мне, Господи, коней беспредела;

Я хотел пешком, да видно, мне не успеть…

«Кони беспредела»

… а где-то в него влюблена дева пятнадцати лет,

Потому что с соседями скучно, а с ним – может быть, нет.

«Из сияющей пустоты»

С.Я. как зеленый дайвер

Ой! – чуть не упал. Придавленный С.Я. ушлепком перекатывается обратно к стенке кубрика, даже не заметив этого.

Одна из любимых фраз С.Я. – «Я подумаю об этом завтра» by Скарлетт О’Хара – сейчас не действует. Он ненавидит, когда решение проблемы нельзя отложить на потом, необходимость принять верное решение прямо сейчас делает его беззащитным, как младенца.

С.Я. сейчас будто понтанувшийся зеленый дайвер, которого смеха ради развели жестокие, как акулы, поджарые старики. Его никто не тянул за язык, но свинцовому грузу, тянущему его все глубже, ничего, к сожалению, не объяснишь. Тьма становится сильнее света; перешагнув терпимое, давление совершенно легкомысленно растет дальше; и сейчас было бы спасением потерять сознание, но место спасительного забвения заполняет страх: эта черная бездна и впрямь может оказаться без дна. Это все по привычке выглядит настолько несерьезно, что осознание реального положения дел рождает у молодого дайвера пароксизм смеха, какой-то дебильный смешок: в этот раз и правда – смерть.

Серафим. Разрыв с Сашей

Серафим продержался без Саши три дня. К исходу третьих суток – каждый из этих семидесяти двух часов и вправду будто проталкивался сквозь него тугой, бесцветной стеной – он решил ей позвонить. И сразу на душе сделалось легко, и Серафим повеселел.

– Привет! – сказал он, услышав Сашин голос.

– Привет, – ответила Саша. Голос ее был таким же бесцветным.

Серафим сбился от этого сразу. Вся его заготовленная речь полетела в тартарары, и он стал сбивчиво говорить все подряд. «Я знаю, что тебе плохо, и у меня, как ты знаешь, в последнее время тоже не всё хорошо, но, я считаю, нам надо вылезать из этого вместе», – тараторил он. Саша его не перебивала.

– Слушай, если мы друг друга любим, то это должно быть такой ерундой! – сказал Серафим простую мысль, которая, на его взгляд, вобрала в себя все остальное, что он до этого говорил. От этого ему опять стало легче. – Ты ведь меня любишь?

– Наверное, нет… Или да. Или нет… – По Сашиному голосу, по вполне ощутимым безднам между этими тремя короткими предложениями, Серафим понял, какие три айсберга, какие три несопряжимых столпа пытаются уместиться сейчас в Сашиной голове.

Чисто машинально он отметил про себя, что закончила Саша на «нет».

Внутри Серафима что-то оборвалось. И у него началась полная, вихревая, с числом в периоде безграничная паника.

Теперь Саша говорила, а Серафим стал немой.

– Знаешь, Фим, тогда, в Гамбурге, как только я тебя увидела улыбающимся, в твоей синей футболке, я сразу подумала: «Вот она, любовь!» А не так давно, когда кончился наш с тобой «сладкий ноябрь», поняла, что опять ошиблась.

Саша помолчала.

– Фим, устрой мне клевый Новый год, – просительно сказала она.

– А почему ты меня-то об этом просишь? – спросил Серафим в ответ.

– А у кого еще я могу это попросить? – Сашу, судя по голосу, это задело. Она опять замолчала. – Я ведь тут на Новый год планировала совершить ритуальный суицид, да передумала, – она невесело рассмеялась. – Фим, по-моему, я просто не люблю людей. Поэтому не могу любить ни себя, ни тебя.

Голос Саши оставался таким же, без всякого напора. Он будто бы самотеком безразлично выливался медленной струей из полиэтиленового пакета.

Серафим физически не мог больше терпеть повисшую паузу с нулем импульсов. Энтропия с каждым мгновением все невыносимее хотела разорвать его на части.

– Ладно, давай, пока! – стремительно выбросил он из себя и положил трубку.

Тут же мир Серафима свернулся в коллапс.

XIX

Ищи меня и знай, что три всегда четыре.

Когда ты станешь цел, мы встретимся еще.

«Однолюб»

… но чем ты заплатишь за воду ничьей?

