Текст книги "Нечаянный рай. Путешествие к истокам (сборник)"

Мать сыра-земля и отец-лес

У философа Владимира Бибихина посмертно вышла книга «Лес» (Hule), основанная на одноименном цик ле лекций.

Если вспомнить античных философов – от Фалеса до Гераклита, – то первоначальными субстанциями у них были – вода, воздух, земля и огонь. Бибихин высказал идею, что материя, как субстанция, связана не с этими четырьмя первоначалами, а именно с Лесом (Hule). Ибо «материя» восходит к греческому термину ulh, первое значение которого именно «лес». Таким образом, именно Лес, с его некогда бесконечной фауной, является пятым первоначалом мироздания, он вторичен по отношению к воде, воздуху и земле, но предшествует огню. Об этом, кстати, пишет и Хайдеггер – греческое hule превратилось в Римской империи в материальную субстанцию.

Цивилизация существует благодаря этим первоначалам – мы сжигаем органическую материю – газ, нефть, уголь, белки и все производные, которые, в конечном счете, порождены именно лесом. Город отвергает лес, он уничтожает его, но существует только благодаря ему. Но лес возвращается в город не только в виде необходимых продуктов питания, но и в виде алкоголя, табака, кофе, «травки», чая – всех тех допингов, без которых существование (в городе) невозможно.

Сделать сегодня открытие в философии, как все знают, немыслимо. Но если Бибихин прав, то эта фундаментальная идея о лесе как первоматерии становится своего рода открытием. В природном смысле человек был сиротой, у него была Мать-сыра-земля, но не было Отца. Я думаю, что подобные идеи высказывались очень давно, просто ныне они совершенно забыты. В любом случае, теперь он есть – Отец-Лес. Так, кстати, и назывался роман Анатолия Кима, напечатанный в 1990-е годы.

Все сходится: лес может быть суров, безжалостен, жесток, страшен, но и милосерден как настоящий Отец. И без него – мы сироты, ибо ничего нет страшнее бесплодной Земли…

Космос: ужас и восхищение

Когда ранней осенью низкое серо-облачное небо наваливается на деревню и в воздухе висит мелкий ингерманландский дождь – даже точнее мутное марево, – кажется, что это конец бытия и ничего иного больше никогда не будет. Хана.

Это высшая точка беспредельной скуки, тоски, переходящей в отчаяние. Человек самым жалким образом страшно зависим от климата – об этом много писали в XVIII веке, но потом забыли, уверившись в том, что homo sapiens – венец мироздания, способный подчинить себе природу.

Но проходит два-три дня, и часто после сильного ветра, разорвавшего и разметавшего это марево, над миром восходит ослепительное, но уже чуть прозрачное осеннее солнце. Это солнце последнее, предзакатное, в его свете есть какой-то чарующий, едва ли не мистический облик. Если выйти даже не на самые высокие холмы, а на косогор у озера, то буквально слепнешь от космического света, в котором утопает все окружающее: и полумертвые избы, и увядающая природа; и ты ощущаешь потрясающее единство с мирозданием.

Наверное, это состояние именуется «русским космизмом», в котором до сих пор никто не может толком разобраться. Это подлинный космос, открывающийся над крохотным клочком земли, который ночью опускает над ним млечный путь с мерцающими звездами, висящий так низко, что кажется, что можно дотянуться рукой.

Пять столетий назад Джордано Бруно, осознав бесконечность мироздания, говорил об этом с неописуемым восторгом:

«Вселенная едина, бесконечна, неподвижна. Едина, говорю я, абсолютная возможность, едина действительность, едина форма или душа, едина материя или тело, едина вещь, едино сущее, едино величайшее и наилучшее. Она никоим образом не может быть охвачена, и поэтому неисчислима и беспредельна, а тем самым бесконечна и безгранична, и, следовательно, неподвижна. Она не движется в пространстве, ибо ничего не имеет вне себя, куда могла бы переместиться, ввиду того, что она является всем. Она не рождается, ибо нет другого бытия, которого она могла бы желать и ожидать, так как она обладает всем бытием. Она не уничтожается, ибо нет другой вещи, в которую она могла бы превратиться, так как она является всякой вещью. Она не может уменьшиться или увеличиться, так как она бесконечна».

