Текст книги "Танцуй, пока не убьют"

Исполненный особенного смысла.

Не путай нас сомнением игривым,

Не стопори событий круговерть.

По промыслу – нам надо жить красиво,

По случаю – красиво умереть.

* * *

Спросите Даниила Хармса,

Как было в Питере тогда.

Всё так же Невский устремлялся,

И все сновали кто куда.

Всё так же площади Дворцовой

Торжествовал парадный вид,

И Пётр, медный и суровый,

Как некогда писал пиит.

И Хармс, как этакий Гудини,

Взлетал порой на парапет.

Дороги неисповедимы,

И что такое сотня лет.

* * *

Поеду в деревню, наверно,

Найду браконьера в лесу,

И, может быть, тридцать первого

Я елку тебе принесу.

И тихо поведает хвоя

Ладоней тепло храня,

Что вовсе того не стою,

Что сделала ты для меня.

* * *

Если вы пишете слева направо —

Вы англосакс или рос.

Если вы пишете справа налево,

Кто вы – огромный вопрос.

Если вы ходите где папуасом,

Не прикрываете срам…

Все эти если придуманы разом

Кем-то неведомым нам.

* * *

Мальвина бежала в чужие края,

Так было рассказано детям.

Услышав о том впали в грусть ты и я,

А сказочник был нашим третьим.

И Таня бежала в чужие края.

Увидев там берег желанный.

О ней вспоминают порою друзья,

Негаданно, вдруг и нежданно.

И Марья Иванна в чужие края

Бежала с оказией тоже.

Ах, Марья Иванна, родная моя,

Держитесь, Господь Вам поможет.

И я собираюсь в чужие края,

Хотя размышляю под вечер.

А стоит овчинка того громадья?

Тех нет, а иные далече.

* * *

От туманного проблеска поздней зари,

Поутру поднимаемся вяло.

Немота уступает поре говорить,

И лежанье хождением стало.

Бодрость мозгу успешно дает кофеин

Минус скрепа с сигарным угаром.

И в душе возникает назойливый гимн,

Как отмстить неразумным хазарам.

* * *

Она сказала – наши отношения

Не более, чем просто заблуждение.

Он ей ответил – раз такое мнение,

Не стану прекословить и уйду.

Поднялся и оделся респектабельно,

А после в лимузине комфортабельном,

Убил себя он пистолетом табельным

В две тысячи семнадцатом году.

* * *

О, сказки Гофмана! О, сказки братьев Гримм!

О, наше детство ввечеру в углу дивана!

О, чудный мир, что до сих пор в душе храним,

Включая Андерсена Ганса Христиана.

И незабвенное, что в языке родном

Мы с первой лаской матери впитали.

Как царь наш батюшка таился под окном,

А три девицы – они пряли, пряли, пряли…

* * *

Куда еще проще

В березовой роще

Все листья опали навзрыд.

Куда еще чаще,

А дождь моросящий

По окнам стучит и стучит.

Куда еще ближе,

Мрак ночи над крышей,

Сгустился и скрыл небосвод.

Куда ли, когда ли,

Не звали, не ждали,

И незачем знать наперед.

* * *

Зачем озвучивают счастье?

Как в слове музыка играет,

Свет в тень лучи свои вплетает,

А мир велик и очень властен.

Нанизывать людей, как бусы,

И вдруг разрыв, и врассыпную.

Руками, связанными в узел

Обнять не сможешь, ни в какую.

Бывало – сиживали долго,

Сквозь ночь рассветы привечая.

Как звуки музыки умолкли.

И сумрак тает, тает, тает.

* * *

Вот свечереет и представится,

При взгляде в темное окно,

Что час настанет и преставиться

Мне как и прочим суждено.

И я в таком благообразии

Улягусь меж скорбящих глаз,

С одной последней мыслью – разве я

Был в жизни хуже, чем сейчас?

* * *

И угораздило родиться,

Мне совершенно не годится

Ни эта серая столица,

Ни этот день, ни этот год.

Ни это небо в ля миноре,

Ни это слово на заборе,

Ни эта горечь в помидоре,

Ни эта мысль, что все пройдет.

* * *

Ах, где вы, безумно-бессонные ночи,

Которые мы, пионеры рабочих,

Сумели пропеть до утра?

Все кануло в Лету, прошло, миновало,

Исчезло, исчерпалось, скрылось, пропало,

И носит названье вчера.

* * *

Чего от жизни ждать хорошего?

Тому и быть, что суждено.