«Платан»

С.Я. паникует и мужик в пальто

– БЛЯДЬ, ДА Я ТЕБЯ НЕНАВИЖУ, СУКА! ТЫ МНЕ ВСЮ ЖИЗНЬ ИСПОГАНИЛА! – крикнул С.Я.

..................................................................................................................................................................................................................................................................................................................................................................................................................................................................................................................................................................................................................................................................................................................................................................................................................................................................................

– ДА ОТЪЕБИСЬ ТЫ ОТ МЕНЯ! ОТЪЕБИСЬ, СЛЫШИШЬ?!

А вот это уже не шутки.

....................................................................................................................................................................................................................................................................................................................................................

– Я БЕЗ ТЕБЯ ГНУТИНА ПАРШИВАЯ! С ТОБОЙ МЫ БЫЛИ ЦЕЛОЕ, А БЕЗ ТЕБЯ Я ГНУТИНА ПАРШИВАЯ, ПОНИМАЕШЬ?!

.........................................................................................................................................................................

– ИЛИ ВОЗЬМИ МЕНЯ, ИЛИ ОТПУСТИ – ДАЙ МНЕ НАКОНЕЦ ДЫШАТЬ СВОБОДНО! ИЛИ ДАЙ Я ТЕБЯ ВОЗЬМУ! – кричит С.Я.

..................................................................................................................................................................................................................................................................................................................................................

Он не заметил, как в порыве, подскочив, ударился лбом о верхнюю полку, но он этого даже не заметил.

Его порыв оформился в стрелу, и она, невидимая, но выплотнившись, сформировавшись и оформившись, выметнулась по направлению к точно центру локомотива.

Стрела попала престарелому машинисту, щурящему близорукие уставшие глаза, ровнехонько в сердце.

– Х-хах… – стрела вышибла из легких машиниста воздух; дыхание его, вздрогнув от единовременной судороги, остановилось. Несколько существовал черный бесконечный вакуум. Дыхание машиниста пошло.

Он привык. Люди в его поезде часто так делают. У него работа такая. Свою основную зарплату он получает не на этом свете, а на другом. Он перевозчик, паромщик между двумя мирами. Он закален. Он знает, на что идет. Причем, он работает не за зарплату. У него такая работа.

Машинист теперь узнал, что опять что-то происходит в его поезде. Но он, по большому счету, уже привык.

– Я ДАЖЕ ЗАПАХ ТВОЙ ПОДХВАТИЛ ТАМ, ПОНИМАЕШЬ? ТВОЙ ВАГИНАЛЬНЫЙ ЗАПАХ ВЗЯЛ МОЙ, ПОНИМАЕШЬ? Я СТАЛ ПАХНУТЬ ПО-ТВОЕМУ, СЕЧЕШЬ?! …ОТПУСТИ ТЫ МЕНЯ, А? ОТПУСТИ!

.....................................................................................................................................................................................................................................................................................................................................................................................................................................................................................................................................................................................................................................................................................................................................................................................................................................................................................................................................................................................................................................................................................................................................................................................................................................

– Я ЛЮБЛЮ ТЕБЯ, СЛЫШИШЬ? ЛЮБЛЮ. У МЕНЯ ВНУТРИ ВСЕ РВЕТСЯ БЕЗ ТЕБЯ. БЛЯДЬ ТЫ ЁБАНАЯ. Я ЛЮБЛЮ ТЕБЯ.

................................................................................................................................................................

***

– Ненавижу, бля… – С.Я. в темноте старается всхлипывать как можно тише, уютным теплым тылом ладони вытирая заплаканные глаза. Он боится, чтобы его не услышали, поэтому старается вести себя как можно тише. Он вообще уже хочет всё, успокоиться, поэтому делает глубокий– ну да, прерывистый – вдох, а выдохнуть уже не успевает: диспетчер задач под вспотевшими волосами в его башке переключается на силуэт, вроде, мужика в пальто, спокойно сидящего на нижней полке внизу и разглядывающего его. Мужик, видимо, подсел на предыдущей станции, которую С.Я. по понятным причинам не отследил, и билет у него как раз в эсъяшный пустой кубрик.

– О, наконец-то не один! – первая мысль, как всегда, дурацкая.