Человек у Бруно отнюдь не атом, затерянный в мироздании, он причастен к целому, он растворяется в нем, являясь неотъемлемой его частью. К сожалению, Бруно за этот восторг в 1600 году сожгли в Риме на костре, и хотя удивительный папа Кароль Вайтыла отменил приговор и вроде бы даже покаялся, – история оставляет печальное впечатление. Не знаю, прав ли был папа, который просил прощения за все преступления католической церкви, но в любом случае, большинство «астрономов», астрологов и мистиков следовало бы, если не сжигать, то ссылать в глухие монастыри (как это делалось на Святой Руси), чтобы они не могли предаваться своим пагубным занятиям.

Действительно, почему бы человеку не быть венцом мироздания, а Земле – центром вселенной?! Ведь так намного спокойнее и лучше – Вселенная вращается вокруг тебя! Иначе – катастрофа!

Когда-то я писал диплом о Бруно и французском философе Блезе Паскале, и разность мироощущений между христианским мистиком Бруно и христианским моралистом Паскалем поразила меня. Именно Паскаль как никто другой выразил эту космическую потерянность человека. Всего лишь 60 лет спустя после Бруно «мыслящий тростник» Паскаля не только растворяется в безмерных пространствах мироздания, но и в страхе противостоит им:

«Когда я размышляю о мимолетности моего существования, погруженного в вечность, которая была до меня и пребудет после, и о ничтожности пространства, не только занимаемого, но и видимого мной, пространства, растворенного в безмерной бесконечности пространств, мне не ведомых и не ведающих обо мне, я трепещу от страха и спрашиваю себя, – почему я здесь, а не там, ибо нет причин мне быть здесь, а не там, нет причины быть сейчас, а не потом или прежде…

Пусть человек снова продумает о себе и сравнит свое существо со всем сущим; пусть почувствует, как он затерян в этом глухом углу Вселенной, и, выглядывая из чулана, отведенного ему под жилье – я имею в ввиду зримый мир – пусть он уразумеет, что стоит наша Земля со всеми ее державами и городами, и, наконец, чего стоит он сам. Человек в бесконечности, – что он значит?».

Сегодня наше состояние колеблется между двумя этими крайностями. Мы либо чувствуем себя ничтожествами, придавленными к крохотному клочку Земли, либо (очень редко) ощущаем свое единство с мирозданием.

Юрьев день: безвластие и свобода

…у партии теперь два крыла, левое и правое. Так может, она сымется, наконец, и улетит от нас к ядреной фене…

Михаил Шолохов «Поднятая целина»

Самое удивительное – в радиусе более тридцати верст здесь нет никаких признаков власти. Это не сразу замечаешь, потому что на самом деле она оказывается не очень-то и нужна. Говорят, что в большом селе Заянье – дворов 150 с церковью и монастырьком – когда-то был участковый, но за 20 лет мы никогда не видели человека в форме.

Конец власти советской, – когда партия, наконец, «улетела к ядреной фене» (что все восприняли по-разному), – в начале 90-х привел к исчезновению власти как таковой. Прежде тут было некое подобие администрации: три тетки плюс начальник. Но в связи с укрупнением их перевели в волостной центр, так что из государевых учреждений теперь остались только почта и фельдшерский пункт, работающий три дня в неделю – кроме йода, бинтов, аспирина и анальгина, как правило, в нем нет ничего.

Сейчас почти забыли, что при большевиках, когда последний забулдыга на самом дальнем хуторе не работал более трех месяцев, до него добирался человек в форме, грозил тюрьмой за тунеядство или принудлечением. То, что можно не работать, давно воспринимается как само собой разумеющееся. Некоторые старики еще могут вспомнить, что вновь крестьяне были «раскрепощены» даже не в хрущевскую эпоху (это была лишь частичная либерализация), а в 1974 году, когда всем в обязательном порядке выдали паспорта и деревни стали стремительно пустеть. Человеческая память коротка: скажем, о том, что уголовное наказание за опоздание на работу было отменено только в 1955 году! – вообще никто не помнит…

Хочу – собираю грибы, клюкву, бруснику, чагу, ловлю рыбу. Хочу – копаю огород, рублю сруб, пью водку или на печи лежу: это стало возможно лишь в 1990-е. Конечно, свобода вещь опасная, но голод не тетка – рано или поздно на заработки выгонит.