Нисколько ни орел – воробышек,

Влетел в открытое окно.

И взглядом мудрого прозектора

С надменным клювом вместо губ,

Он отразил в разбитом зеркале:

Где стол был яств, там будет труп.

* * *

Унылой зелени осенней

Не для гербария листы.

Они как весточки о тлене,

Как панацея от забвений,

И оберег от суеты.

Спадут листы, тоску я скину,

Возникнет зимняя картина,

И вечерком у камелька

Открою новую страницу,

И так заполню, чтоб гордиться

Своей фамилией на «Ка».

* * *

Я ступаю на Аничков мост,

Будто снова бреду по Парижу,

Точно так, как придя на погост,

Вычисляю, а кто еще выжил.

Грусть печальная, анахронизм,

На заре двадцать первого века,

Когда все познают дзен-буддизм,

Жить как словно духовный калека.

Надо срочно очистить свой мозг,

Просветляя астральное тело.

И в преддверии метаморфоз

Никогда не бросать это дело.

* * *

Мы не грязь, мы алмазы в пыли,

Славен тот, кому хватит извилин,

Пусть ценою огромных усилий

Умудриться поднять нас с земли.

И откроется тысяча граней,

Как они заиграют, искрясь…

Только вряд ли хоть кто-нибудь станет

Под ногами разглядывать грязь.

* * *

Отнюдь не сахарный балтийский месяц март,

И снега серого обмякшие обноски.

Афиша в инее, где Новый Рижский театр,

На ней два имени: Барышников и Бродский.

Спешите видеть, как стареющий танцор

Стихами умершего друга и поэта

Без толку борется со смертью, фантазер,

И иллюстрирует в движеньях танца это.

В стихах у Бродского – как страшно умирать,

На сцене – пластика Барышникова, эхо.

И нет понятия, где Божья благодать,

В развалах жизней изощренных и успеха.

Невольно вдумаешься: каждому – свое,

И уготован всем конец согласно вере.

Вдвойне блаженен, кто уйдет в небытие,

Улыбку счастья на уста свои примерив.

* * *

Изъезжен город славный мой, исхожен,

Маршруты все изведаны, пути.

Одно меня порой желанье гложет —

От Пушкинской до Сретенки пройти.

Ночная тишь машинный шум стреножит,

Встревоженному эху нет конца,

И вряд ли где найдешь конец, похоже,

Безлюдного бульварного кольца.

* * *

По камушкам, бродом, по камушкам,

Вдоль Леты-реки, через гниль,

Шагаю, как братец Иванушка

К старушке своей Изергиль.

А если вдруг будет сомнение,

То я из широких штанин

Достану удостоверение,

Что я человек – гражданин.

* * *

Гиацинты, цветы традесканций,

Колоски зеленеющей ржи.

Брось надежду, не надо стараться —

В однородный букет не сложить.

Вот и я, катафалк грез и танцев,

Закулисной бравады и лжи,

Снова выпал в ряды новобранцев,

И отчаянно хочется жить.

* * *

У кошки Матильды её отбирают кота,

Не ради корысти, а для исторической правды.

Его не коснулась, поверьте, её фуэта,

А если б коснулась, то он бы отвергнул, поправ бы.

* * *

Если будет когда день рожденья,

Непременно конечно с друзьями,

Что приходят без стука – не выгнать,

И я в гости кого приглашу.

Подарите мне палку для селфи.

Напишите японскую хайку.

И тогда я скажу Хари Кришна,

И кому-то текилы налью.

* * *

Живут себе, не старятся

Два томика стихов

Мэтр Иннокентий Анненский

И юный Гумилев.

Я положил Цветаеву

На столик у окна

Там в полном равноправии

С Ахматовой она.

А Мандельштама вижу я

На полочке в ряду

Ждет это Пятикнижие,

Когда я к ним приду.

* * *

Неотвратим, хотя нескор,

Набивший руку час заката,

Когда вдали тиара гор

Ещё сиянием объята.

Но все же многим не до сна,

Чуть заблудившимся по жизни,

Когда нависнет тишина,

И желтая луна повиснет.

* * *

Не спрашивай, мой Гамлет сизокрылый,

Зачем тебе явилась тень отца.

Одной какой волною накатило,

Другою скоро смоет до конца.

Пустое, что порой сомненья гложет,

Обманчиво, что истина дороже,

Когда она далась такой ценой.

Что знаем мы о Датском королевстве?

В нем некогда случилось много бедствий,

Принц датский, сизокрылый Гамлет мой.