С.Я. еще раз автоматически вытирает тылом глаз и промаргивается. Непонятно, слышал мужик, как он плакал, или нет. С.Я. делает голосом разнообразные звуки, прокашливается и уже было приподнимает голову и открывает рот, чтобы заспанным голосом сказать «Доброй ночи!», как во второй раз сбивается: неясный темнеющий силуэт пронзительно ему кого-то напоминает. С.Я. приподнимается на локте и без тут же опавших стеснений начинает в обратку подробно рассматривать мужика. Мужик уже явно не новый – сороковник точно разменял. Коротко аккуратно подстрижен, загорелое лицо обветрено. «По морозу ты что ли где долго шлялся?» – подумалось С.Я. Плечи и грудная клетка у мужика широкие. «Если долбануть, ты там, наверно, как стальной», – быстро позавидовал С.Я. Всем мужик хорош. «Глаза вот только у тебя какие-то…» – думает С.Я. – «То ли как у Друппи⁶¹, то ли ты юродивый какой… Помер у тебя что ли кто?» – с привычным цинизмом предполагает С.Я. «А пальтецо у тебя, зараза, хорошее. Давно себе такое хочу. Сколько же оно может стоить? Как влитое…»

А вот теперь стоп. Какое пальтецо, С.Я.? У тебя от духоты простыня насквозь сырая. А у него под пальто еще и свитер какой-то.

– Автор, ты что ль?.. – неразборчиво, глухо спрашивает С.Я.

Мужик улыбается и делает знакомое движение плечами. Юродивость у него во взгляде почти исчезла.

– Или нет, подожди… – Видимо, что-то меняется во взгляде самого С.Я., и мужик, словно только этого и ждал, протягивает к нему руку – как-то глупо, внутренней стороной ладони вперед.

– О, черт, твою мать! – выругивается С.Я., поняв, кто прилетел поддержать его. Он так же глупо вытягивает руку и – ей-богу, он готов поспорить! – чувствует между своей ладонью и мужиковой тепло, покалывание и негромкий свет. «Прямо «Титаник» какой-то!» – говорит невслух С.Я., но понимает, что показной его цинизм никого уже не обманывает, тем более что мужик в пальто, еще шире улыбнувшись и убрав руку, начинает исчезать.

– Это… Подожди-ка… – бормочет С.Я., но мужик уже явно не задерживается. С.Я. вовсю таращит глаза, чтобы запомнить в нем еще хотя бы одну какую-нибудь деталь, но всё уже слишком в общем и нельзя уже ничего разобрать.

Когда мужик окончательно исчезает и диспетчер задач по умолчанию переключается на тело, С.Я. понимает, что с самого начала своей истерики так и не переставал дрожать.

Серафим. Последний стих

Новый год Саша еще по инерции отмечала в их старой компании, дома у Кости «Кота» Харченко. Серафим, неслучайно взявшийся ее встретить и проводить, всю дорогу разными способами пытался выпытать у нее, что же конкретно в нем ее так безвозвратно разочаровало, но Саша, видимо, считала нетактичным говорить человеку в глаза о его недостатках, и потому мягко, но настойчиво уклонялась от этой темы.

После того как пробило полночь и отзвенели бокалы с шампанским, ребята стали разворачивать свои подарки. Саша не смогла сделать убедительный вид, что ей понравилась пижама, которую ей по ее просьбе подарил Серафим (была у нее такая особенность – она спала в пижамах и вообще их очень любила), а он не сумел достоверно изобразить радость, увидев, что Саша подарила ему большую прозрачную кружку (Серафим пил очень много чая и, в свою очередь, с трепетом относился к всевозможным предметам чайной церемонии), которая так осталась пылиться у него в шкафу. Во время общего празднества Саша попросила Серафима сыграть «Белую гвардию», но он отказался. Саша вскоре пошла спать, и у Серафима поэтому испортилось настроение. У него все время вертелась в голове глупая фраза «Как новый год встретишь, так его и проведешь».

Наутро Саша собралась уходить раньше всех. Она, уже одетая, вошла в комнату, где вповалку спали ребята, чтобы с ними попрощаться. Серафиму спросонья показалось, что она сказала что-то обидное, и он, лежа на животе, задрал трусы и показал ей жопу. Саша от неожиданности издала какой-то нехарактерный для нее звук и, замолкнув на полуслове, развернулась и вышла. Серафим звонил ей вечером и извинялся, только это уже ничего не меняло.

Последний раз Серафим и Саша встретились незадолго до того, как она все же поступила на факультет журналистики МГУ и уехала в Москву. Саше понадобился ее Хармс, которого Серафим уже давно взял у нее почитать. Серафим обстоятельно готовился к этой встрече. Немаловажным тут было еще и то, что, как стало известно Серафиму от их общих друзей, у Саши как-то сами собой активизировались встречи с Пашей Трушиным.