Как-то уже в 2000-е, когда везде появилась нужда в рабсиле, я спросил у одного одинокого мужика, пьющего, но не сильно, построившего себе по местным меркам роскошный дом, почему он куда-нибудь не устроится постоянно. «Не-ет, – протянул он с полной убежденностью, – ни за какие коврижки, я теперь свободный, что хочу, то и ворочу… А на них я наработался, хватит!» Конечно, кто-то еще работает тысяч за десять в месяц, но, похоже, таких становится все меньше. Зачем гнуть спину на это поганое государство, если на лесных промыслах и халтурах за два-три месяца можно заработать почти на год вперед. Когда власти выдают свою нелепую статистику по безработице, нам становится смешно: таких, по собственной воле, лишних людей (любимая тема школьных училок), работающих на себя время от времени, никем нигде не учтенных, – четверть России, если не треть (реальная статистика, увы, это подтверждает). Но в отличие от XIX века, это не драма, а свобода, – сегодня уже обыденность, с которой каждый обращается как хочет: с 1990-х у нас снова Юрьев день!

Половина местных авто, не выезжающих за пределы ойкумены, не имеют не то что страховки, техосмотра, но и вообще документов и даже номеров: гаишники здесь отсутствуют как таковые. Дороги скверные (или же лесные), особенно не разгонишься – серьезные аварии крайне редки, как, впрочем, и убийства. Воровство случается: особенно в тех деревнях, что стоят на большаке, но наличие власти не изменило бы ровным счетом ничего.

Однажды в жару в июне мы пробирались на машине по узкой лесной дороге между деревнями Бор (упоминается в 1498 году) и Радолицы в изумительно красивых местах. На пригорке перпендикулярно дороге вдруг возникла довольно приличного вида кремовая «шестерка» без номеров; бампером она уткнулась в густой кустарник на обочине и завязла передними колесами. Окна были открыты, но чье-либо присутствие обнаружить не удалось. Как водитель умудрился въехать в кусты на узкой ухабистой дорожке, где больше 15 км/час не разгонишься, было непонятно. Очевидно, он заснул и повис на руле, но машина не лошадь – сама не вывезет. С превеликим трудом, обогнув застрявшее авто и спустившись с горки, мы обнаружили и хозяина.

Он блаженно почивал, откинувшись навзничь: туловище утопало в густой траве, а ноги – в дорожной пыли: свободный человек на свободной земле. Заслышав шум мотора, он слегка очнулся, что-то промычал, блаженно улыбнулся, помахал нам рукой, перевернулся на бок и снова заснул. Мы решили его не будить – зачем беспокоить счастливого человека. В каких городах и весях такое возможно?..

«Мытари» и «опричники» появляются лишь не чаще чем раз в год для сбора земельного налога (надо признать – смехотворного) или же электрического – если кто-то долго не платит, обрезают провода (но у каждого местного умельца на этот случай есть провода с крючками, которые вечером набрасываются на линию электропередач, а утром снимаются); когда кто-то умирает или же совершается серьезное преступление. Но неприязнь и затаенный страх перед Властью – даже у тех людей, которые в жизни мухи не обидели – я бы сказал, генетический.

Как-то из Питера мы отправили Коле ко дню рождения поздравительное письмо. Писем он не получал лет десять: ему сказали, что на почте для него лежит письмо из города. Он сначала страшно перепугался: это у всех в крови – от них ведь можно ожидать чего угодно! Возьмут и лишат пенсии или опять засадят в дурку… Сколько десятилетий (или веков?) они творили (и творят) все, что им взбредет в голову! Когда власти наезжают с какими-нибудь очередными выборами, то отношение к ним примерно такое – ладно, проголосуем как положено, только потом отстаньте, чтобы как можно дольше мы вас не видели. Об изначальном анархизме русского народа, и крестьянства в особенности, о нелюбви к власти и порядку, написаны сотни страниц. Одни его осуждают, другие – оправдывают. Но у нас эта ненужность власти со всеми ее придатками ощущается как нигде – люди, даже самые непросвещенные, вполне способны между собою договориться.

Кропоткин и Толстой были бы довольны.