* * *

Ночному сумраку навстречу,

Необычайно юн и свеж,

На землю скатывался вечер,

Весь с облаками цвета беж.

И было в воздухе такое,

Закат был трепетен и ал,

Как будто в мире под луною

Еще никто не умирал.

* * *

И мы с тобой, и птахи, и термиты,

Не бог весть кто в природе мирозданья,

Но в равной мере значимы и слиты

В час жизни, предначертанный заранее.

И вряд ли что придумаешь нелепее,

Чем разделять земное бытие,

На солнечного дня великолепие,

И жалкое ничтожество свое.

* * *

Что, вероятно, допустимо

На роковой изнанке дня,

Мои года проходят мимо,

Неощутимо для меня.

Но разве время что стреножит,

Остановив теченье лет?

И только зеркало тревожит

Мой изменившийся портрет.

* * *

Коль меня изберут президентом,

Напиши мне письмо в Белый дом.

Я воспользуюсь этим моментом,

Дам декрет и указы притом.

Коль меня заберут пациентом,

Напиши мне письмо в желтый дом.

Или просто в фейсбучную ленту.

О своем, о моем и твоём.

Это было прощальное эхо

Отзвучавших вдали голосов.

Праздник кончился, поезд уехал,

Как последний мираж без трусов.

* * *

Я четко и явственно вижу,

Лишь несколько будто извне,

Матильды Кшесинской афиша,

Керенский на белом коне

Мы с щедростью жертвуем многим.

Но только вовек не уйдёт

Февраль, где кривые дороги,

Россия, семнадцатый год.

* * *

Мы пронеслись по декабрю,

Считая беды и потери,

Но новогоднее преддверье

Я лично одухотворю.

Надежда, не умри последней,

И бодрость духа оживи,

Как в предвкушении любви

Порой воспрянет старец древний.

* * *

Твой мир, инфузория туфелька,

Не скажешь, что очень велик.

В нем все иллюзорно и кукольно,

И все изменяется вмиг.

Но если душа первозданная

Лелеет надежду и честь,

Всегда совершится желанное,

Для всех своя Золушка есть.

* * *

Вернее, чем может быть мыслимо,

Скорее вперед, а не вспять,

Уйдем как-то раз независимо

И все возродимся опять.

С былыми, возможно, ошибками,

Исправить которых нет сил.

И кто нас за это ошикает,

Из тех, кто припомнит, что жил?

* * *

Вот с портрета взирает доверчиво

Не король ещё, юноша Лир.

И покладистым, и гуттаперчевым

Представляется будущий мир.

Вдруг возникло желанье нежданное

Ну хоть что-то ему подсказать:

Гонерильей, тем паче – Реганою,

Нет резона дочурок назвать.

Есть прекрасное имя Корделия,

Назови так любимую дочь.

Только страшно боюсь, в самом деле, я:

Вряд ли что ему сможет помочь.

* * *

В одном мазке, пускай мазок могучий,

Не углядеть насыщенность холста.

И хрупкий храм измученных созвучий

Лишь купол тайны нотного листа.

А если удалось тебе и мне

Проникнуть за вуаль банальных истин,

То нечто новое, пришедшее извне,

Неотвратимо изменяет облик жизни.

* * *

Слушая Джо Кокера

Ты так прекрасна для меня

Как Гималайские вершины

Как многорукость бога Шивы

Ты так прекрасна для меня

You are so beautiful to me

Как Харе Кришна Харе Рама

Как в час любви эпиталама

You are so beautiful to me

* * *

Не угадать в каком году

Когда мы станем вновь как дети

Отбросив всю белиберду

Лишь только за себя в ответе

И ты уйдешь и я уйду

Однажды утром на рассвете

Усталой памятью тасуя

Былые карты. Аллилуйя

* * *

Я всё держался а намедни выпил

И между прочих видел сон один

Мне снилось что плывут по Миссисипи

Индеец Джо и Гекльберри Фин.

Метнулся я к ним под угрозой жизни

И вдруг услышал: не спеши, кретин!

Вот так мне прокричали с укоризной

Индеец Джо и Гекльберри Фин.

А чтобы сон никак не вышел в руку

Я ринулся что было силы вспять

Как будто встретил некую вампуку

Которую я буду вспоминать

* * *

У меня растут года,

И усы, и борода

Сделались седыми.

Но как прежде юн и свеж

Взгляд глазами цвета беж

Умными такими.

И не выпита до дна

Моей мысли глубина

Ввысь её полеты.