Долгожданная встреча, по его мнению, прошла просто замечательно: им обоим было весело и было о чем поговорить. У Серафима затаилась надежда на возобновление отношений, и через три дня он позвонил Саше и пригласил ее на свой день рождения. Ответ Саши был неожиданным.

– Фим, после того как мы с тобой расстались, ты до сих пор не перестаешь видеть во мне врага. Я так не могу. И я не приду к тебе на день рождения.

Этой же ночью, под влиянием перечитанного Даниила Хармса, он написал свое последнее, совершенно для него не свойственное стихотворение. С тех пор они у него как-то сами собой перестали рождаться. И было это стихотворение таким:

Кошки, плошки,

Киски, миски,

Плоски, пошлы

Ваши шутки,

Ребусы, шарады.

Кошки, киски,

Миски, плошки,

Ваши шутки

Пошлы, плоски.

Ребусы, шарады…

Кошки – плоски,

Киски – в мисках.

Ваши шутки

Были близки

К ребусам, шарадам.

Эпилог

Будь один, если хочешь быть молодым…

«Сентябрь»

В 5:12 свежего утра 20 августа Серафим Ягудин закуривает перед разъехавшимися на предпоследней станции дверями плацкартного поезда «… – Москва» и чуть остерегается выйти. Вследствие разъехавшихся дверей в тамбур налилась и заполнила утренняя заторможенная розово-желтая свежесть. Появившаяся на сцене станция является уже не Россией, но уже почти Москвой; воздух здесь, как в фантастических романах – вроде бы, другая планета, а для дыхания пригоден; настоянный на Великом Камне ветер постоянно дует справа.

Дальнейшее промедление может вызвать вполне оправданное подозрение, и Ягудин, запустив окурок кувыркаться, подхватывает с тамбурного пола свои вещи и, опасаясь, медленно спускается по крутому короткому трапу на землю. Основательно утвердясь на асфальте, он закидывает сумку через плечо и зашагал к зданию местного вокзала, чтобы узнать, сколько часов и минут ему ждать ближайший поезд обратно до N .

По пути, лавируя между недомосквичами, большая часть которых идет ему навстречу, Серафим закуривает вторую и начинает постепенно пропадать из поля нашего зрения. Вдруг он оборачивается и быстро смотрит на нас, и, хотя расстояние уже порядочное… О, извечное чувство вины русской интеллигенции перед всеми и за всё! – его лицо, кажется, приобрело страдальческое выражение. Но вот он снова отворачивается и вскоре окончательно исчезает из поля нашего зрения.

Или нет, показалось…

P.S.

У Елизаветы два друга:

Конь и тот, кто во сне.

За шторами вечный покой, шелест дождя,

А здесь, как всегда, воскресенье,

И свечи, и праздник,

И лето, и смех,

И то, что нельзя…

«Елизавета»

«Октябрь стучит по стеклам, и стынет чай, и мурлычет БГ, и синий плед свернулся калачиком в ногах, и я сижу посреди октября…

Я тоже, возьми меня с собой, и я тоже…

И я тоже хочу на мокром подоконнике подставлять лицо косым струйкам; они будут стекать, как слезы, замирая на ресницах, путаясь в растрепанных волосах, предательски доберутся до шеи, а я поежусь и прижмусь к теплому тебе, хотя и ты будешь мокрый, потому что голый по пояс. Будешь мокрый, будешь взъерошенный, будешь глядеть зелеными глазами на желтые листья и смеяться без повода, потому что в октябре не нужен повод, чтобы смеяться. И опять ты заметишь, что глаз у меня все-таки тоже зеленый и косит, но ты привык, что я ведьма, да и я привыкла к тебе. А наша, с золотым ободком, одна на двоих кружка остынет, оставленная без внимания, ты скажешь «блядь» и принесешь еще; мы будем пить чай из одной, но твой все равно будет с сахаром, а мой – без. То-то дождь удивится, закапает в чашку: «Как же это? Почему?» Но мы его не прогоним, ведь правда?

А когда из-за угла высунет нос сизая зима, намертво накроет разметавшиеся бездомные листья, мы захлопнем окно, повернемся к нему спиной, ты – голой, а я – неодетой, позовем верный плед и заснем на октябрьском подоконнике до следующего раза.