Топонимика

По сравнению с Питерской губернией названия северных псковских деревень (впрочем, до 1917 года Гдовский уезд входил в СПб губернию) в целом неизмеримо более колоритны. Многие села и деревни начинаются с приставки «за». На реке Яня – большое село Заянье, есть Засосье, Закошелье и даже Залюбовье, а миновав Хрель, попадаешь в Захрелье. Наряду с вполне благозвучными названиями – Бор, Радолицы, Новополье, Березно, попадаются и совсем удивительные… Согласно картам XIX века вслед за еще существующей деревней Хворки (пять домов) шли такие живописные, но сгинувшие деревеньки, как Загрязье, Зальдинье и Говенное (интересно было бы взглянуть на его исчезнувших обитателей). Далее – Меньшой Комар и Большой Комар, еще дальше – Подсосонье и Блудкино Городище. Но, увы, от них не осталось даже фундаментов, зато, судя по картам, южнее, ближе к Гдову, еще живы Гнильск, Блянск и деревенька с романтическим названием Некрытые Дубяги – но добраться до них напрямую нет никакой возможности из-за отсутствия дорог и непролазных топей. В общем, жива еще русская земля – здесь русский дух и Русью пахнет…

Блуждания и лесные тропы

У Хайдеггера в «Неторных тропах» есть неслучайная фраза: «Одной из этих троп нельзя идти, если ты не исходил все остальные».

Если обогнуть заболоченное березновское озеро и по мосту перейти через ручей по дороге на Хворки, подняться на холм со странным названием Багагай, то справа откроются сильно заросшие остатки археологических раскопок. А метров через 500 возникнет восхитительный сосновый бор с двумя небольшими озерами. Здесь изобилие ягод и грибов, зверей и птиц – от лис и зайцев до кабанов и лосей (последние, правда, встречаются редко). В бору невозможно заблудиться: он весь испещрен тропинками, дорожками, старыми пожарными канавами и ограничен тремя речками – Яней, Рожней и Черной.

Но если, выйдя за деревню, перейти Яню вброд у старой мельницы, то попадаешь в меньший по размерам Заводский (от заводь) смешанный лес (ель, сосна, береза, ольха, осина, можжевельник), очень густой, местами труднопроходимый – в нем легко заблудиться. Даже опытные грибники, бывало, блуждали тут больше суток. Кроме одной-двух почти заросших тропинок тут нет ни зацепок, ни ориентиров. Влажная еловая чаща со своими лешаками и вурдалаками незаметно затягивает в себя, обманывает, пускает по ложному следу и не дает выбраться.

Возникает жуткое чувство: тяжелый, сумрачный, гибельный лес засасывает тебя все дальше и глубже, бросая из зарослей ольшаника в еловые дебри… Казалось бы, ты запоминаешь точку отсчета и начинаешь двигаться по прямой в нужном направлении, но через полчаса с изумлением обнаруживаешь, что на самом деле описал круг и вернулся к началу пути. А когда нет солнца – тревога сменяется растерянностью, страхом, даже ужасом – ты блуждаешь во враждебном девственном лесу, продираешься сквозь еловые лапы среди полчищ комаров и мошки, боясь случайно наступить на змею или пугаясь оглушительного треска лопающихся под ногами старых деревьев или сухих сучьев. Сознание дробиться, утрачиваются остатки здравого смысла, тебя охватывает паника – вокруг неведомое и непостижимое. Именно в такие мгновения понимаешь – насколько сурова, страшна и враждебна дикая северная природа и почему наши пращуры столетиями отчаянно боролись с ней… Но внезапный выход из тьмы подобен откровению, просветлению, сатори. Ты выбрался из чащи! – и, вытирая холодный пот со лба, плюхаешься на старый пень или поваленное дерево, закуриваешь и с вожделением смотришь на едва заметную во мху, но хорошо знакомую тропу: это ощущение полного обновления сознания, едва ли не второго рождения! Человек должен заблудиться, блуждать, забыть, потерять себя, чтобы, в конце концов, себя же и обрести (впрочем, остается риск заблудиться навсегда).

Современная культура безмерно скучна тем, что похожа на огромный, но хорошо протоптанный лес с тысячами троп, дорог, магистралей. Если никуда не сворачивать, заблудиться невозможно. Задача «путника-специалиста» пройти по хорошо протоптанной тропе чуть дальше своих предшественников – и достаточно… И хотя огромный, непроходимый лес по-прежнему окружает нас, мы либо стараемся не замечать его, либо боимся в него войти. Именно на это и намекает Хайдеггер. Риск – это всегда страшно. Отсюда и нескончаемая скука, тоска хождения по проторенным тропам. Нет опасности, угрозы, риска, нет просветления, нет видения Целого с вертикалью и горизонталью, нет картины мира, утрачиваемой все больше и больше.