А недавно один друг

Сопоставил меня вдруг

С Вольфгангом фон Гёте.

* * *

Час сумерек вряд ли быть может отсрочен.

Ещё не совсем, но достаточно очень

Вечерней прохладой закат обесточен

И тени растут вдоль дорожных обочин

И день угасает в преддверии ночи.

Всё прочее просто побочно

* * *

Ведет стремительность судьбы

Глагол ищите да обрящете

И наше право просто жить

Один обман по-настоящему

И ни по сердцу, по уму

Не выбирай себе заранее

Когда зачем и почему

Всё много выше понимания

Во глубине сибирских руд

Латентных стерхов песнопение

И яйца чистый изумруд

И божество и вдохновение

* * *

Набор джентльменский во мне был посеян:

Что делать, как быть и что надо.

Но я был рассеян, покуда был зелен,

Как будто хламидомонада.

Теперь очевидно – что в прибыль, что в вычет,

Я всё раскидал по карманам.

Приход невелик, а остаток трагичен,

Сплошная Кармина Бурана.

* * *

Где Маяковскому Акуловой горою

Пригорок Пушкино когда ещё горбил,

Я не раздумывая дом себе построю

Среди имён и поэтических могил.

Мне будут те же небеса, и те же звёзды

Священнодействовать ночами в вышине.

Определиться в жизни никогда не поздно,

Хоть затруднительно познать её вполне.

* * *

Как нарисованный пастелью

Чуть розовеет край земли

И юный Лермонтов дуэлью

Белеет парусом вдали.

А если кто в шале березовом

И целовал кого во лжи

То не иначе – ля кремозою

Ту встречу вечер разрешит.

* * *

Мы все эти дни только пили и ели.

Но как-то с трудом приподнявшись с постели

С Рождественского бодуна,

Я глянул в окно и в оконном отрезке

Мне будто страницей махал Достоевский.

А даль то темна, то черна.

Ах Федор Михайлович, Федор Михалыч.

Возьму Идиота, прочту его на ночь,

Мне будет потом не до сна.

А в том Идиоте все даже в излишке,

Настасья Филипповна, жалостный Мышкин,

Аглаюшка Епанчина.

Ну прям-таки притча про жизни основу.

Отныне и присно и снова.

* * *

Всё, что ни есть – даётся свыше,

Всевышний четко время движет,

И тридцать с лишним дней подряд

Декабрьский наступал закат.

Не как дитя окровавленное,

А как забрало закаленное.

И в геометрии дождя

Я видел косинус тебя.

Вот так мучительно, не вдруг,

Я стал в своих сужденьях строже.

Что если кто кому-то друг,

То вряд ли истина дороже.

* * *

Раскрепостись душа глаголами

И облеки себя в слова

Когда вчера деревья голые

Оделись в снега рукава.

И не совсем иносказательно

Что изменилось все окрест

Когда на землю по касательной

Под утро выпал белый текст.

* * *

Когда глазам не нужно кругозора,

И слово не поддерживает речь,

Когда ни прежней прыти, ни задора

Никто уже не в силах уберечь,

Не в качестве ответа на вопросы

Возникнут и останутся вдали

И снега равнодушного стрекозы,

И утренних морозов хрустали.

* * *

Вышло так: судьба – не благодать,

Или невезуха это, что ли.

Только все равно – ни дать, ни взять

И один давно не воин в поле.

Вместо чтобы в сумерках читать

Контуры, знакомые до боли,

Мне бы завтра с чистого листа.

Жаль, однако, что никто не волен.

* * *

Дни не воротишь вспять,

Не поверни куда ты.

И прошлое листать

Никчёмная затрата.

А будущего даль

От нас в тумане скрыта.

Расплывчата всегда,

Когда не поверни ты.

И нечего страдать

О нашем настоящем.

Судьба – не благодать,

А испытанье чаще.

* * *

Пришлось признать, что наступила осень.

Не та, что ненавистна непогодой,

А солнечная грустная пора,

Когда душа не верит в увяданье,

А время продолжает брать своё.

Все празднично ещё в закате лета,

Но на ветвях пожухлая листва.

И утомленная орбита солнца

Не достигает прежней высоты.

Избранные рассказы

Мем с Альфы Центавра

«Не расти, девочка, затоскуешь!»