With love from me,

Саша»

С Днем рожденья, Бирюк!

Рождественская оперетта для чтения в 4-х действиях с эпилогом

Действие 1

Акт 1

А надобно вам сказать, что ежели предстоит мне что в этот день важное или, скажем, интересное, то сплю я ночью плохо. Мой обычно цельный здоровый сон делится на самостийные периоды, после каждого я уже, в принципе, выспался. Просыпаясь после каждого такого маленького сончика обязательно со своим сюжетом, я почему-то помню о том, что мне предстоит на следующий день. Преподавательница по скорочтению Лариса (не помню ее отчество) говорила нам, что это оттого, что и во сне наш мозг работает. Во сне даже больше работает. Задачи там всякие решает. А наутро мы просыпаемся, и что-то уже решилось. Лариса (у меня такое ощущение, что Викторовна, рыжая) говорила, что иногда на ночь задает себе задачу (не из математики, ясное дело), а наутро уже знает, как ее решить. И я ей про это верил, потому что видел, как она читает. Смотрит немного невидяще на страницу и быстро переворачивает. Мы за ней проверяли – все помнит. Она тогда в мединституте нашем училась, на психологическом факультете, шестикурсница. А скорочтение я после первого уровня бросил – это вообще секта какая-то. И денег было жалко на второй уровень.

Спал я плохо, потому что на этот день у меня был день рождения, тридцать семь лет. Я, понятное дело, ничего такого не ждал, просто, как бы это сказать, запах в этом году какой-то особенный. Я сейчас объясню. Меня сейчас уже не особо радуют картинки: я уже все это видел, – а вот запахи опять что-то будят. Это еще прошлой весной началось. И это вот только последнее время так. Снег нормальный только неделю назад выпал (который пахнет – ну, такой, настоящий), и вот я стал ждать своего дня рождения.

Нос у меня с утра, как обычно, заложен. Я заметил, что когда я на ночь не пью – такое, правда, редко случается – он не заложен. Интересно, а с дорогого алкоголя нос закладывает? Я встаю, надеваю тапочки и иду в туалет. Член у меня стоит; он так оттопыривает трусы, что я как будто разрезаю линкором утреннюю темноту по пути в туалет. Вот умора – линкором!

Утренняя ария Бирюка

Вступает музыка. Бирюк в темноте подходит к ванной, открывает дверь и включает свет. Потом неожиданно разворачивается и, помогая себе руками, – так, что при падающем сзади свете виден только его энергичный силуэт, – начинает петь:

Меня зовут Бирюк,

Сегодня мне тридцать семь лет.

Купил себе на откаты подвал

И, в общем, живу без бед.

Быстрым движением снимает трусы, заскакивает в ванну и, резко включив душ и намыливаясь, продолжает петь, одновременно делая некие танцевальные движения и поглядывая вперед на зрителей:

Пускай все вокруг говорят про меня,

Что, мол, нету жены у него!

А я говорю: «Это сущий пустяк,

Мне хватает меня одного!»

Смывая с головы шампунь, пользуется тем, что закрыты глаза, поэтому поет как бы для себя:

Брюки сегодня я вновь не поглажу

И бриться, как прежде, мне лень,

Но чувствую я этим утречком зимним –

Настал замечательный день!

На заключительном слове арии резко выключает душ, и топнув в стекающую воду ногой и победоносно взглянув на зрителей, встает в театральную позу.

Акт 2

Простите, что сразу не представился. Меня зовут Роман Олегович Лукачев, сегодня, 28 декабря, мне исполняется тридцать семь лет. По гороскопу я козерог (хотя это уже лишнее). Сам я себя чаще зову Бирюк: так меня однажды назвала Зоя Павловна – тетя Зоя – лучшая мамина подруга, директор библиотеки.

– Э-э, Роман, каким ты бирюком вырос… – сказала она.

На самом деле, я тетю Зою очень люблю, и маман ее любит за ее прямолинейность всегда. Да просто с маман по-другому нельзя сойтись, она слабых людей презирает, а Зоя очень добрая, но скрывает это, как говорится, под маской грубости.

Семья у меня ничем не примечательная. Мой отец умер, когда мне было три года. Я его практически не помню, а маман и фотографий толком не оставила хороших. На одной отец стоит со своим другом в Москве, возле здания своего Инженерно-технического института – тоже высокий и с черными густыми волосами, как у меня, без шапки, в модном тогда пальто, хотя видно, что зима, и они очень довольные, улыбаются. Только у моего отца лицо не в оспинах, как у меня. Бабаня говорит, что оспины – это у меня от деда; он был алкоголик и умер в больнице – это я сам в детстве видел и более-менее помню.