«Кто такой специалист? – спрашивал Маршалл Макклюэн. – Это человек, который, не делая ни единой ошибки, в конечном счете, движется к фундаментальным заблуждениям».

Или, как писал «тотальный пессимист» Эмиль Чоран со свойственной ему страстью к преувеличениям: «XIX век достоин всяческой хулы уже хотя бы за то, что он дал такую власть отродью толкователей, этих машин для чтения, что он потворствовал этому изъяну духа, воплощением которого является Профессор – символ упадка цивилизации и дурного вкуса…

Видеть все извне, систематизировать несказанное, ни на что не смотреть прямо, инвентаризировать взгляды других!..

В былые времена профессора корпели главным образом над теологией… У них хотя бы было оправдание, что они ограничивались Богом, тогда как в нашу эпоху ничто не ускользает от их убийственной компетенции»

Скука, тоска, повторение, депрессия

Как, однако, скука… ужасно скучна. Более верного или сильного определения я не знаю: равное выражается лишь равным. Если бы нашлось выражение более сильное, оно нарушило бы эту всеподавляющую косность. Я лежу пластом, ничего не делаю. Куда ни погляжу – везде пустота: живу в пустоте, дышу пустотой. И даже боли не ощущаю.

Серен Киркегор

«Те, кто скучают от общения с другими, – это плебс, это толпа, это неистребимый человеческий род. А те, кто наскучили самим себе, принадлежат к избранному кругу, к клану благородных».

Серен Киркегор

Можно отметить, что и у Леопарди скука – удел избранных душ, в то время как «чернь» в крайнем случае может страдать от примитивного безделья.

Л. С

«Когда вас одолевает скука, предайтесь ей. Пусть она вас задавит; погрузитесь, достаньте до дна»

Иосиф Бродский

Из западного окна на втором этаже открывается вид на небольшое заросшее поле (когда-то это был покос), за ним Колин дом с яблоневым садом и покосившимся сараем, дальше – крыши изб и сараев, самих строений не видно, все заросло густым кустарником – ольхой, ивой, осиной. В солнечные дни к вечеру с востока сюда обрушиваются ослепительные закаты с фантастической игрой красок и хороводом облаков – смотреть на них можно бесконечно.

Но сегодня пасмурно – до горизонта серое, низкое, давящее небо. Я открываю lap top и сажусь работать.

На крыльце своей ветшающей избы появляется Николай, выливает помойное ведро почти прямо перед крыльцом, кормит кошек – их у него три или четыре. Потом садится на скамейку под яблонями, долго курит, потом уходит на полчаса в дом, включает «тарелку», снова идет к скамейке, курит, сидя ко мне боком, смотрит вдаль… Август, собирать урожай еще рано, делать нечего, проходится по грядкам, берет ведро, отправляется за водой – это метров пятьсот, снова садится на скамейку, курит, кричит на Бимку – пес брата Леши нахально шастает по огороду… Небо свинцовое, мутное, непроницаемое. Вот-вот может пойти изводящий душу унылый осенний дождик. Откуда-то издалека едва доносятся заунывные звуки пилы, но рядом нет никого – если бы прошел человек, это стало бы событием. Коле дико, невыносимо скучно…

Я стучу пальцами по клавиатуре – но внезапно чувствую: его скука передается мне, время останавливается, его больше нет, и мы все оказываемся в этой ауре исчезнувшего времени. Все застыло, оцепенело, пропало – это могло бы стать счастьем – ощущение пропавшего времени. Но остановившееся Время оборачивается онтологической скукой. Бесконечным повторением.

Горизонтальное время исчезает, но вертикальное упирается в низкое безблагодатное небо, которое подавляет и окутывает все своей удушающей скукой и тоской…

Это, многократно описанная в стихах и прозе, традиционная русская, да и мировая скука позапрошлого столетия – безсобытийное, ничем не заполненное время, от которого человек не только скучает, хандрит, тоскует, но и запросто может сойти с ума.

Оттенков описаний этой скуки в русской литературе множество, начиная с Гоголя, Гончарова, Тургенева и заканчивая Чеховым, достигшего в этой области виртуозного мастерства. Язвительный Владислав Ходасевич, согласно мемуарам Николая Чуковского, представлял ее так: «Идет дождь и едет поп на тележке. И дождь скучный-скучный, и тележка скучная-скучная, и поп скучный-скучный. Вот и вся русская проза».