Андрей Платонов

Вблизи крестовидного стыка двух центральных улиц Москвы, возле большого каменного дома, называемого сталинским, в честь неоспоримых заслуг кровожадного вождя, одним весенним утром случилось нечто невообразимое. С высоты большого этажа, по счастью никому не на голову, свалился человек и разбился насмерть. Все проходившие бросились врассыпную, за исключением блондинки и брюнета, застывших на месте с взглядами, прикованными к трупу несчастного. Незамедлительно тесным кругом сбежались любопытные. Приехали «Скорая» и милиция. Сотрудники спросили о свидетелях.

– Должно быть, я, – откликнулась блондинка.

– Я тоже, – не ушел в кусты брюнет.

Труп увезли, свидетелей доставили в участок. Как расписались в протоколе, отпустили.

– Мне что-то плохо, надо выпить, – буквально выдавил брюнет.

– Идемте, – кратко бросила блондинка. – Для фигуранта уже всё, а мы коллеги по несчастью.

* * *

– Вы что у трупа задержались? – спросила дама неожиданного спутника. Не ради интереса, просто так.

– Я знал самоубийцу. Его удача, что он сам. А то бы я его прикончил.

– Так вопиюще?

– Уж куда! Подобным типам на земле не место. Харизма, фу ты ну ты, красота. Моя сестра в психушке от любви. А он, ты ж понимаешь, не при чем!

Брюнет не преминул налить ещё. Блондинка взглядом изучала собеседника. Таким она увидела портрет: лет тридцати, поджарый, иссиня-черный цвет волос, на скулах желваки играют. К тому же взгляд испепеляющий.

Но взгляд брюнета потеплел, и он спросил:

– А что тебя там удержало?

– Я убеждалась – это мне предупреждение, – невразумительно ответила блондинка. И, вознамерясь пояснить, расшифровала:

– Сверхнегативный мем от бабки. Не может не тревожить свои гены.

– Как это так?

– Да ерунда, я о своём. У трупа задержалась, потому что в жизни был похожий случай. Когда училась в школе, меня в спорт увещевали приобщить. Для трансформации избыточной энергии. Зимой коньками занималась, летом легкой атлетикой. Ядро толкала и училась диск метать. И так однажды диск метнула, что он дальше всех рекордов улетел. А там вдали одна спортсменка оказалась. В неё то диск и угодил.

– Неужто насмерть?

– Как иначе, если в голову. Во мне всё всколыхнулось, когда у ног буквально рухнул человек.

– Так вот тут что оно! Но, исключая обстоятельства, я рад, что я вас встретил, дискобол. Давайте закрепим знакомство. Александр.

– Для справки – урожденная Холстинина. А близкие зовут меня Наташа.

* * *

Однажды осенью в числе экскурсоводов Шереметьевского музейного дворца, что в Останкино, появился по распределению новый кадр – специалист с дипломом МГУ, красивая светловолосая девушка с фактуристым и крепким телом, Наташа Холстинина. Фамилией своей она гордилась, полагая за ней глубокие исторические корни. Знаний ей не приходилось занимать, рассказы на экскурсиях вела доходчиво, не избегая доверительного тона, чем создавала атмосферу, будто с каждым разговаривает лично. Её товарки-сослуживицы и шеф экскурсионного бюро не упускали случай оценить, насколько новый кадр себя покажет. В итоге тестов профпригодности заведующая ей и говорит:

– Ты замечательно экскурсии ведешь. Без объектива видно – в материале. Потом ещё энтузиазм, который, я надеюсь, не иссякнет. Однако я и девочки заметили – что это за ПЛДА, что ты вставляешь в свой рассказ, когда ни лень?

Наталья не смутилась, впала в некое раздумье, а после говорит своей начальнице, интеллигентной очень даме:

– Спасибо вам за замечание. Должно быть, вульгаризм какой-то. Но я мобилизуюсь и очищу свой язык.

А вечером того же дня поведала красавцу-второкурснику мехмата, с которым у Натальи был роман:

– Мол, так и так. Тебе я больше про музейные сокровища рассказывать не буду. Ведь я тебе всё говорила: – Понял? Да? – И по привычке то же самое выскакивать осталось на экскурсиях.

* * *

По большей части все любовные истории Натальи, во время её отрочества-юности, случались с адресной привязкой к месту жительства. Мать нашей героини, пергидролевого качества блондинка, начальницей особой не была, но занимала некий пост в администрации студенческого городка, и их квартира, где Наташа с мамой проживали, располагалась в самом сердце территории, загроможденной корпусами общежитий, в которых обитали перезрелые подростки, в большинстве мужского пола, слетавшиеся с дальних мест в Москву вгрызаться в точные науки. И каждый был Наталье неизбежный ухажер.