На другой фотографии отец стоит с маман на крыльце нашего деревенского дома и держит меня, еще грудного, на руках. Это, маман рассказывала, когда я родился, они отвезли меня в деревню показать Бабане, которая тогда еще могла там жить – одна, в смысле, без присмотра. Отец стоит, держит меня на руках, а сам в какой-то простой белой рубахе, радостный, а маман по привычке губы сжала: она никогда не любила деревню, и с тех пор была там, наверное, всего пару раз. С этого приезда в деревню она запомнила только то, что постирала там в воскресенье, а ей Бабаня говорила не стирай в воскресенье, и на следующий день я заболел – корью какой-то или ветрянкой. Бабаня за это единственный раз в жизни сказала на маман матом, отняла меня, но маман опять отняла меня, и тоже заругалась матом, и повезла меня сама в город, больницу, а у самой зубы от страха стучали. С тех пор маман моя по воскресеньям не стирает, и мне не разрешает, но я у себя, в подвале, все равно, когда надо, стираю.

На третьей фотографии сразу и не поймешь, где отец и где маман: они там все молодые, туристы, в таких майках с надписью «Теннис», с рюкзаками, где-то в горах. Молодые девушки и мужчины, а маман – хоть и молодая, красивая, с длинными волосами, как все девушки, – опять не улыбается. Маман говорит, что отец всегда был блядуном, в нем это было неистребимо, несмотря на то что внешне он тоже был очень высокий, тощий и нескладный, как я. Насколько я понял из отрывочных мамановых слов, они уже успели развестись перед его смертью.

Хоть я и прожил первые тридцать четыре года своей жизни в нашей с маман четырехкомнатной городской квартире, но из детства городских воспоминаний у меня почему-то мало. Квартира у нас такая большая – это из-за мамановых махинаций на работе. Она всю жизнь проработала сначала простым бухгалтером, а потом главбухом в самом крупном в нашем городе строительном управлении, и благодаря каким-то многолетним комбинациям смогла получить четырехкомнатную, хотя прописаны там были только живой еще тогда отец, маман со мной и Бабаню до кучи вписали. Помню, в детстве, когда пацаны заходили за мной гулять, они завидовали, что у меня есть своя собственная маленькая комната. «Если у тебя все стены снести, здесь можно в футбол играть», – говорили они. Ага, зато они по три часа каждую субботу ее не пылесосили в детстве, как я… Хотя что я говорю – я ее все 34 года пылесосил, пока в подвал свой не переехал. Но об этом я потом.

Из детства я до сих пор помню, как мы жили с Бабаней в деревне. На самом деле ее зовут Анна – Анна Александровна Колоскова, – но она для меня в детстве, понятно, сразу превратилась из бабы Ани в Бабаню. Я ее до сих пор так называю. Ее все так стали называть после меня, даже маман. Только если я ее ласково зову, то у маман это получается как-то свысока, как какого-то мелкого домового: «Бабаня». Бабаня сейчас и правда превратилась в какого-то почти бестелесого, маленького, седенького, вечно улыбающегося, тихо шаркающего домового.

А когда я еще только родился, Бабаня была крепка. Черные курчавые волосы, маленькая такая, везде пролезет, всех достанет. Она до сих пор любит мне рассказывать, что, когда я родился, она подошла к моей люльке, взяла меня на руки, осмотрела всего и говорит так уверенно другой моей бабке:

– Это мой. Наша порода, колосковская.

Другой моей бабке особо без разницы было, она в Брянске жила, за тридевять земель от нас.

В детстве Бабаня часто путала и по привычке называла меня Олежек, как отца. Для нее, я так понимаю, особой разницы между нами не было: были у нее в жизни всего два любимых существа, два сыночка, за которых она готова была жизнь отдать. Я слышал, что когда отец умер, все думали, она с ума от горя сойдет, а она даже на похоронах не плакала, все меня держала и никто меня у нее отнять не мог. Я так понял, она каким-то бабьим чутьем допетрила, что я единственный, кто у нее остался, и если она сейчас даст выход своему горю, то я могу остаться без защиты. Единственное что, на десятый день после смерти отца ее частично парализовало, но она потихоньку оправилась и продолжала жить одна в деревне.