Большинство мудрецов и писателей полагали, что главный источник скуки – Повторение:

«Известная под несколькими псевдонимами – тоска, томление, безразличие, хандра, сплин, тягомотина, апатия, подавленность, вялость, сонливость, опустошенность, уныние и т. д., скука – сложное явление и, в общем и целом, продукт повторения. В таком случае, казалось бы, лучшим лекарством от нее должны быть постоянная изобретательность и оригинальность. То есть на что вы, юные и дерзкие, и рассчитывали. Увы, жизнь не даст вам такой возможности, ибо главное в жизненной механике – как раз повторение» (И. Бродский «Похвала скуке»).

Мы привыкли считать, что скука имеет особый русский привкус. Персонажи русской литературы и ее авторы бесконечно скучают и тоскуют – от Онегина и Печорина до Гоголя и Блока или Зощенко («Перед восходом солнца»). Конечно, у всякой скуки есть национальный оттенок, но сегодня она – универсальна, планетарна. Sub specie aeternitatis уже нет никакой разницы между скукой в маленькой деревне и в технотронном мегаполисе – ибо там и тут яд один и тот же – Повторение.

Норвежский философ Ларс Свендсен написал фундаментальное эссе «Философия скуки», где собрал немалое количество суждений о Скуке писателей и философов.

Скука – это, как он полагает, порождение романтизма, следствие поиска своего собственного, индивидуального, ни на что не похожего смысла существования. Тогда как мир – сегодня и всегда – стремится обратить нас в ничто, в функцию, необязательный придаток целого. В этом смысле мы все – романтики (кроме тех редких особей, которые не скучают и не тоскуют вообще) – а преодоление скуки, это отказ от поисков глубоко индивидуального модуса бытия. Но способны ли мы от этого отказаться? Мы жаждем именно своего, исключительного, ни на что не похожего смысла бытия – иначе бесконечная скука, повторение и тоска. Иными словами, «антиромантики» не скучают, ибо им не нужен персональный смысл и поиски Невозможного. Так ли это? Нет, – просто их скука не столь мучительна и глубока:

«Односторонняя концентрация на отсутствии Смысла может затенить весь остальной смысл, и тогда подлинный мир выглядит так, словно он лежит в руинах. Источник же скуки заключается в том, что мы требуем прописных букв, в то время как следует довольствоваться строчными. Если это не удается, то возникает скука.

Скука должна восприниматься как неизбежный факт, как неотъемлемая черта жизни» (Ларс Свендсен).

Можем ли мы удовлетвориться строчными буквами, когда вся наша сущность жаждет прописных?!

Как ни странно, ответ есть в небольшой книжечке Киркегора «Повторение»:

«Один писатель сказал: часто единственная счастливая любовь, это любовь-воспоминание, или любовь, ставшая воспоминанием. Он, несомненно, прав, надо только помнить, что воспоминание сначала делает человека несчастным. Единственная же поистине счастливая любовь – это любовь-повторение…

Повторение – неизносимое одеяние, которое свободно, но вместе с тем плотно облегает фигуру, нигде не жмет и нигде не висит мешком. Надежда – прелестная девушка, ускользающая из рук; воспоминание – красивая и зрелая женщина, время которой уже прошло. Повторение – любимая жена, которая никогда не наскучит. Ведь наскучить и надоесть может только новое. Старое же не надоедает никогда; отдавшись ему, становишься счастливым…

Тот, кто хочет жить лишь надеждою, труслив; тот, кто хочет жить лишь воспоминаниями, празден; но кто хочет повторения, тот – серьезен, и чем сильнее и сознательнее он хочет этого, тем он глубже как личность» (Серен Киркегор. «Повторение»).

В ХХ веке это получило название депрессии. В XXI – стало пандемией. Ритм техногенной цивилизации более не соотвествует человеческому: скука, меланхолия, печаль – реликты «прекрасного прошлого». Депрессия – ужас современности: мы все проваливаемся во тьму.

Иначе говоря, именно наш «романтизм» (а в глубине мы все романтики), наша жажда необыкновенного, необычайного, уникального – и толкает нас к беспредельной скуке повторения, тоски и депрессии. Мы уже не в состоянии найти необыкновенное в обыденном, Мы не в состоянии повторять сакральный цикл изо дня в день. Скука и тоска посланы нам как проклятие за нашу беспомощность.