Студенческие страсти эти длились до тех пор, пока её мать-одиночка, недолюбленная ветренным Холстининым, не обрела положенной ей толики супружеского счастья. В лице бывалого военного, матерого и крепкого, в обед обычно выпивавшего сто грамм, что добавляло ему вид брутальной деревенщины. Нахрапистый походный ловелас измаялся пускать слюну по вызывающей красотке – его падчерице, волею судеб разделившей с ним жилплощадь. И у Натальи, бывшей с матерью в прохладных отношениях, наупражнявшейся с прыщавыми юнцами, возник к ухватистому отчиму спортивный интерес. Однажды в середине дня, когда обычно мать семейства исполняла свою службу, Наталья, распустившийся цветок, и её отчим, средних лет пенсионер, помягче как бы сформулировать, спознались. И продолжали чуть возможность заниматься сладострастьем, покуда мать их раз однажды не застукала.

С супругом, что взять с кобеля, мать, опытная женщина, сумела разобраться полюбовно. А дочь свою, мерзавку и разлучницу, с позором выгнала из дома.

Таким был у Натальи поворот в самостоятельную жизнь.

* * *

А изначальные посылы, ковка жизненных устоев произошли с Наташей на хлебах у бабушки. Большой фигуре по отцовскому колену. Той исторической Холстининой, от которой и вела Наталья корни.

Старушка замуж никогда не выходила, однако отпрыска в подоле принесла. Сюрприз от инопланетян – так бабка называла своё чадо.

– Откуда эта нечисть в Подмосковье? – пыталась выяснить Наташа.

– Про это не скажу, – отнекивалась бабка. – Одно лишь знаю – появились, наследили и исчезли.

– И ты об этом так спокойно говоришь?

– Да не хватало колотиться. Дело давнишнее, а я, возможно, через них бессмертной стала. Вот подрастешь, и расскажу.

* * *

В час сумерек трое вышли из леса. Не вышли – материализовались. В долине дыбился громадный фаллос – их космический корабль. Праматерь нашей героини, начинающая девушка, застыла, не могла пошевелиться. Означенная троица скользила к ней, всё больше представляясь в человеческом обличьи. Прекрасные обнаженные античные эллины, как их рисуют мифы древней Греции, приблизились к советской комсомолке. Соития, как такового, не было.

– Они извергли астероиды, а моё лоно, будто черная дыра, их поглотило. Дай бог тебе узнать космический оргазм.

* * *

– Но, – подвела к концу Наталья свой рассказ уже у Александра дома, после того как он неоднократно и активно объяснился ей в любви, – эти насильники из сфер предупредили мою бабушку, что стоит только ей, её потомкам в самом деле испытать любовь к кому из смертных, то это будет значить, что ему пора домой.

– Домой куда?

– В район Альфы Центавра.

– Но как?

– Их заберут. Как сына бабушки забрали, моего отца. Мамашу папа не любил, так, по закону звезд, с ней было всё в порядке. А как влюбился без ума в сестру Светланы Аллилуевой, родную дочь Любовь Орловой, тогда мгновенно и забрали.

– Любовь Орлова – это «Цирк»? Из пушки на Луну? И от кого же её дочь?

– От Сталина.

* * *

– А у меня всё прозаичней, – не остался без рассказа Александр. – Ну не совсем, но без космических высот. Дочь Айседоры и Есенина – это моя мать. Нельзя ручаться за Есенина, припомнив ветреность прекрасной Айседоры. Что до отца, то он родился в Андалузии. От Лорки и Долорес Ибаррури, поэта и пассионарии. И это был не плод любви, а результат спекулятивной демонстрации, когда Лорка на глазах у друга в свой первый и последний раз спал с женщиной. Тем другом был Дали, невероятный Сальвадор. На всех его картинах, там в различных воплощениях мой дед. Долорес вырастила мальчика, передала ему бунтарский дух, и он потом отправился в Россию. Там пересекся с моей мамой, влюбился, полюбил, недолюбил, потом отправился на фронт и там погиб.

* * *

– Весь этот день, с небесным громом поутру и с очень ярким продолжением, – шептала вечером Наталья, – мне представляется единой поэтической строкой. Строкой внезапной, совершенной. Как хокку у японцев – возник, и в три присеста всё сказал. Три предложения, и больше ничего.

– Что если завтра в семь у Пушкина?

– Оу, йес! Аста ла виста.

* * *

Взрыв в переходе возле Пушкинской смог не позволить этой встрече состоятся. Назвали это актом терроризма. А было это так – откуда знать.